И те с жужжанием неслись к земле, попадая то в снег, а то и в человека или в лошадь. С истомною медленностью тянулись часы. К вечеру, когда засерело наконец, половина ратных едва держалась на ногах, все были голодны, иные, падая в снег, тут же и засыпали, у же безразличные к тому, убьют их или нет.
Дважды раненный есаул, сидя на лесине, глянул на Анфала по-волчьи и пробормотал: «Измысливай чего-сь, воевода, не то погинем вси! Не продержаться нам!» Анфал выслушал его молча, набычась, пробормотал, отходя: «Не сумуй!» Но что делать, не ведал и он. Попытаться прорваться на остатних конях, погубивши четверть дружины? Серело, синело. Крепчал мороз, стонали раненые. Обстрел затихал. Вскоре там и сям взвилось робкое пламя: кое-как обжаренную конину раздавали ратным. Вместо воды пили растаявший снег. Спали кто где, хоронясь под кокорами, под кучами валежника. Шестеро раненых ночью замерзли, отдав Богу душу. Медленно подходило трудное утро — утро их последнего дня. Анфал и все остальные ждали приступа.
«Рассохин, Рассохин!» — бормотал Анфал, все больше мрачнея. Рассохин покинул стан еще за день до сражения. Не он ли и донес? Шевельнулась смутная мысль. И что тогда? И кто поможет, ежели Рассохин, обещавший привести двинян, перекинулся к врагу? Он до боли сжал свой костистый кулак, пристукнул им по мерзлой колоде. Почуя боль, замычал, не разжимая зубов. «Сума переметная!» — выговорил себе под нос, так и не ведая, впрочем, что с Рассохиным. Устюжане помогут навряд, да и Яков-то не дурак, поди уже и там побывал! Едва ли не впервой подумалось, что даром губит людей, доверивших ему свои жизни. Уйти одному, бросив всех? Бледно усмехнул и разом отверг: как брошу? Слух пойдет, верить перестанут мне!
Ладно, думать не время! Продержаться еще день, ежели продержимся. Анфал решительно встал, скинул шапку, натянул плотной вязки подшлемник, надел и застегнул шелом (кольчатой рубахи с зерцалом на груди не снимал всю ночь), отер лицо колючим снегом (подморозило крепко!). Пошел подымать ратных. С первым светом следовало ждать второго приступа и многое говорило за то, что он будет роковым.
Но минуты шли, а в новгородском стане не видно было никакого шевеления. Где же ворог? Анфал тяжело, каждый миг ожидая удара вражеской стрелы, перелез через заплот из поваленных елей, пошел вперед, печатая шаг. Его скоро догнали посланные есаулом кмети. «Анфал Никитич». Шаг, другой шаг, третий. Жданной стрелы все не было. Анфал остановился в пяти шагах от хворостяной огорожи, поделанной наспех «новогородчами», и кивнул кметям: «Осмотреть!» Стан был пуст или почти пуст. Сверху откуда-то прилетела, уйдя в снег едва не целиком, одинокая нерешительная стрела.
Когда Анфал воротился, все уже были на ногах и толклись у бревенчатого острожного заплота. Есаул подошел, хромая, с подвязанной рукой: «Ушли? Бежим, Анфал Никитич?»
Не отвечая есаулу, поднял тяжелый властный взор, сказал убежденно:
«Так уйти не могли. Напал на них кто-то! Не Рассохин ли двинскую помочь привел? А токо нам не бежать надоть, а идти встречь. Мыслю — к порогу Стрельному — иначе никак не пройти ни тем ни другим! А раненых отправляй в Устюг, — договорил он, оборотясь к есаулу, — Якова там нынче нету, все силы брошены против двинян!» Возвысив голос, он прокричал: «Отсюда уходим вси! Свертывай стан! Не оставлять ничего!»
Согласный дружный ропот голосов и радостное шевеление рати было ему ответом. Что впереди — неведомо, а нынче хошь от смерти ушли.
Уже приближаясь к Стрельному, услышали глухой шум сражения. Скоро встречу попались и слухачи, повестившие, что в защиту Анфала поднялась устюжская рать с две тыщи мужиков, не послушавших ни князя своего, ни епископа. А впрочем, и князь Юрий Андреич, и владыка Григорий, скорее всего дабы не гневить князя московского, «допустили» мужицкое войско, которое сейчас резалось с новгородцами, но, как выяснилось еще час спустя, без особого успеха. Мужики, втрое превышая новгородских молодцов числом, валили нестройною кучей, мешая друг другу. Рассыпались мелкими ватагами, с коими без труда справлялся окольчуженный новгородский строй. Атаки захлебывались одна за другой, и подошедший к бою Анфал не мог ничего изменить. Новгородская рать одолевала. И хотя резались жестоко, умирали, не сдаваясь ворогу, но уже к вечеру прояснело, что мужицкой рати не устоять пред напором организованной и закаленной в боях новгородской силы.
