…
Очевидно, в сердце моем возникла такая же большая любовь, какую питал ко мне настоятель. «Наверное, это и впрямь судьба…» — думала я. Не успела я вернуться к себе и только было прилегла отдохнуть, как за мной прислали от государя.
* * *
Государь еще не покинул опочивальню.
— Я тоже напрасно ждал тебя до утра… — сказал он. — Пришлось в одиночестве коротать ночь… Конечно, с моей стороны дерзко звать тебя сразу после свидания с возлюбленным, когда ты полна грусти, расставшись с ним… Представляю себе, как ты ропщешь в душе на бессердечие Неба, разлучившего вас!
Я не знала, что отвечать на эти язвительные, насмешливые слова. «Большинство людей на свете знать не знает таких мучений! Почему только на мою долю выпало так страдать?» — думала я, и слезы застилали мне глаза. Не знаю, как воспринял государь мои слезы, но мне было все равно.
— Вижу, вижу, ты, конечно, думаешь: «Как он мне докучает! Мне бы вздремнуть сейчас на досуге и сладко грезить о недавнем свидании…», да? — рисовал он в своем воображении картины, одну нелепее другой. «Вот оно… Так я и знала, что этим кончится!» — думала я, слушая его злые, оскорбительные слова, и будущее пугало меня, а слезы, одна за другой, одна за другой, неудержимо катились из глаз. Заметив, что я плачу, государь, как видно, еще сильнее ощутил ревность.
— Ты только о настоятеле и тоскуешь, — сказал он. — И сердишься, конечно, зачем я тебя позвал… — И, окончательно придя в дурное расположение духа, оборвал речь на полуслове, встал с постели и вышел, а я ускользнула к себе.
* * *
Мне нездоровилось, и до самого вечера я безвыходно просидела у себя в комнате. «Государь, наверное, решил, что я провела весь день с настоятелем. Какие насмешки опять меня ожидают?» — с горечью думала я.
Направляясь вечером прислуживать государю, мне хотелось лишь одного — поскорее покинуть суетный мир, скрыться куда-нибудь далеко-далеко, в горную глушь, и жить там тихой, спокойной жизнью. Меж тем толкование религиозных доктрин закончилось, настоятель находился в покоях у государя, текла спокойная, дружественная беседа. Я прислушивалась к их разговору с тревожным чувством. Потом я*вышла и только было остановилась возле купальни, как ко мне подошел Снежный Рассвет.
— Что же ты? — сказал он. — Сегодня я состою на службе во дворце, а ты хотя бы подала мне какой-нибудь знак!
Я растерялась, не знала куда деваться от смущения, но, к счастью, в этот миг меня опять позвали к государю. Я встревожилась, но оказалось, что он всего лишь зовет меня прислуживать за вечерней трапезой. Ужин был скромный, прислуживали только одна — две женщины, но государь нашел это скучным и, уловив голоса вельмож Моротики и Санэканэ, дежуривших в большом зале, приказал пригласить их. Пошло непринужденное веселье, все жалели, что ужин окончился слишком рано. Настоятель удалился в покои принцессы служить вечерню, а я печалилась, что приходится с ним расстаться, чувствовала себя совсем одинокой, и все вокруг во дворце навевало на меня скорбь.
А вскоре подошла для меня пора надеть ритуальный пояс. Церемония совершилась очень скромно и незаметно. Наверное, государь очень страдал в душе. В эту ночь я прислуживала в опочивальне, спала рядом, и всю ночь до утра он беседовал со мной как ни в чем не бывало, ласковей, чем обычно, не упрекал, не сердился — но могла ли я не испытывать душевную муку?
* * *
В этом году государь приказал с особой пышностью отметить праздник Возложения цветов в девятой луне. Во дворце все заранее усердно готовились к этим дням, а я решила, что мне, в моем положении, неудобно участвовать в торжествах, и попросила отпустить меня на это время домой, но государь не позволил: «Ничего еще не заметно, оставайся!» На праздник я надела парадную красную накидку поверх косодэ бледно-лилового и зеленого цвета. Нижние легкие косодэ были красновато-коричневые, цвет постепенно переходил к желтым оттенкам. В таком наряде я пришла вечером прислуживать государю; в это время Донесся голос:
— Пожаловал его преподобие!
У меня невольно забилось сердце. Был последний день праздника, и настоятель проследовал в молельню для завершающей службы. Разумеется, он не знал, что я тоже буду присутствовать на молебне. Неожиданно ко мне подошел какой-то слуга.
— Меня послал государь, — сказал он. — Он велит вам поискать, не обронил ли он в молельне свой веер, и, если найдете, принести!
«Странно!» — подумала я, но все же приоткрыла раздвижную перегородку, отделявшую молельный зал, посмотрела вокруг, но веера нигде не было. «Нету!» — сказала я, и слуга удалился. В тот же миг кто-то изнутри слегка раздвинул перегородку. Это был настоятель.
