На этих-то струнах умело играло его ближайшее окружение. Он, Холик, в своей нелегкой работе — а отвечать за литературу в ее сегодняшнем состоянии — это весьма нелегкое бремя!
— он, Холик, не искал и не ищет дешевых лавров и популярности. Он их и в творчестве не искал. Всегда он шагал своей дорогой.
Я ощутил, что тут он коснулся, как видно, незаживающей раны. Было ясно, что, если бы твердый Холик вдруг обнаружил слабину и стал популярности домогаться, он все равно бы не преуспел. Пренебрежение коллег и равнодушие аудитории не оставляли другого выбора, кроме идейной несокрушимости, так отличающей Густава Гусака от слабака Александра Дубчека. Я это понял еще яснее, когда он заговорил о писателях. Пан Яромир порядком намаялся. Не так-то легко исполнять свой долг. Одни литераторы смотрят на Запад, они созрели для эмиграции, другие молчат, но молчат они с вызовом, такое молчание громче крика. Пан Яромир проявляет выдержку — пани Ярмила тому свидетель, — но терпение уже на исходе. Он прямо сказал этим Диогенам, рассчитывающим отсидеться в бочонке: «Спешите. Поезд может уйти».
Во время этого монолога пани Ярмила ела мороженое, отхлебывала рижский бальзам, при этом ни на гран не утрачивая надменной посадки головы. Она снисходительно принимала внимание всех, кто сидел в кафе. Ярмила была еще молода и, видимо, до сих пор не насытилась ни восхищеньем глазевших мужчин, ни нервностью их уязвленных спутниц. Мысленно я удивлялся бесстрашию пана Холика
— рыхлый, розовогубый, старше жены едва ли не вдвое, с трудом достигающий своей лысиной ее королевской лебяжьей шеи, конечно, он проявил безумие, решившись на этот опасный брак. Но этот трофей был так ему важен! Мне показалось, я понял условие, связывающее обоих супругов. Пан Яромир преуспевает, сметая с пути ревизионистов, а пани Ярмила являет собой свидетельство этого процветания, законный, заслуженный приз победителя. В этом качестве она и живет собственной вагинальной жизнью.
Это была, разумеется, схема, но схема, тешившая мой дух. Тем более что она помогала терпеть присутствие пана Холика. Он, между тем, не умолкал. И перешел к заветной теме. Все очевидные достижения в борьбе за командные посты не перевешивали потребности быть признанным в качестве мастера слова. Похоже, что я появился вовремя, я предоставил ему возможность сладчайшего самоутверждения, и в этот момент он почти любил меня, как тайно любит палач свою жертву.
Он рассказывал о своих книгах и замыслах. Должно быть, он был плодовит, как крольчиха — названия сыпались одно за другим. При этом он не терял головы. Он был не просто отцом своих книжек, он был их заботливым отцом. Он долго и подробно рассказывал об их тиражах, о разных изданиях, о переводах за рубежом. В запале он сообщил и то, чего говорить ему мне не следовало. Он часто ездит из Юрмалы в Ригу — туда приехали на симпозиум московские литературные боссы, а с ними и его переводчик. С боссами он укрепляет контакты, а с переводчиком он редактирует русский текст последнего сочинения и договаривается о новом сотрудничестве. Вот и завтра за ним пришлют машину.
Ценные сведения! Он мне их дал в уверенности, что они, бесспорно, возвысят его в моих глазах. Я их выслушал с большим удовольствием. С громадным подъемом я пожелал ему успешно решить его задачи. Мы расстались, довольные друг другом.
Утром следующего дня я пил свой кофе почти в истоме. Картины, которые мне рисовались, были одна греховней другой. Сколько ни сдерживал я себя, на пляж я примчался раньше полудня.
Пани Ярмила уже возлежала — как и надеялся я — в одиночестве. Она приветно взметнула руку — это был жест патрицианки, лениво зовущей вольноотпущенника. Я приземлился рядом с нею — итак, пан супруг ее оставил. Она улыбнулась углами губ — обязанности, ничего не поделаешь. Вот и на отдыхе, а все то же…
Я отдал должное его динамизму и подвижничеству в служении обществу. Самоотверженные люди, увы, так редки, наперечет! После чего предложил окунуться. Она кивнула, и мы прошествовали под взглядами писательских жен.
Балтика не сразу вбирает купальщика в свое сизое чрево. Мы шли по воде довольно долго, пока не разверзлось под нами дно. И шли мы с ней и плавали молча. Должно быть, думали об одном. Слова были частью той одежки, которую мы только что сбросили.
