— Пропала навсегда», — подумала она с радостью и облегчением от невозможности что-либо изменить.
— Вы сердитесь? — словно издалека прозвучал голос Горбунова.
— Что? — не поняла она.
— Сердитесь на меня?
— Нет, — сказала Маша.
«Что он говорит?» — удивилась она и нахмурилась.
— Я вижу, что сердитесь, — сказал Горбунов.
Маша покачала головой и рассеянно улыбнулась… Потом тихонько освободила свои пальцы…
Внезапно Горбунов почувствовал резкую боль. Он замолчал, прислушиваясь, но не смог сразу определить, где именно она родилась. Что-то, пока неизвестное, происходило в его теле, уже как будто не принадлежавшем ему. И сознание полной зависимости от того, что помимо его воли сейчас совершалось в нем, встревожило Горбунова. Он посмотрел на свои руки, еще раз удостоверившись таким образом в их существовании. Затем пошевелил ступнями и, хотя боль усилилась от движения, испытал ни с чем не сравнимое ощущение: ноги его были целы.
— Вот… придется поваляться… немного, — проговорил Горбунов: он хотел узнать, куда и как его ранило, но не решался спросить об этом.
— Ничего, — сказала Маша, — ничего опасного.
Замечание Горбунова вернуло ее к действительности, но теперь она не сомневалась в том, что все обойдется благополучно. Как и многие очень молодые люди, Маша, вопреки очевидности, не могла поверить в бессмысленность несчастья. Оно казалось невозможным просто потому, что было бы сейчас несправедливым.
— Нас сразу… не возьмешь, — сказал старший лейтенант, глядя на девушку испытующими глазами.
— Это точно, — ласково подтвердила она и встала на колени, чтобы поправить подушку.
— Придется… недельку-другую полежать, — проговорил Горбунов.
Лицо Маши, склоненное над ним, было совсем близко, но глаза ее смотрели мимо.
— Может, и больше, — сказала девушка, — там видно будет…
— Ну, месяц… — Горбунов ловил взглядом выражение глаз Маши, возившейся теперь со сползшим на сторону одеялом.
— Трудно сказать… Может, побольше месяца, — ответила она.
— Побольше не годится, — проговорил старший лейтенант.
Он осторожно сунул руку под одеяло и нащупал на груди край повязки.
— Вот вы какой, — нараспев сказала Маша. — Обратно торопитесь… — Она с признательностью посмотрела на Горбунова.
«Сюда, значит… — содрогаясь, подумал он. — Плохо… Сейчас упаду…» — припомнилась Горбунову его последняя мысль в бою.
И заключительная картина атаки — голубое, словно эмалевое, пространство, залитое водой, бойцы в мокрых, сверкающих касках, белый огонь немецких пулеметов — как будто осветилась в его памяти.
— Маша… Не слышали… как мой батальон? — спросил он обеспокоенно.
— Не слышала… В порядке, наверно, — заметила девушка.
— Нет, — сказал Горбунов.
— Как нет?
Старший лейтенант отрицательно качнул головой. Он вспомнил уже все: солдат, залегших в грязи, и свою напрасную попытку поднять их…
«Вот все и кончилось…» — подумал Горбунов, адресуясь мысленно к тем, кто послал его в ату атаку.
Он ощутил вдруг странное удовлетворение, как будто несчастье, постигшее лично его, было чем-то закономерным. Но оно естественно, казалось, увенчивало его недавние бесплодные усилия. Самая рана его становилась как бы упреком, который он не мог высказать, пока был в строю.
— Перевязали меня? — спросил он.
— Перевязали… Теперь только лежать… Командую здесь я, — пошутила Маша.
— Слушаю, — сказал Горбунов и раздвинул губы, силясь улыбнуться, — боль, охватившая его грудь и левое плечо, все время усиливалась.
— Лукина… комиссара моего не привозили? — спросил старший лейтенант.
— Нет… Не знаю, — ответила девушка.
Она думала о том, что завтра-послезавтра Горбунова эвакуируют и теперь уже ей надо ждать, пока он выздоровеет. Мысль, что лечение может и не понадобиться, не приходила Маше больше в голову. Радостное, полное надежды чувство, родившееся у нее, казалось, даровало Горбунову долгую жизнь, — для чего же иначе оно возникло?..
— Воды мне… Можно? — попросил Горбунов.
Пальцы его под одеялом мяли простыню. Давящая боль в груди была уже невыносимой.
Маша приподняла голову раненого и осторожно поднесла стакан. Горбунов сделал глоток, зубы его застучали по стеклу, и он отвернулся.
— Ослаб я… все-таки… — выговорил он.
— Ничего… Теперь отдыхайте, — тонким голосом произнесла Маша.
— Отосплюсь… по крайней мере, — сказал Горбунов, снова пытаясь улыбнуться, но все мышцы его были страшно напряжены, и он лишь слабо оскалился.