— Я так люблю тебя, — сказал он, — а теперь, когда ты в тягости, не передать словами, как я тревожусь о тебе, как тоскую… Я думал, ты сейчас живешь дома, и собирался послать тебе весточку с надежным человеком. Надо скрывать нашу любовь…
Я и сама больше 1всего боялась, как бы кто-нибудь не проведал о нашем союзе — было бы ужасно запятнать доброе имя настоятеля, — но вместе с тем у меня недостало духа запретить ему искать встречи.
— Хорошо, делайте как хотите…— согласилась я. — Лишь бы никто не узнал…— И с этими словами закрыла перегородку. Когда служба окончилась, настоятель уехал, а я пошла к государю.
— Ну, как мой веер? — с улыбкой спросил он, и я поняла, что он нарочно послал того слугу, чтобы я могла хоть словечком перекинуться с настоятелем.
* * *
Наступила десятая луна, с хмурого неба непрерывно лил дождь, соперничая с потоками слез, насквозь промочивших мои рукава. Никогда еще не случалось мне испытывать такую тоску и тревогу. Я уехала в Сагу, к мачехе, и затворилась на семь дней для молитвы в храме Колеса Закона, Хориндзи. Сорванные ветром красные листья клена с горы Бурь, Арасиямы, смятой парчой устилали волны реки Оигавы, а я перебирала в памяти прошлое, вспоминала свою жизнь, придворную службу, большие и малые события, даже лица вельмож во время чтения Лотосовой сутры, собственноручно переписанной покойным государем-монахом Го-Сагой, разные дары, возложенные в тот далекий день на алтарь Будды… В памяти теснились бесчисленные образы прошлого, всплывали строчки стихов: «Завидую волнам, дано им вновь и вновь к родному брегу возвращаться…» Где-то совсем близко в горах тоскливо трубил олень… «Отчего он трубит так жалобно? — думала я. — С кем заодно горюет?…»
В тоске безутешной
я слезы горючие лью,
не зная покоя.
Кого же в окрестных горах
так жалобно кличет олень?…
* * *
Как— то раз, одним особенно грустным вечером, к храму подъехал какой-то знатный придворный. «Кто бы это мог быть?» Я выглянула в щелку и узнала тюдзё Канэюки. Он прошел прямо к той келье, где я жила, и окликнул меня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72
Очевидно, в сердце моем возникла такая же большая любовь, какую питал ко мне настоятель. «Наверное, это и впрямь судьба…» — думала я. Не успела я вернуться к себе и только было прилегла отдохнуть, как за мной прислали от государя.
* * *
Государь еще не покинул опочивальню.
— Я тоже напрасно ждал тебя до утра… — сказал он. — Пришлось в одиночестве коротать ночь… Конечно, с моей стороны дерзко звать тебя сразу после свидания с возлюбленным, когда ты полна грусти, расставшись с ним… Представляю себе, как ты ропщешь в душе на бессердечие Неба, разлучившего вас!
Я не знала, что отвечать на эти язвительные, насмешливые слова. «Большинство людей на свете знать не знает таких мучений! Почему только на мою долю выпало так страдать?» — думала я, и слезы застилали мне глаза. Не знаю, как воспринял государь мои слезы, но мне было все равно.
— Вижу, вижу, ты, конечно, думаешь: «Как он мне докучает! Мне бы вздремнуть сейчас на досуге и сладко грезить о недавнем свидании…», да? — рисовал он в своем воображении картины, одну нелепее другой. «Вот оно… Так я и знала, что этим кончится!» — думала я, слушая его злые, оскорбительные слова, и будущее пугало меня, а слезы, одна за другой, одна за другой, неудержимо катились из глаз. Заметив, что я плачу, государь, как видно, еще сильнее ощутил ревность.
— Ты только о настоятеле и тоскуешь, — сказал он. — И сердишься, конечно, зачем я тебя позвал… — И, окончательно придя в дурное расположение духа, оборвал речь на полуслове, встал с постели и вышел, а я ускользнула к себе.
* * *
Мне нездоровилось, и до самого вечера я безвыходно просидела у себя в комнате. «Государь, наверное, решил, что я провела весь день с настоятелем. Какие насмешки опять меня ожидают?» — с горечью думала я.
Направляясь вечером прислуживать государю, мне хотелось лишь одного — поскорее покинуть суетный мир, скрыться куда-нибудь далеко-далеко, в горную глушь, и жить там тихой, спокойной жизнью. Меж тем толкование религиозных доктрин закончилось, настоятель находился в покоях у государя, текла спокойная, дружественная беседа. Я прислушивалась к их разговору с тревожным чувством. Потом я*вышла и только было остановилась возле купальни, как ко мне подошел Снежный Рассвет.