Огрызаясь, устилая снег своими трупами, устюжане пятились, отступая, и уже ночью многие ударили в бег. Анфал, совокупив немногих оставших ему верными, отступил в Устюг.
Яков не почел возможным преследовать его дале и брать приступом устюжский острог. Воеводы разошлись, уважая друг друга. Новгородский летописец писал потом, что устюжане и Анфаловы ратные потеряли четыреста душ убитыми, иные утопли в Сухоне, а из новгородского воинства «единого человека убиша и приидоша в Новгород вси здрави». Бог судья летописцу, но при таких-то потерях почто Яков сам не пошел к Устюгу, не взял его вновь, не полонил Анфала, а предпочел увести свою победоносную дружину в Новгород?! Или уж летописец солидно наврал, перечисляя потери сторон? А всего вернее, что дошла до Якова весть о переговорах в Москве и не стал новгородский воевода затевать новую прю с великим князем Василием на тутошней земле.
Михайло Рассохин, отговорясь тем, что едва не попал в руки врагу, догнал-таки Анфала уже на Вятке. Вскоре он уехал в Москву, куда через время вызвал и самого Анфала. Но до того еще много событий совершилось внутри страны и за ее пределами, от коих так или иначе зависели судьбы Русской земли и всякого живущего в ней людина.
А что частная своя жизнь и жизнь земли, государства, княжества накрепко переплетены и связаны друг с другом, люди того времени ведали достаточно хорошо.
Глава 9
В Вятке, тогдашнем Кирове, я был, ежели мне не изменяет память, году в пятьдесят втором — пятьдесят третьем в летнюю пору. Не помню уж, почему мне пришлось тогда переправляться через реку. Широченное русло Вятки меж далеко расставленных друг от друга береговых обрывов представляло собою песчаную равнину, по которой, бессильно извиваясь издыхающею змеею, текла река, казалось, готовая уже и сама иссохнуть и уничтожиться. По высокому урыву берега лепились домики, домишки с песчаными огородами. Поздно спохватившаяся охрана природы пыталась запретами спасти последние сосны, удерживающие берег от оползания. Но жители, нуждаясь в дровах, тайно изводили последние сосны на своих участках, стесывая кору. А когда дерево засыхало, получали разрешение его спилить.
Куда-то я ехал в кузове грузовика, со мною ехала какая-то девка, сошедшая по пути, так и не заплатив за проезд. Потом, кажется, была культпросветшкола и преподаватель — москвич, буквально сидевший на чемоданах, дожидаясь конца своих трех лет, после которых имел право сбежать назад в Москву.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151
Дважды раненный есаул, сидя на лесине, глянул на Анфала по-волчьи и пробормотал: «Измысливай чего-сь, воевода, не то погинем вси! Не продержаться нам!» Анфал выслушал его молча, набычась, пробормотал, отходя: «Не сумуй!» Но что делать, не ведал и он. Попытаться прорваться на остатних конях, погубивши четверть дружины? Серело, синело. Крепчал мороз, стонали раненые. Обстрел затихал. Вскоре там и сям взвилось робкое пламя: кое-как обжаренную конину раздавали ратным. Вместо воды пили растаявший снег. Спали кто где, хоронясь под кокорами, под кучами валежника. Шестеро раненых ночью замерзли, отдав Богу душу. Медленно подходило трудное утро — утро их последнего дня. Анфал и все остальные ждали приступа.
«Рассохин, Рассохин!» — бормотал Анфал, все больше мрачнея. Рассохин покинул стан еще за день до сражения. Не он ли и донес? Шевельнулась смутная мысль. И что тогда? И кто поможет, ежели Рассохин, обещавший привести двинян, перекинулся к врагу? Он до боли сжал свой костистый кулак, пристукнул им по мерзлой колоде. Почуя боль, замычал, не разжимая зубов. «Сума переметная!» — выговорил себе под нос, так и не ведая, впрочем, что с Рассохиным. Устюжане помогут навряд, да и Яков-то не дурак, поди уже и там побывал! Едва ли не впервой подумалось, что даром губит людей, доверивших ему свои жизни. Уйти одному, бросив всех? Бледно усмехнул и разом отверг: как брошу? Слух пойдет, верить перестанут мне!
Ладно, думать не время! Продержаться еще день, ежели продержимся. Анфал решительно встал, скинул шапку, натянул плотной вязки подшлемник, надел и застегнул шелом (кольчатой рубахи с зерцалом на груди не снимал всю ночь), отер лицо колючим снегом (подморозило крепко!). Пошел подымать ратных. С первым светом следовало ждать второго приступа и многое говорило за то, что он будет роковым.
