Однажды Сайф, чтобы объяснить своим преследователям – переодетой предводителем Гизе и ее воинам, – как оп попал в их края, рассказывает историю, очень близкую похождениям Синдбада. Он выдает себя за купца, корабль которого буря забросила к «магнитной горе», притянувшей металлические части судна. В результате корабль затонул, а Сайфа, по его словам, выбросило на остров, с которого его вынесла птица Рух. Однако Гиза относится к его рассказу, как бы пародирующему известный фольклорный сюжет, иронически и доказывает его неправдоподобие с позиции «здравого смысла». Таким образом, в роман о Сайфе проникли не только сказочные сюжеты, бытовавшие в городах халифата, но и скептическое к ним отношение здравомыслящего горожанина. Известный фольклорный мотив о магнитной горе, притянувшей к себе железные части корабля и вызвавшей кораблекрушение, уходит корнями в древнегреческие предания, так же как и рассказ о Городе девушек-амазонок. Может быть, многочисленные развалины греческих поселений на побережье Средиземного моря явились источником рассказа о семи городах с многочисленными статуями и «сирийскими» надписями, которые основали «греческие чародеи».
Встречаются в романе и переосмысленные в сказочном духе библейские предания, проникшие в мусульманскую литературу в коранической интерпретации, обогащенной древней ближневосточной фольклорной традицией. К этой категории относятся рассказ о «предках» Сайфа – Ное и Симе, предание о «пророке» Сулаймане (библейский Соломон), заточившем Черного джинна в столб за дерзкое желание жениться на прекрасной Билькис (царице Савской), и т. д.
Из доисламского фольклора позаимствован рассказ о приключении Сайфа в Долине гулей – волков с человеческими головами, – встречающийся и в доисламской арабской поэзии. Сражаясь с царем-колдуном города Нут в Египте, Акила бросает в сторону противника горсть песка и произносит магическую формулу, после чего волшебник Нут гибнет, хрустальный купол города (давший, по мнению рассказчика, имя городу – Саманут, что означает Небеса Нута) обрушивается. Подобное магическое действо совершалось древнеарабскими прорицателями (кахинами), швырявшими песок во врагов, читая заклинания, чтобы обеспечить своему племени победу. Доисламский магический жест повторил и Мухаммед, когда во время сражения при Бадре бросил в сторону курайшитов горсть песка, после чего, согласно преданию, на его стороне стал действовать сонм ангелов, опрокинувших вражескую армию. Отзвуком популярных преданий можно считать и рассказ о похищении Сайфом платья Муньят ан-Нуфус во время купания в Саду колдунов.
Но более всего в романе ощущается влияние багдадской и каирской новеллистики, так богато представленной в соответствующих циклах «1001 ночи». В духе багдадских фривольных новелл выдержаны рассказ о том, как Акила поднимает Сайфа в сундуке на стену города Каймар; пикантная сцена, в которой Камария, которая еще не знает, что перед нею – сын, предлагает Сайфу сражаться на поединке без одежды; рассказ о том, как Сайф, переодевшись в женское платье, проникает в темницу к Муньят ан-Нуфус, и многие другие приключения. В них, что характерно для багдадской новеллистики, не участвуют сверхъестественные силы, а колдуны или волшебники действуют вполне «земными» средствами, как изобретательные люди. Именно так ведет себя волшебница Акила, когда, пряча Сайфа в своем доме, обманывает колдунов города.
Иной характер носят те эпизоды романа, которые сложились под влиянием египетского фольклора. В них, как правило, джинны и другие феномены волшебного мира находятся в зависимости от колдовских талисманов, что составляет одну из типологических особенностей египетских новелл из «1001 ночи» (например, новеллы о Мааруфе-башмачнике). Именно в духе каирских новелл нарисован образ сына Красного царя, джинна Айруда, раба пластинки-талисмана, полученной Сайфом от его предка Сима. Айруд предан Сайфу, любит своего господина и ревностно служит ему. «Я служу… Сайфу – повелителю правоверных, ведущему священную войну и приносящему ислам в страны неверных язычников, – говорит он. – И даже если бы у него не было пластинки – моего талисмана, я все равно служил бы ему, потому что это не позор, а честь…»
Но вот благодаря доверчивости и легкомыслию Сайфа пластинкой овладевает Камария, которая, стремясь погубить сына, приказывает Айруду отнести его то в Долину гулей, то в Огненное ущелье, то отдать на растерзание врагам, и Айруд, скорбя и плача, а иногда и браня Сайфа за беспечность, выполняет все ее приказы, ибо иначе его «сожгут тайные имена и письмена», начертанные на пластинке. Правда, порой ему удается кое-как уклониться от того или иного поручения или косвенно помочь герою, сообщив о грозящей ему опасности Акисе. Вся ситуация и образ «чувствующего функционера» Айруда – реализованная метафора той модели поведения зависимого от повелителя чиновника или придворного, которая характерна для восточно-бюрократического стратифицированного общества. Поэтому при всей любви Айруда к Сайфу он помогает герою несравненно меньше, чем его сестра Акиса, свободная и в любви и в преданности, как и во всех своих поступках. В этом смысле символичен эпизод, когда Айруд по приказу Камарии бросает Сайфа на растерзание его врагам, а Акиса на лету подхватывает и уносит брата. Зависимый от волн владельца его талисмана, Айруд безынициативен и беспомощен, поэтому Сайфу приходится «собственноручно» устраивать его судьбу (брак с Акисой). Не случайно гордая Акиса предпочитает страстно влюбленному в нее Айруду своего доблестного брата.
В духе позднего романтического эпоса рисуется история любви Сайфа и Муньят ан-Нуфус, которая составляет особую, почти самостоятельную часть романа. С египетским фольклором связан также рассказ о крокодиле, проглотившем Книгу Нила и замурованном в столб, который становится знаменитым ниломером.
Роль сказочно-фольклорных элементов с развитием фабулы все более возрастает, вмешательство колдовских сил в действие становится все сильнее, а героико-эпические моменты оттесняются на задний план или вовсе исчезают. Вместо сражений войск или поединков прославленных героев конфликты во второй половине романа решаются противоборством волшебных сил. Красочные сцены сражений колдунов, описанные с большим размахом и фантазией, представляют собой интересный пример перехода героического эпоса в сказку. Эпические гиперболы здесь как бы оживают, мотивированные сверхъестественными возможностями сражающихся. Описания этих колдовских сражений выглядят гораздо более яркими, чем условные сцены-штампы богатырских поединков и битв. Очень любопытны в этом смысле слова, которые вкладывают авторы романа в уста Акилы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182