— Что же ты? — сказал он. — Сегодня я состою на службе во дворце, а ты хотя бы подала мне какой-нибудь знак!
Я растерялась, не знала куда деваться от смущения, но, к счастью, в этот миг меня опять позвали к государю. Я встревожилась, но оказалось, что он всего лишь зовет меня прислуживать за вечерней трапезой. Ужин был скромный, прислуживали только одна — две женщины, но государь нашел это скучным и, уловив голоса вельмож Моротики и Санэканэ, дежуривших в большом зале, приказал пригласить их. Пошло непринужденное веселье, все жалели, что ужин окончился слишком рано. Настоятель удалился в покои принцессы служить вечерню, а я печалилась, что приходится с ним расстаться, чувствовала себя совсем одинокой, и все вокруг во дворце навевало на меня скорбь.
А вскоре подошла для меня пора надеть ритуальный пояс. Церемония совершилась очень скромно и незаметно. Наверное, государь очень страдал в душе. В эту ночь я прислуживала в опочивальне, спала рядом, и всю ночь до утра он беседовал со мной как ни в чем не бывало, ласковей, чем обычно, не упрекал, не сердился — но могла ли я не испытывать душевную муку?
* * *
В этом году государь приказал с особой пышностью отметить праздник Возложения цветов в девятой луне. Во дворце все заранее усердно готовились к этим дням, а я решила, что мне, в моем положении, неудобно участвовать в торжествах, и попросила отпустить меня на это время домой, но государь не позволил: «Ничего еще не заметно, оставайся!» На праздник я надела парадную красную накидку поверх косодэ бледно-лилового и зеленого цвета. Нижние легкие косодэ были красновато-коричневые, цвет постепенно переходил к желтым оттенкам. В таком наряде я пришла вечером прислуживать государю; в это время Донесся голос:
— Пожаловал его преподобие!
У меня невольно забилось сердце. Был последний день праздника, и настоятель проследовал в молельню для завершающей службы. Разумеется, он не знал, что я тоже буду присутствовать на молебне. Неожиданно ко мне подошел какой-то слуга.
— Меня послал государь, — сказал он. — Он велит вам поискать, не обронил ли он в молельне свой веер, и, если найдете, принести!
«Странно!» — подумала я, но все же приоткрыла раздвижную перегородку, отделявшую молельный зал, посмотрела вокруг, но веера нигде не было. «Нету!» — сказала я, и слуга удалился. В тот же миг кто-то изнутри слегка раздвинул перегородку. Это был настоятель.
— Я так люблю тебя, — сказал он, — а теперь, когда ты в тягости, не передать словами, как я тревожусь о тебе, как тоскую… Я думал, ты сейчас живешь дома, и собирался послать тебе весточку с надежным человеком. Надо скрывать нашу любовь…
Я и сама больше 1всего боялась, как бы кто-нибудь не проведал о нашем союзе — было бы ужасно запятнать доброе имя настоятеля, — но вместе с тем у меня недостало духа запретить ему искать встречи.
— Хорошо, делайте как хотите…— согласилась я. — Лишь бы никто не узнал…— И с этими словами закрыла перегородку. Когда служба окончилась, настоятель уехал, а я пошла к государю.
— Ну, как мой веер? — с улыбкой спросил он, и я поняла, что он нарочно послал того слугу, чтобы я могла хоть словечком перекинуться с настоятелем.
* * *
Наступила десятая луна, с хмурого неба непрерывно лил дождь, соперничая с потоками слез, насквозь промочивших мои рукава. Никогда еще не случалось мне испытывать такую тоску и тревогу. Я уехала в Сагу, к мачехе, и затворилась на семь дней для молитвы в храме Колеса Закона, Хориндзи. Сорванные ветром красные листья клена с горы Бурь, Арасиямы, смятой парчой устилали волны реки Оигавы, а я перебирала в памяти прошлое, вспоминала свою жизнь, придворную службу, большие и малые события, даже лица вельмож во время чтения Лотосовой сутры, собственноручно переписанной покойным государем-монахом Го-Сагой, разные дары, возложенные в тот далекий день на алтарь Будды… В памяти теснились бесчисленные образы прошлого, всплывали строчки стихов: «Завидую волнам, дано им вновь и вновь к родному брегу возвращаться…» Где-то совсем близко в горах тоскливо трубил олень… «Отчего он трубит так жалобно? — думала я. — С кем заодно горюет?…»
В тоске безутешной
я слезы горючие лью,
не зная покоя.
Кого же в окрестных горах
так жалобно кличет олень?…
* * *
Как— то раз, одним особенно грустным вечером, к храму подъехал какой-то знатный придворный. «Кто бы это мог быть?» Я выглянула в щелку и узнала тюдзё Канэюки. Он прошел прямо к той келье, где я жила, и окликнул меня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72