Но минуты шли, а в новгородском стане не видно было никакого шевеления. Где же ворог? Анфал тяжело, каждый миг ожидая удара вражеской стрелы, перелез через заплот из поваленных елей, пошел вперед, печатая шаг. Его скоро догнали посланные есаулом кмети. «Анфал Никитич». Шаг, другой шаг, третий. Жданной стрелы все не было. Анфал остановился в пяти шагах от хворостяной огорожи, поделанной наспех «новогородчами», и кивнул кметям: «Осмотреть!» Стан был пуст или почти пуст. Сверху откуда-то прилетела, уйдя в снег едва не целиком, одинокая нерешительная стрела.
Когда Анфал воротился, все уже были на ногах и толклись у бревенчатого острожного заплота. Есаул подошел, хромая, с подвязанной рукой: «Ушли? Бежим, Анфал Никитич?»
Не отвечая есаулу, поднял тяжелый властный взор, сказал убежденно:
«Так уйти не могли. Напал на них кто-то! Не Рассохин ли двинскую помочь привел? А токо нам не бежать надоть, а идти встречь. Мыслю — к порогу Стрельному — иначе никак не пройти ни тем ни другим! А раненых отправляй в Устюг, — договорил он, оборотясь к есаулу, — Якова там нынче нету, все силы брошены против двинян!» Возвысив голос, он прокричал: «Отсюда уходим вси! Свертывай стан! Не оставлять ничего!»
Согласный дружный ропот голосов и радостное шевеление рати было ему ответом. Что впереди — неведомо, а нынче хошь от смерти ушли.
Уже приближаясь к Стрельному, услышали глухой шум сражения. Скоро встречу попались и слухачи, повестившие, что в защиту Анфала поднялась устюжская рать с две тыщи мужиков, не послушавших ни князя своего, ни епископа. А впрочем, и князь Юрий Андреич, и владыка Григорий, скорее всего дабы не гневить князя московского, «допустили» мужицкое войско, которое сейчас резалось с новгородцами, но, как выяснилось еще час спустя, без особого успеха. Мужики, втрое превышая новгородских молодцов числом, валили нестройною кучей, мешая друг другу. Рассыпались мелкими ватагами, с коими без труда справлялся окольчуженный новгородский строй. Атаки захлебывались одна за другой, и подошедший к бою Анфал не мог ничего изменить. Новгородская рать одолевала. И хотя резались жестоко, умирали, не сдаваясь ворогу, но уже к вечеру прояснело, что мужицкой рати не устоять пред напором организованной и закаленной в боях новгородской силы.
Огрызаясь, устилая снег своими трупами, устюжане пятились, отступая, и уже ночью многие ударили в бег. Анфал, совокупив немногих оставших ему верными, отступил в Устюг.
Яков не почел возможным преследовать его дале и брать приступом устюжский острог. Воеводы разошлись, уважая друг друга. Новгородский летописец писал потом, что устюжане и Анфаловы ратные потеряли четыреста душ убитыми, иные утопли в Сухоне, а из новгородского воинства «единого человека убиша и приидоша в Новгород вси здрави». Бог судья летописцу, но при таких-то потерях почто Яков сам не пошел к Устюгу, не взял его вновь, не полонил Анфала, а предпочел увести свою победоносную дружину в Новгород?! Или уж летописец солидно наврал, перечисляя потери сторон? А всего вернее, что дошла до Якова весть о переговорах в Москве и не стал новгородский воевода затевать новую прю с великим князем Василием на тутошней земле.
Михайло Рассохин, отговорясь тем, что едва не попал в руки врагу, догнал-таки Анфала уже на Вятке. Вскоре он уехал в Москву, куда через время вызвал и самого Анфала. Но до того еще много событий совершилось внутри страны и за ее пределами, от коих так или иначе зависели судьбы Русской земли и всякого живущего в ней людина.
А что частная своя жизнь и жизнь земли, государства, княжества накрепко переплетены и связаны друг с другом, люди того времени ведали достаточно хорошо.
Глава 9
В Вятке, тогдашнем Кирове, я был, ежели мне не изменяет память, году в пятьдесят втором — пятьдесят третьем в летнюю пору. Не помню уж, почему мне пришлось тогда переправляться через реку. Широченное русло Вятки меж далеко расставленных друг от друга береговых обрывов представляло собою песчаную равнину, по которой, бессильно извиваясь издыхающею змеею, текла река, казалось, готовая уже и сама иссохнуть и уничтожиться. По высокому урыву берега лепились домики, домишки с песчаными огородами. Поздно спохватившаяся охрана природы пыталась запретами спасти последние сосны, удерживающие берег от оползания. Но жители, нуждаясь в дровах, тайно изводили последние сосны на своих участках, стесывая кору. А когда дерево засыхало, получали разрешение его спилить.
Куда-то я ехал в кузове грузовика, со мною ехала какая-то девка, сошедшая по пути, так и не заплатив за проезд. Потом, кажется, была культпросветшкола и преподаватель — москвич, буквально сидевший на чемоданах, дожидаясь конца своих трех лет, после которых имел право сбежать назад в Москву.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151