Мы вышли на берег, обсушились и, так же молча, пошли облачаться в верхнее платье. Сей ритуал мы проделали в одной раздевалке, поделенной на два закутка фанеркой, не доходившей до влажной почвы. Натягивая брюки, я видел щиколотки кофейного цвета, крепкие ступни с прямыми пальцами — десять патронов и все в меня! Я словно ваял ее перед собою в ее торжествующей наготе. Из раздевалки я вышел пошатываясь.
Когда мы с нею воссоединились, я только и сумел что сказать:
— Я слышал очень много хорошего про ваш Дом Творчества.
— Скромно, но славно, — сказала она, наклонив в знак согласия античную голову. Я вздохнул:
— Хотелось бы взглянуть.
— Приглашаю.
Мы медленно поднялись на пригорок и, обогнув нависший над морем монументальный творческий замок, вышли к его центральному входу. Пройдя сквозь холл, приблизились к лифтам и заняли одну из кабин. На нас поглядывали, но пани Ярмила, казалось, этого не замечала — все так же покойна и безмятежна.
Мы вышли из лифта на девятом. Она открыла свой номер — две комнаты, одна — поуже, другая — пошире. В углу стояло двуспальное ложе.
Пражский халат отлетел на стул. Я торопливо за ней последовал. Я уже видел пани Ярмилу в ее естественном состоянии, но были еще два кусочка ткани — последний редут, защищавший тайну. Теперь, наконец, предо мною открылись и белые грозди и темная рощица. В единый миг произошло великолепное превращение. Супружеская кровать показалась уж слишком комфортным полем сражения. Я чувствовал, что песок и трава — вот наше истинное ристалище. И сам я стал тем, кем и был задуман, — бивнем, клыком, костью в шерсти.
Мы молча ринулись друг на друга, готовые умереть в рукопашной. Мы склеились накрепко, наглухо, намертво. И оба радостно испускали какие-то лающие междометия на первобытном пещерном наречии. Черт побери, мы были неплохи.
Пани Ярмила отправилась в душ. Я к ней примкнул. Через пять минут она стала невозмутима, как в лифте. Мы условились повторить наш матч завтра же — пану Яромиру предстояло закрытие их сходняка и заключительный банкет, на который звана и пани Ярмила.
— Я не поеду, — сказала пани, — могу представить, какая там скука.
Я заверил достойную даму, что здесь ей будет повеселей.
Это не было пустым обещанием. День Второй был не хуже Первого Дня. Возможно, и лучше — единоборство было таким же непримиримым, но в чем-то более утонченным. Мы не проскакивали мимо подробностей — по первости это почти неизбежно, — мы открывали богатство детали и прелесть решающего штриха.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46
— он, Холик, не искал и не ищет дешевых лавров и популярности. Он их и в творчестве не искал. Всегда он шагал своей дорогой.
Я ощутил, что тут он коснулся, как видно, незаживающей раны. Было ясно, что, если бы твердый Холик вдруг обнаружил слабину и стал популярности домогаться, он все равно бы не преуспел. Пренебрежение коллег и равнодушие аудитории не оставляли другого выбора, кроме идейной несокрушимости, так отличающей Густава Гусака от слабака Александра Дубчека. Я это понял еще яснее, когда он заговорил о писателях. Пан Яромир порядком намаялся. Не так-то легко исполнять свой долг. Одни литераторы смотрят на Запад, они созрели для эмиграции, другие молчат, но молчат они с вызовом, такое молчание громче крика. Пан Яромир проявляет выдержку — пани Ярмила тому свидетель, — но терпение уже на исходе. Он прямо сказал этим Диогенам, рассчитывающим отсидеться в бочонке: «Спешите. Поезд может уйти».
Во время этого монолога пани Ярмила ела мороженое, отхлебывала рижский бальзам, при этом ни на гран не утрачивая надменной посадки головы. Она снисходительно принимала внимание всех, кто сидел в кафе. Ярмила была еще молода и, видимо, до сих пор не насытилась ни восхищеньем глазевших мужчин, ни нервностью их уязвленных спутниц. Мысленно я удивлялся бесстрашию пана Холика
— рыхлый, розовогубый, старше жены едва ли не вдвое, с трудом достигающий своей лысиной ее королевской лебяжьей шеи, конечно, он проявил безумие, решившись на этот опасный брак. Но этот трофей был так ему важен! Мне показалось, я понял условие, связывающее обоих супругов. Пан Яромир преуспевает, сметая с пути ревизионистов, а пани Ярмила являет собой свидетельство этого процветания, законный, заслуженный приз победителя. В этом качестве она и живет собственной вагинальной жизнью.
Это была, разумеется, схема, но схема, тешившая мой дух. Тем более что она помогала терпеть присутствие пана Холика. Он, между тем, не умолкал. И перешел к заветной теме. Все очевидные достижения в борьбе за командные посты не перевешивали потребности быть признанным в качестве мастера слова. Похоже, что я появился вовремя, я предоставил ему возможность сладчайшего самоутверждения, и в этот момент он почти любил меня, как тайно любит палач свою жертву.
