На левой руке выше локтя два голубя целовались клювами, над ними были венок и корона, ниже локтя — репа, проткнутая стрелой, и внизу написано большими буквами: «Муся».
— Здорово! — сказал Шурик Сереже.
— Здорово! — вздохнул Сережа.
Дядя вошел в речку, окунулся, вынырнул с мокрыми волосами и счастливым лицом, фыркнул и поплыл против течения. Ребята — за ним, очарованные.
Как плавал дядя! Играючи двигался он в воде, играючи держала она его огромное тело. Доплыв до моста, он повернулся, лег на спину и поплыл вниз, еле заметно правя кончиками ног. И под водой как живая шевелилась на его груди русалка.
Потом дядя лежал на берегу, животом на песке, закрыв глаза и блаженно улыбаясь, а они разглядывали его спину, где были череп и кости, как на трансформаторной будке, и месяц, и звезды, и женщина в длинном платье, с завязанными глазами, сидящая, раздвинув колени, на облаках. Шурик набрался храбрости и спросил:
— Дядя, это у вас на спине чего?
Дядя засмеялся, поднялся и стал счищать с себя песок.
— Это мне на память, — сказал он, — о моей юности и некультурности. Видите, мои дорогие, когда-то я был до такой степени некультурным, что покрыл себя глупыми рисунками, и это, к сожалению, навеки.
— А чего на вас написано? — спросил Шурик.
— Разве важно, — сказал дядя, — какая ерунда на мне написана. Важны чувства человека и его поступки, ты как, Вася, считаешь?
— Правильно! — сказал Васька.
— А море? — спросил Сережа. — Какое оно?
— Море, — повторил дядя. — Море? Как тебе сказать. Море есть море. Прекрасней моря нет ничего. Это надо увидеть своими глазами.
— А когда шторм, — спросил Шурик, — страшно?
— Шторм — это прекрасно, — ответил дядя. — На море все прекрасно. — Задумчиво качая головой, он прочитал стих:
Не все ли равно, — сказал он, — где?
Еще спокойней — лежать в воде.
И стал надевать брюки.
После гулянья он отдыхал, а ребята собрались в Васькином переулке и обсуждали дядину татуировку.
— Это порохом делается, — сказал один мальчик с улицы Калинина. — Наносится рисунок, потом натирают порохом. Я читал.
— А где ты порох возьмешь? — спросил другой мальчик.
— Где: в магазине.
— Продадут тебе в магазине. Папиросы до шестнадцати лет не продают, не то что порох.
— Можно у охотников достать.
— Дадут они тебе порох.
— А вот дадут.
— А вот не дадут.
Но третий мальчик сказал:
— Порохом в старину делали. Сейчас делают тушью или же чернилами.
— А нарвет, если чернилами? — спросил кто-то.
— Нарвет, еще как.
— Лучше тушью. От туши здоровей нарвет.
— От чернил тоже нарывает здорово.
Сережа слушал и представлял себе город Гонолулу на острове Оаху, где растут пальмы и до слепоты бело светит солнце. И под пальмами стоят и снимаются белоснежные капитаны в золотых нашивках. «И я так снимусь», — думал Сережа. Подобно всем этим мальчикам, рассуждавшим о порохе и чернилах, он веровал без колебаний, что ему предстоит все на свете, что только бывает вообще, — в том числе предстояло капитанство и Гонолулу. Он веровал в это так же, как в то, что никогда не умрет. Все будет перепробовано, все изведано в жизни, не имеющей конца.
К вечеру он соскучился по Васькиному дяде: тот отдыхал да отдыхал — он накануне в дороге не спал ночь. Васькина мать пробежала по улице на высоких каблуках и на бегу рассказала тете Паше, что идет за коньяком. Костя, кроме коньяка, ничего не пьет. Солнце спустилось. Пришли родственники. Зажгли электричество в доме. И ничего не было видно с улицы через занавески и герани. Сережа обрадовался, когда Шурик позвал его к себе на липу, сказав, что оттуда все видать.
— Он когда проснулся, то зарядку делал, — рассказывал Шурик, деловито семеня рядом с Сережей. — А когда побрился, то деколоном на себя брызгал через трубку. Они уже поужинали… Идем через проулок, а то Лидка увяжется.
Старая липа росла у Тимохиных в огороде, на задах, близко к плетню, отделяющему огород от Васькиного сада. Сразу за плетнем — стена Васькиного дома, но на плетень не влезешь, он гнилой, трещит и рассыпается… В липе дупло, одно лето в нем жили удоды, теперь Шурик хранил там вещи, которые лучше держать подальше от взрослых, — патронные гильзы и увеличительное стекло, при помощи этого стекла можно выжигать слова на заборах и скамейках.
Обдирая ноги о грубую, в трещинах, кору, ребята влезли на липу и устроились на суковатой корявой ветви — Шурик ухватясь за ствол, а Сережа за Шурика.
