Негромко переговариваясь, казаки расседлывали лошадей, отпускали подпруги, вели в глубь поляны к родничку; на затененной стороне заструились легкие дымки: разводили небольшие костры; добывали из седельных сумок последние свои припасы, располагались кто где, некоторые уже спали, хрипло и трудно дыша.
Неопределенность хуже усталости. А для большинства впереди не было никаких видимых перспектив. Оттого и шума обычного, какой бывает на привалах, не слышалось, так, случайно брошенная фраза, но больше отделывались приглушенным ворчанием, покашливанием, похмыкиванием и другими ничего не значащими звуками. От родничка вернулся с котелком Власенко, жестом предложил атаману напиться. Тот принял котелок с ледяной, обжигающей горло водой. Остатки вылил на ладонь и протер задубевшее лицо: сразу охватило свежестью, а ноздри ощутили неуловимый до того запах весенней листвы и горьковатого дыма. Власенко разостлал потник, бросил седло под голову и завалился на спину.
– Ну, – сиплым после ключевой воды голосом, не открывая глаз, спросил он, – кого следующего, атаман?
– Ты это дело брось, ты меня не серди. Слышь, Власенко? Не серди без пользы. Голова – она у каждого одна, что у тебя, что у меня.
– Голова голове рознь, – примирительно пробурчал Власенко.
– Ну то-то… Как, считаешь, оторвались?
– Навроде со следа-то сбили. Надолго ли, тут вопрос имеется… Не пойму я тебя, Григорич, разрази меня гром, не пойму. – Власенко приподнял голову и в упор посмотрел на атамана.
– У тебя ведь два «Георгия»? – усмехнулся атаман, блаженно растягиваясь на траве и пошевеливая занемевшими плечами.
– Три. Самую малость не дотянул до полного банта.
– Надо полагать, за дело получил. А потому и порядок должен помнить. Иль забыл?
Власенко тоже криво усмехнулся и поерзал головой по скрипучей седельной коже.
– Что ж, может, у тебя свой какой резон имеется, бог тебя прости… Только где ж он, этот порядок? Али слеп я, не вижу? Так ты, поскольку атаман, ткни меня как слепого кутенка куды следует, глядишь, и прозрею… Али тут тебе нет резону?
– Не гони коней, Власенко, не гони. Всему свой черед. И прозреешь, и ткну, коли нужда заставит… Ты откуда родом-то?
– С Медведицы. Станица Кепинская, слыхивал о такой?
– Может, и слыхал… А чем же она знаменита?
– Сады у нас богатые. Бахчи. У батьки моего кавуны зрели, не поверишь, в два обхвата. – Власенко растопырил руки. – Во! Всем куренем зараз не осилишь… А в пойме, как свечереет, соловушка бьет. Ах ты, сладкая ж моя птаха, мать ее в три господа!… Было, Григорич, да прошло…
– Домой-то хочешь воротиться?
– Да кто ж того не хочет?… До хаты я бы с милым сердцем, только зона где та моя хата… – Власенко отстранение махнул ладонью в сторону далекой канонады.
– Ну вот, а говоришь: ткни как слепого кутенка. Сам, поди, соображаешь, что напрямки домой не дойти. Перекрыли нам дорогу туда. Крепко перекрыли, Власенко. Только ведь то ж дурак прямой путь выбирает. Умный и стороной обойдет, коли случится такая необходимость. Ты вот газеты на курево переводишь, а их сперва читать надо.
Власенко с явным недоверием посмотрел на атамана.
– Гляди не гляди, но выходит из тех газет, Власенко, что одна у нас дорога, пока, конечно, и ту большевики не отрезали, – за Волгу. Ты человек служивый и должен знать, что с армией шутки не шутят.
– Дак то как сказать… Обходились покудова.
– То-то и оно, что покудова. Сил у них не было, вот и гулял Александр Степаныч. А нынче ты прикинь: мир с Польшей, кончился Антон Иваныч Деникин. Днями, ты, может, не знаешь, два наших полка у Токмакова целиком перешли к большевикам. А в прощеные дни, месяц назад, так тысячами валили сдаваться. Соображаешь? А мы все хорохоримся. Обходились покудова. Больше не обойдется, Власенко. Ни Антонову, ни нам с тобой. Это те, на ком вовсе крови нет, еще могут рассчитывать на что-то. А тебя я в деле видал, да и не я один. Многим мы тут по себе память оставили. Потому одна у нас дорожка… За Волгой, знаю, есть верные люди. Да и народ иной, там, глядишь, ко двору придемся. Сибирь поможет, у них тоже большие дела заворачиваются.
Задумался Власенко. Долго молчал, словно бы переваривая сказанное атаманом, ворочался с боку на бок, грыз сухой стебелек донника, зло сплевывая горечь, потом сел и оглядел спящих вразброс казаков. Из брючного кармана вытащил кисет с табаком и аккуратно сложенным листом газеты, отпечатанной на тонкой папиросной бумаге. Развернутый, потертый на сгибах лист затрепыхался в руках Власенко, со смутным беспокойством и недоверием рассматривающего на просвет нечеткие серые слова.
Атаман, прикрыв глаза ладонью, наблюдал за подхорунжим.
Наконец Власенко буркнул себе под нос что-то неразборчивое, похожее на матерок, и, оторвав от газеты малую полоску, стал сворачивать самокрутку.
– Читал я днями вот в такой же газетке, – лениво заговорил атаман, – «Красное утро», что ли, не помню… Двое наших орлов схорониться решили от большевиков. Землянки себе отрыли под болотными кочками. Так, чтоб, значит, только поместиться, всего и делов. Кочками накрылись, тростинки для дыхания приспособили. А тут на грех не красные, а стадо коров. Одна возьми да и ляпни блин на тростинку. Прошло время, вылез один наружу, глядь, а второй-то уж давно богу душу отдал. От коровьего дерьма задохся. Вот и сидел тот страдалец да слезы лил над трупом товарища, пока его не взяли большевики. Так и написано было: мол, гибнет антоновщина, придавленная коровьим навозом…
– Вишь ты, как оно вышло, – пробормотал Власенко, дожигая в кончиках пальцев окурок. – Что в лоб, значица, что по лбу – одна хреновина. Да… Ну, тады вот тебе и мой сказ, Григорич. Ты атаман, ты и веди. И я с тобой, коли одной веревочкой повязаны… Хучь и свербит душу, однако нутром чую, правду ты баешь… – Он еще помолчал и сказал уже самому себе: – Дозоры пойти выставить, не ровен час… Вот жизня сучья…
Оставшись один, атаман перевернулся со спины на живот, уткнулся лицом в траву. Увидел: ползет маленький черный мураш по тонкой былинке. Вверх ползет, а куда? Былинка-то кончается, и ничего дальше, не прыгнешь, не улетишь. Ткнул когтем – мураш свалился, но через миг снова настойчиво карабкался вверх, к пустоте. А может, к солнцу?… Глупые, ненужные мысли.
Приподнявшись на локте, атаман огляделся, ища глазами муравейник, но ничего похожего поблизости не было. «Эк тебя занесло, бедолага», – вздохнул он.
Сам того не подозревая, тянулся и атаман, подобно тому мурашу, полз, карабкался, а куда – самому господу неизвестно. Двадцать с небольшим лет за спиной, и впереди та же пустота. Все, что было и что могло только быть, уже прошло, и память о том лучше не хранить. Нельзя хранить – так вернее. То – за чертой. Знал он, что ничего не найдет на родном пепелище, тогда зачем же так тянуло его в родные места?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38