Он рассказывал о своих книгах и замыслах. Должно быть, он был плодовит, как крольчиха — названия сыпались одно за другим. При этом он не терял головы. Он был не просто отцом своих книжек, он был их заботливым отцом. Он долго и подробно рассказывал об их тиражах, о разных изданиях, о переводах за рубежом. В запале он сообщил и то, чего говорить ему мне не следовало. Он часто ездит из Юрмалы в Ригу — туда приехали на симпозиум московские литературные боссы, а с ними и его переводчик. С боссами он укрепляет контакты, а с переводчиком он редактирует русский текст последнего сочинения и договаривается о новом сотрудничестве. Вот и завтра за ним пришлют машину.
Ценные сведения! Он мне их дал в уверенности, что они, бесспорно, возвысят его в моих глазах. Я их выслушал с большим удовольствием. С громадным подъемом я пожелал ему успешно решить его задачи. Мы расстались, довольные друг другом.
Утром следующего дня я пил свой кофе почти в истоме. Картины, которые мне рисовались, были одна греховней другой. Сколько ни сдерживал я себя, на пляж я примчался раньше полудня.
Пани Ярмила уже возлежала — как и надеялся я — в одиночестве. Она приветно взметнула руку — это был жест патрицианки, лениво зовущей вольноотпущенника. Я приземлился рядом с нею — итак, пан супруг ее оставил. Она улыбнулась углами губ — обязанности, ничего не поделаешь. Вот и на отдыхе, а все то же…
Я отдал должное его динамизму и подвижничеству в служении обществу. Самоотверженные люди, увы, так редки, наперечет! После чего предложил окунуться. Она кивнула, и мы прошествовали под взглядами писательских жен.
Балтика не сразу вбирает купальщика в свое сизое чрево. Мы шли по воде довольно долго, пока не разверзлось под нами дно. И шли мы с ней и плавали молча. Должно быть, думали об одном. Слова были частью той одежки, которую мы только что сбросили.
Мы вышли на берег, обсушились и, так же молча, пошли облачаться в верхнее платье. Сей ритуал мы проделали в одной раздевалке, поделенной на два закутка фанеркой, не доходившей до влажной почвы. Натягивая брюки, я видел щиколотки кофейного цвета, крепкие ступни с прямыми пальцами — десять патронов и все в меня! Я словно ваял ее перед собою в ее торжествующей наготе. Из раздевалки я вышел пошатываясь.
Когда мы с нею воссоединились, я только и сумел что сказать:
— Я слышал очень много хорошего про ваш Дом Творчества.
— Скромно, но славно, — сказала она, наклонив в знак согласия античную голову. Я вздохнул:
— Хотелось бы взглянуть.
— Приглашаю.
Мы медленно поднялись на пригорок и, обогнув нависший над морем монументальный творческий замок, вышли к его центральному входу. Пройдя сквозь холл, приблизились к лифтам и заняли одну из кабин. На нас поглядывали, но пани Ярмила, казалось, этого не замечала — все так же покойна и безмятежна.
Мы вышли из лифта на девятом. Она открыла свой номер — две комнаты, одна — поуже, другая — пошире. В углу стояло двуспальное ложе.
Пражский халат отлетел на стул. Я торопливо за ней последовал. Я уже видел пани Ярмилу в ее естественном состоянии, но были еще два кусочка ткани — последний редут, защищавший тайну. Теперь, наконец, предо мною открылись и белые грозди и темная рощица. В единый миг произошло великолепное превращение. Супружеская кровать показалась уж слишком комфортным полем сражения. Я чувствовал, что песок и трава — вот наше истинное ристалище. И сам я стал тем, кем и был задуман, — бивнем, клыком, костью в шерсти.
Мы молча ринулись друг на друга, готовые умереть в рукопашной. Мы склеились накрепко, наглухо, намертво. И оба радостно испускали какие-то лающие междометия на первобытном пещерном наречии. Черт побери, мы были неплохи.
Пани Ярмила отправилась в душ. Я к ней примкнул. Через пять минут она стала невозмутима, как в лифте. Мы условились повторить наш матч завтра же — пану Яромиру предстояло закрытие их сходняка и заключительный банкет, на который звана и пани Ярмила.
— Я не поеду, — сказала пани, — могу представить, какая там скука.
Я заверил достойную даму, что здесь ей будет повеселей.
Это не было пустым обещанием. День Второй был не хуже Первого Дня. Возможно, и лучше — единоборство было таким же непримиримым, но в чем-то более утонченным. Мы не проскакивали мимо подробностей — по первости это почти неизбежно, — мы открывали богатство детали и прелесть решающего штриха.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46