Они очутились в шелково-шуршащем, ласково-щекотном, свеже и горьковато дышащем лиственном шатре. Высоко над их головами шатер был золотисто озарен закатом, а чем ниже, тем гуще темнели сумерки. Веточка с черными листьями покачивалась перед Сережей, она не заслоняла внутренности Васькиного дома. Там горело электричество и сидел среди родственников дядя-капитан. И было слышно, что говорят.
Васькина мать говорила, размахивая руками:
— И выписывают квитанцию, что с гражданки Чумаченко Пе Пе взыскан штраф за хулиганство на улице в сумме двадцать пять рублей.
Одна родственница засмеялась.
— По-моему, нисколько не смешно, — сказала Васькина мать. — И обратно через два месяца вызывают в милицию и предъявляют протокол, и обратно отмечают в документе, что я уплатила пятьдесят рублей за разбитые витрины в кино.
— Ты расскажи, — сказала другая родственница, — как он с большими ребятами бился. Ты расскажи, как он папиросой ватное одеяло прожег, что чуть дом не сгорел.
— А деньги на папиросы у него откуда? — спросил дядя-капитан.
Васька сидел, опершись локтем о колено, щеку положив на ладонь, — скромный, причесанный волосок к волоску.
— Негодяй, — сказал дядя своим мягким голосом, — я тебя спрашиваю, — где деньги берешь?
— Мать дает, — ответил Васька, насупясь.
— Извини, Поля, — сказал дядя, — я не понимаю.
Васькина мать зарыдала.
— Покажи-ка свой дневник, — велел дядя Ваське.
Васька встал и принес дневник. Дядя, сощурясь, полистал и сказал нежно:
— Мерзавец. Скотина.
Швырнул дневник на стол, вынул платок и стал обмахиваться.
— Да, — сказал он. — Печально. Если хочешь ему пользы, обя-за-на держать его в ежовых рукавицах. Вот моя Нина… Пре-лестно воспитала девочек! Дисциплинированные, на рояле учатся… Почему? Потому что она их держит в ежовых рукавицах.
— С девочками легче! — хором сказали родственники. — Девочки не то, что мальчики!
— Учти, Костя, — сказала та родственница, что наябедничала про одеяло, — когда она ему денег не дает, он берет у ней из сумочки без спроса.
Васькина мать зарыдала пуще.
— У кого же мне брать, — спросил Васька, — у чужих, да?
— Вон отсюда! — в нос крикнул дядя и встал…
— Драть будет, — шепнул Шурик Сереже… Раздался треск, ветка, на которой они сидели, с стремительным шуршаньем ринулась вниз;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26
— Здорово! — сказал Шурик Сереже.
— Здорово! — вздохнул Сережа.
Дядя вошел в речку, окунулся, вынырнул с мокрыми волосами и счастливым лицом, фыркнул и поплыл против течения. Ребята — за ним, очарованные.
Как плавал дядя! Играючи двигался он в воде, играючи держала она его огромное тело. Доплыв до моста, он повернулся, лег на спину и поплыл вниз, еле заметно правя кончиками ног. И под водой как живая шевелилась на его груди русалка.
Потом дядя лежал на берегу, животом на песке, закрыв глаза и блаженно улыбаясь, а они разглядывали его спину, где были череп и кости, как на трансформаторной будке, и месяц, и звезды, и женщина в длинном платье, с завязанными глазами, сидящая, раздвинув колени, на облаках. Шурик набрался храбрости и спросил:
— Дядя, это у вас на спине чего?
Дядя засмеялся, поднялся и стал счищать с себя песок.
— Это мне на память, — сказал он, — о моей юности и некультурности. Видите, мои дорогие, когда-то я был до такой степени некультурным, что покрыл себя глупыми рисунками, и это, к сожалению, навеки.
— А чего на вас написано? — спросил Шурик.
— Разве важно, — сказал дядя, — какая ерунда на мне написана. Важны чувства человека и его поступки, ты как, Вася, считаешь?
— Правильно! — сказал Васька.
— А море? — спросил Сережа. — Какое оно?
— Море, — повторил дядя. — Море? Как тебе сказать. Море есть море. Прекрасней моря нет ничего. Это надо увидеть своими глазами.
— А когда шторм, — спросил Шурик, — страшно?
— Шторм — это прекрасно, — ответил дядя. — На море все прекрасно. — Задумчиво качая головой, он прочитал стих:
Не все ли равно, — сказал он, — где?
Еще спокойней — лежать в воде.
И стал надевать брюки.
После гулянья он отдыхал, а ребята собрались в Васькином переулке и обсуждали дядину татуировку.
— Это порохом делается, — сказал один мальчик с улицы Калинина. — Наносится рисунок, потом натирают порохом. Я читал.
— А где ты порох возьмешь? — спросил другой мальчик.
— Где: в магазине.
— Продадут тебе в магазине. Папиросы до шестнадцати лет не продают, не то что порох.
— Можно у охотников достать.
— Дадут они тебе порох.