«Что это? Почему?» — спрашивал себя Горбунов. Он сцепил под одеялом руки и крепко стискивал, чтобы не кричать. — «Долго я этого не выдержу», — испугался он и взглянул на Машу, боясь, что она догадается о его страданиях. — «Что это? Что?» — вопрошал он, недоумевая перед жестокой изобретательностью неудач, не устававших преследовать его.
Казалось, он только для того и видел сейчас эту девушку, чтобы с особенной силой испытать печаль своего положения. Его отчаяние было таким сокрушительным, что он попытался поторговаться с судьбой.
«Пусть болит завтра, пусть болит долго, если так надо, — подумал он, — лишь бы сейчас меня отпустила это боль». Он знал, что его могут усыпить и тогда прекратятся мучения, но его страшило расставание с Машей.
— Ну… как вы жили… в Москве? — спросил он.
— Никого, понимаете, не застала дома, — ответила девушка.
— По-че-му? — раздельно проговорил Горбунов.
— Мать с отцом уехали на Урал… Сестра с племянницей — в деревне. Так и не повидала их, — пожаловалась Маша.
Она сидела боком к лампе; свет золотил ее щеку, маленькое ухо, открытую шею. Глаза девушки мягко светились в тени, покрывавшей большую часть лица. И Горбунов любовался его жадно, торопливо, потому что страдания его были ужасны…
— Скучали… наверно? — медленно сказал он.
— Нет… Скучать не пришлось… Как только приехала, соседи сбежались. Ахают, задают вопросы… Прямо хоть митинг открывай… Потом в райкоме была. Приняли там замечательно.
Горбунов уже плохо понимал Машу, — он был поглощен неравной борьбой. «Ты так со мною, так, — словно говорил он своей боли, — хорошо же… А я не поддамся, я вот так…»
Он не мог кричать в присутствии Маши, но его боль требовала крика, словно мольбы о пощаде. И Горбунов опять дрался со всем мужеством, на какое был способен. Силы его, однако, слабели в этом поединке.
— Вам больно? — спросила девушка, внимательно глядя на него.
— Нет, — ответил Горбунов.
«Маша!..» — мысленно произнес он, и лицо его смягчилось. В эту минуту он прощался с девушкой, как бы отказываясь от нее.
Маша встала, подошла к столу и что-то делала там. Она закрыла собой лампу, но тонкая полоска света очерчивала овал ее лица, узел косынки, покатое плечико. Через несколько минут она вернулась к носилкам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53
— Вы сердитесь? — словно издалека прозвучал голос Горбунова.
— Что? — не поняла она.
— Сердитесь на меня?
— Нет, — сказала Маша.
«Что он говорит?» — удивилась она и нахмурилась.
— Я вижу, что сердитесь, — сказал Горбунов.
Маша покачала головой и рассеянно улыбнулась… Потом тихонько освободила свои пальцы…
Внезапно Горбунов почувствовал резкую боль. Он замолчал, прислушиваясь, но не смог сразу определить, где именно она родилась. Что-то, пока неизвестное, происходило в его теле, уже как будто не принадлежавшем ему. И сознание полной зависимости от того, что помимо его воли сейчас совершалось в нем, встревожило Горбунова. Он посмотрел на свои руки, еще раз удостоверившись таким образом в их существовании. Затем пошевелил ступнями и, хотя боль усилилась от движения, испытал ни с чем не сравнимое ощущение: ноги его были целы.
— Вот… придется поваляться… немного, — проговорил Горбунов: он хотел узнать, куда и как его ранило, но не решался спросить об этом.
— Ничего, — сказала Маша, — ничего опасного.
Замечание Горбунова вернуло ее к действительности, но теперь она не сомневалась в том, что все обойдется благополучно. Как и многие очень молодые люди, Маша, вопреки очевидности, не могла поверить в бессмысленность несчастья. Оно казалось невозможным просто потому, что было бы сейчас несправедливым.
— Нас сразу… не возьмешь, — сказал старший лейтенант, глядя на девушку испытующими глазами.
— Это точно, — ласково подтвердила она и встала на колени, чтобы поправить подушку.
— Придется… недельку-другую полежать, — проговорил Горбунов.
Лицо Маши, склоненное над ним, было совсем близко, но глаза ее смотрели мимо.
— Может, и больше, — сказала девушка, — там видно будет…
— Ну, месяц… — Горбунов ловил взглядом выражение глаз Маши, возившейся теперь со сползшим на сторону одеялом.
— Трудно сказать… Может, побольше месяца, — ответила она.
— Побольше не годится, — проговорил старший лейтенант.
Он осторожно сунул руку под одеяло и нащупал на груди край повязки.
— Вот вы какой, — нараспев сказала Маша. — Обратно торопитесь… — Она с признательностью посмотрела на Горбунова.
