Нет кельи, где бы скончал я дни свои. А хорошо бы найти такую. Тем более, общаться со мною все непосильней, а то ли будет! Едину быти — верно жити. Возможно, что путеводный свет и озарил бы мою темницу.
Но там, разумеется, не место «богооставленному человеку». Так назвала меня непреклонная Лидия Павловна Вельяминова, как многие бывшие протестанты, теперь приобщенная к благодати, но не умеющая прощать.
Как знать, возможно, это и к лучшему. Если б не наша новая встреча, было бы попросту невозможно проститься с несколькими часами, которые меня убедили в Божественном начале судьбы и в том, что жизнь моя удалась.
Этот магический лунный луч, падавший на лицо любимой, пряди, взъерошенные ветром, черемуховый девичий запах, ее подвенечная красота — все это сберегла не память, даже не кожа, а вечная боль, словно застрявшая в аорте.
Я охранял ее, как часовой, больше всего боясь исцелиться. Но пьеса сыграна, можно дать занавес. Богооставленный человек. Согласен. Но — лишь с этого дня.
Бог в помощь госпоже Вельяминовой. Она намучилась, настрадалась, она заслужила свой реванш. Но пусть присутствует в этом мире отдельно от Лидии и от меня. Вместе со своими очками, короткой стрижкой, обильными бедрами.
На месте зияющей воронки, где прежде помещался мой разум, что-то обязано удержаться. Какое-то звенышко из цепи. Чуть слышный оклик былой тоски и все еще неукрощенной надежды.
Должно остаться то полнолуние. И то, как старый морщинистый дуб заглядывает в мое окно. И то, как похожи фонари на опрокинутые стаканы под перевернутыми блюдцами. И золотистое свечение, струящееся из глаз подруги. Одна была ночь, но ради нее стоило родиться на свет.
Ветер шевелит ее волосы. Мне почему-то приходит на ум, что, может быть, следует перехватить их синими бантами? Тут же я думаю: ведь неспроста эти синие банты? И неспроста этот синий цвет. Цвет лета. Цвет моря. Цвет прохлады. Откуда они ко мне явились?
Не знаю. Я знаю только одно: есть ли эта Высшая Сила, нет ли ее, я буду молиться, чтобы осталась во мне, со мною, дарованная мне ею боль. И пусть она меня провожает до пограничной прощальной черты, чтоб напоследок блеснуть во тьме вспышкой золотистого света.
13
Прежде всего ты отмечаешь, что жизнь дробится на фрагменты. Мало-помалу вырабатывается эссеистический взгляд на мир. Затем — еще один поворот.
Жизнь перемещается в сны. В них она теперь происходит, они ее и обозначают. Мне кажется, я в них замурован.
Чаще всего они живописны и радостны. Почти неизменно связаны с первыми впечатлениями.
То в первый раз попадаешь в театр. Приводят, усаживают в кресло с алыми бархатными подлокотниками. Медленно гаснет люстра над залом, таинственный свет озаряет сцену, и начинается иллюзия. С тех пор понимаешь: иллюзия — праздник.
То обнаруживаешь себя в консерватории. В фойе теснятся взволнованные студентки. Вот зал уже полон, вот на эстраду вплывают величественные оркестранты. Они настраивают инструменты. Их разнобой не раздражает, ибо предвещает гармонию. Она молитвенно возникает в маршальском образе дирижера — жезл трепещет в его руке, концертно развеваются фалды.
То в многоцветный закатный час, когда церковное небо чуть тронуто нежнейшим марганцевым отливом, проходишь садом, еще клубящимся щедрою августовской листвой, и видишь: из зубчатого облака, которое смотрится продолжением древесной кроны, уходит, уносится в пленительно-синюю вышину солнечного вечернего неба след реактивного самолета. След так закончен в своей прямизне, при этом так ослепительно-ярок, что отвести от него свой взгляд немыслимо — так бы глядел на него все остающееся мне время. Этот стремительно улетающий в ясную синь наконечник копья словно пронизан своим сиянием, и от него исходит поистине непостижимое совершенство, его ничему нельзя уподобить. Как тут поверить, что это чудо вполне земного происхождения? Но сразу забываешь об этом — еле заметная темная точка, таявшая, словно минута, не вызывала ассоциаций ни с двигателями, ни с рулевым управлением.
След, оставляемый на Земле, не так очевиден, но он порою бывает длительней и ощутимей. Мне-то на это трудно рассчитывать — срок мой окончится вместе со мной. Даже если я еще буду физически существовать на свете.
Но ведь и тут есть свои варианты. Некий сердобольный свидетель только вздохнет: «Ах, бедный малый — совсем уже превратился в травку…». Меж тем, это не худший исход, коли такую метаморфозу сравнить с превращением Мопассана. А уж потом, когда упокоишься, стать летнею полевой травой — и вовсе завидная судьба. Стоит представить себе, как по ней в полдень ступает босая девушка. Я приникаю дрожащим стеблем к щиколоткам, прогретым солнцем, дотягиваюсь до круглых колен.
Однажды была дана земля с теплом и светом, с бамбуковой рощей, с ветром, долетающим с моря, пахнущим свежестью и солью. Мне нравилась девочка с синими бантиками, с бамбуковой палкой, которой она старательно подпирала спину. Как ее звали? Впрочем, неважно.
В школе я был влюблен в учительницу. Потом, уже много лет спустя, учительница станет мне мачехой. Отец меня сильно изумил. Единственный раз наши вкусы совпали. Как ее звали? Нет, не вспомню.
Жизнь переместилась в сны. Один из них был невыносимым. Взрослый, сегодняшний, прохожу через знакомый овальный скверик — годика в три или четыре именно здесь копался в песочнице. Иду, хотя знаю, что этого скверика нет и в помине — давно уже нет.
Но много хуже, когда ночами невесть откуда появляются картины опустевшего мира. Пустые дома, пустые улицы, закрытые, ослепшие окна. Седые арктические волны накатывают на продрогшую землю, смывают с нее остатки жизни. Что было причиной нашей погибели? Внезапно меня настигает догадка: это заглохшая память космоса — она превратила мой мир в пустыню. Мы заслужили такую кару, но выдержать ее не смогли. И люди вымерли, ибо не вынесли того, что оказались забыты.
Когда наваждение исчезает, ко мне приходят покой и радость. Книга моя скоро появится. Возможно, читатели убедятся, что я неплохо знал свое дело. Я убежден, что книга выйдет. Скорее всего, она уже вышла, просто я об этом не знаю.
Пусть даже мысль меня оставит. Со мною останутся моя нежность и жалость ко всем, кто так бесконечно и так немилосердно страдал. Однако я и знаю и чувствую, что в самой горестной биографии все же была своя минута, сиявшая золотым свечением. Она и помогает пройти длинную дорогу печали.
Но горько, что не хватило времени додумать. Это несправедливо. Я не успел. А можно ль успеть? Да и зачем? Кому это нужно? Я ведь не Паскаль и не Кант. Не Ницше, который лишился разума в своем интеллектуальном оргазме. Можно сказать, что на сей раз смерть пришла, как последняя мысль судьбы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24