— А вот дадут.
— А вот не дадут.
Но третий мальчик сказал:
— Порохом в старину делали. Сейчас делают тушью или же чернилами.
— А нарвет, если чернилами? — спросил кто-то.
— Нарвет, еще как.
— Лучше тушью. От туши здоровей нарвет.
— От чернил тоже нарывает здорово.
Сережа слушал и представлял себе город Гонолулу на острове Оаху, где растут пальмы и до слепоты бело светит солнце. И под пальмами стоят и снимаются белоснежные капитаны в золотых нашивках. «И я так снимусь», — думал Сережа. Подобно всем этим мальчикам, рассуждавшим о порохе и чернилах, он веровал без колебаний, что ему предстоит все на свете, что только бывает вообще, — в том числе предстояло капитанство и Гонолулу. Он веровал в это так же, как в то, что никогда не умрет. Все будет перепробовано, все изведано в жизни, не имеющей конца.
К вечеру он соскучился по Васькиному дяде: тот отдыхал да отдыхал — он накануне в дороге не спал ночь. Васькина мать пробежала по улице на высоких каблуках и на бегу рассказала тете Паше, что идет за коньяком. Костя, кроме коньяка, ничего не пьет. Солнце спустилось. Пришли родственники. Зажгли электричество в доме. И ничего не было видно с улицы через занавески и герани. Сережа обрадовался, когда Шурик позвал его к себе на липу, сказав, что оттуда все видать.
— Он когда проснулся, то зарядку делал, — рассказывал Шурик, деловито семеня рядом с Сережей. — А когда побрился, то деколоном на себя брызгал через трубку. Они уже поужинали… Идем через проулок, а то Лидка увяжется.
Старая липа росла у Тимохиных в огороде, на задах, близко к плетню, отделяющему огород от Васькиного сада. Сразу за плетнем — стена Васькиного дома, но на плетень не влезешь, он гнилой, трещит и рассыпается… В липе дупло, одно лето в нем жили удоды, теперь Шурик хранил там вещи, которые лучше держать подальше от взрослых, — патронные гильзы и увеличительное стекло, при помощи этого стекла можно выжигать слова на заборах и скамейках.
Обдирая ноги о грубую, в трещинах, кору, ребята влезли на липу и устроились на суковатой корявой ветви — Шурик ухватясь за ствол, а Сережа за Шурика.
Они очутились в шелково-шуршащем, ласково-щекотном, свеже и горьковато дышащем лиственном шатре. Высоко над их головами шатер был золотисто озарен закатом, а чем ниже, тем гуще темнели сумерки. Веточка с черными листьями покачивалась перед Сережей, она не заслоняла внутренности Васькиного дома. Там горело электричество и сидел среди родственников дядя-капитан. И было слышно, что говорят.
Васькина мать говорила, размахивая руками:
— И выписывают квитанцию, что с гражданки Чумаченко Пе Пе взыскан штраф за хулиганство на улице в сумме двадцать пять рублей.
Одна родственница засмеялась.
— По-моему, нисколько не смешно, — сказала Васькина мать. — И обратно через два месяца вызывают в милицию и предъявляют протокол, и обратно отмечают в документе, что я уплатила пятьдесят рублей за разбитые витрины в кино.
— Ты расскажи, — сказала другая родственница, — как он с большими ребятами бился. Ты расскажи, как он папиросой ватное одеяло прожег, что чуть дом не сгорел.
— А деньги на папиросы у него откуда? — спросил дядя-капитан.
Васька сидел, опершись локтем о колено, щеку положив на ладонь, — скромный, причесанный волосок к волоску.
— Негодяй, — сказал дядя своим мягким голосом, — я тебя спрашиваю, — где деньги берешь?
— Мать дает, — ответил Васька, насупясь.
— Извини, Поля, — сказал дядя, — я не понимаю.
Васькина мать зарыдала.
— Покажи-ка свой дневник, — велел дядя Ваське.
Васька встал и принес дневник. Дядя, сощурясь, полистал и сказал нежно:
— Мерзавец. Скотина.
Швырнул дневник на стол, вынул платок и стал обмахиваться.
— Да, — сказал он. — Печально. Если хочешь ему пользы, обя-за-на держать его в ежовых рукавицах. Вот моя Нина… Пре-лестно воспитала девочек! Дисциплинированные, на рояле учатся… Почему? Потому что она их держит в ежовых рукавицах.
— С девочками легче! — хором сказали родственники. — Девочки не то, что мальчики!
— Учти, Костя, — сказала та родственница, что наябедничала про одеяло, — когда она ему денег не дает, он берет у ней из сумочки без спроса.
Васькина мать зарыдала пуще.
— У кого же мне брать, — спросил Васька, — у чужих, да?
— Вон отсюда! — в нос крикнул дядя и встал…
— Драть будет, — шепнул Шурик Сереже… Раздался треск, ветка, на которой они сидели, с стремительным шуршаньем ринулась вниз;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26