«Сюда, значит… — содрогаясь, подумал он. — Плохо… Сейчас упаду…» — припомнилась Горбунову его последняя мысль в бою.
И заключительная картина атаки — голубое, словно эмалевое, пространство, залитое водой, бойцы в мокрых, сверкающих касках, белый огонь немецких пулеметов — как будто осветилась в его памяти.
— Маша… Не слышали… как мой батальон? — спросил он обеспокоенно.
— Не слышала… В порядке, наверно, — заметила девушка.
— Нет, — сказал Горбунов.
— Как нет?
Старший лейтенант отрицательно качнул головой. Он вспомнил уже все: солдат, залегших в грязи, и свою напрасную попытку поднять их…
«Вот все и кончилось…» — подумал Горбунов, адресуясь мысленно к тем, кто послал его в ату атаку.
Он ощутил вдруг странное удовлетворение, как будто несчастье, постигшее лично его, было чем-то закономерным. Но оно естественно, казалось, увенчивало его недавние бесплодные усилия. Самая рана его становилась как бы упреком, который он не мог высказать, пока был в строю.
— Перевязали меня? — спросил он.
— Перевязали… Теперь только лежать… Командую здесь я, — пошутила Маша.
— Слушаю, — сказал Горбунов и раздвинул губы, силясь улыбнуться, — боль, охватившая его грудь и левое плечо, все время усиливалась.
— Лукина… комиссара моего не привозили? — спросил старший лейтенант.
— Нет… Не знаю, — ответила девушка.
Она думала о том, что завтра-послезавтра Горбунова эвакуируют и теперь уже ей надо ждать, пока он выздоровеет. Мысль, что лечение может и не понадобиться, не приходила Маше больше в голову. Радостное, полное надежды чувство, родившееся у нее, казалось, даровало Горбунову долгую жизнь, — для чего же иначе оно возникло?..
— Воды мне… Можно? — попросил Горбунов.
Пальцы его под одеялом мяли простыню. Давящая боль в груди была уже невыносимой.
Маша приподняла голову раненого и осторожно поднесла стакан. Горбунов сделал глоток, зубы его застучали по стеклу, и он отвернулся.
— Ослаб я… все-таки… — выговорил он.
— Ничего… Теперь отдыхайте, — тонким голосом произнесла Маша.
— Отосплюсь… по крайней мере, — сказал Горбунов, снова пытаясь улыбнуться, но все мышцы его были страшно напряжены, и он лишь слабо оскалился.
«Что это? Почему?» — спрашивал себя Горбунов. Он сцепил под одеялом руки и крепко стискивал, чтобы не кричать. — «Долго я этого не выдержу», — испугался он и взглянул на Машу, боясь, что она догадается о его страданиях. — «Что это? Что?» — вопрошал он, недоумевая перед жестокой изобретательностью неудач, не устававших преследовать его.
Казалось, он только для того и видел сейчас эту девушку, чтобы с особенной силой испытать печаль своего положения. Его отчаяние было таким сокрушительным, что он попытался поторговаться с судьбой.
«Пусть болит завтра, пусть болит долго, если так надо, — подумал он, — лишь бы сейчас меня отпустила это боль». Он знал, что его могут усыпить и тогда прекратятся мучения, но его страшило расставание с Машей.
— Ну… как вы жили… в Москве? — спросил он.
— Никого, понимаете, не застала дома, — ответила девушка.
— По-че-му? — раздельно проговорил Горбунов.
— Мать с отцом уехали на Урал… Сестра с племянницей — в деревне. Так и не повидала их, — пожаловалась Маша.
Она сидела боком к лампе; свет золотил ее щеку, маленькое ухо, открытую шею. Глаза девушки мягко светились в тени, покрывавшей большую часть лица. И Горбунов любовался его жадно, торопливо, потому что страдания его были ужасны…
— Скучали… наверно? — медленно сказал он.
— Нет… Скучать не пришлось… Как только приехала, соседи сбежались. Ахают, задают вопросы… Прямо хоть митинг открывай… Потом в райкоме была. Приняли там замечательно.
Горбунов уже плохо понимал Машу, — он был поглощен неравной борьбой. «Ты так со мною, так, — словно говорил он своей боли, — хорошо же… А я не поддамся, я вот так…»
Он не мог кричать в присутствии Маши, но его боль требовала крика, словно мольбы о пощаде. И Горбунов опять дрался со всем мужеством, на какое был способен. Силы его, однако, слабели в этом поединке.
— Вам больно? — спросила девушка, внимательно глядя на него.
— Нет, — ответил Горбунов.
«Маша!..» — мысленно произнес он, и лицо его смягчилось. В эту минуту он прощался с девушкой, как бы отказываясь от нее.
Маша встала, подошла к столу и что-то делала там. Она закрыла собой лампу, но тонкая полоска света очерчивала овал ее лица, узел косынки, покатое плечико. Через несколько минут она вернулась к носилкам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53