Один из них – бельмастый – потянул к себе рыбу, заработанную Глебом.
– Что те? – испуганно спросил Глеб.
– Надорвешься! – ответил бельмастый. – Дай подсоблю. – И вдруг ударил Глеба кулаком меж глаз так, что тот полетел наземь.
Ивашка, бросив свою рыбу, саданул обидчика кулаком по уху, потом схватил придорожный камень, поднял над головой.
– Размозжу! – желваки напряглись на его скулах.
И Глеб, размазывая кровь из носа, тоже ухватился за камень. Налетчики попятились.
– Тю, скаженны! Пошутковать нельзя. – Пошли к морю.
Ивашка сочувственно посмотрел на Глеба:
– Больно?
– Да нет. Обидно.
– Вона землянка наша, – сказал Ивашка, – зайдем. Сестренка моя, Анна, верно, заждалась. И рыбу нам изжарит.
– Пойдем, – охотно согласился Глеб.
Анна встретила их на пороге. Глеб с изумлением уставился на миловидную девушку с двумя темно-русыми косами за плечами. На Анне – сарафан из крашенины. Чистый лоб ее перетянут цветной лентой с бисером, волосы гладко причесаны, но возле маленьких ушей завиваются колечками. Точеную, нежную шею охватывает ожерелок из ракушек, словно пытается скрыть багровый рубец.
Глеб будто прилип к земле, не мог сдвинуться с места.
Анна, видя его смущение, засмеялась, при этом милые морщинки пролегли от ее вздернутого носика к губам, сверкнули белые зубы, а светло-карие глаза еще более удлинились.
– Да вы зайдить, – пригласила она Глеба. – Я, чай, не кусаюсь.
Ивашка уже полгода работал на засолке.
Руки его потрескались, лицо снова загорело, а сам он окреп, стал мускулист.
Однажды, придя в свою землянку, он встретил Анну.
– Братику, – сказала она, мимолетно прикасаясь своей щекой к его, – и мне посчастило.
На Торгу ее увидела жена боярина Седеги с Серебряной улицы – Настаська.
Проходя рядами, боярыня грызла фисташки. На красивой шее Настаськи густо лежали кораллы – их-то прежде всего и приметила Анна. А потом и волосы бронзового отлива.
Вдруг Настаська подошла к ней, спросила, глядя в упор густо-зелеными глазами:
– Пойдешь, девка, ко мне в услуги?
Анна от неожиданности оторопела, но сказала тихо:
– Пойду.
…Княжий милостник боярин Седега – высокий, с большой русой бородой, – ведал постройкой кораблей, сопровождал князя в его поездках в Херсонес, Иверию, Трапезунд. У Седеги богатые, под черепицей, хоромы с белёными внутри стенами, с печью, что топили соломой и нефтью, полно прислуги.
Дородной, холеной Настаське хотелось иметь в услужении их больше, чем у всех других бояр.
По одежде из темного недорогого сукна Седегу можно было принять за разбогатевшего владельца мастерской.
Он любил кипрские вина, парную баню, киевские песни, неплохо говорил по-гречески. Был смекалист, оборотист, умело грел руки на княжьей казне, отпускавшей серебро на постройку кораблей, а вот жену свою, Настаську, побаивался, зная ее взбалмошный, неуемный характер.
Неприметно посмеиваясь, глядел он, как Настаська, подражая фрягам, заводила переносные жаровни, мудреные светильники, протирала кожу лица византийскими снадобьями, красила брови и ресницы, растворяя порошок алкул.
«И откель то в Настаське, – дивился он про себя, – дочь сокольничего, а поди ж ты!»
Настаська носила в маленьких ушах длинные, голубой эмали, подвески, на пышной груди – ожерелье с бабочками из цветных камней, а выше запястья – браслет с головой Афродиты: коленопреклоненные амуры привешивали той богине серьги. Облачившись во всю эту роскошь, Настаська часами крутилась у зеркала. Жруньей она была редкостной, каждый день ей пекли пироги.
Особенно же любила Настаська давать советы мужу. Перечить он ей не решался, но все делал по-своему.
С прислугой обращалась Настаська грубо, била по щекам, визгливо кричала на все хоромы, оскорбляя и понося.
Детей у Седеги не было, он очень об этом кручинился, а Настаська говорила, что ей и не надо – одни хлопоты, а если он, блудник и баболюб, желает иметь их на стороне, – пусть заводит, только, шалишь, выцарапает она глаза сопернице.
Когда поутру в хоромах Седеги появилась тихая, стеснительная Анна, Настаська начала громко поучать ее:
– Сложа руки не сиди! Бегом твори, расторопно… Пойди медные ступки почисть кирпичом. Нет! Принеси убрус…
Седега подумал не без жалости: «Еще один курчонок в борщ Настаськин попал». Заикнулся было, когда они остались одни:
– Детеныш же еще, ты ее сильно не неволь.
Но Настаська так яростно зыркнула на мужа зелеными глазами в темных шелковистых ресницах, так воинственно подперла кулаками свои пышные бока, что Седега сразу пошел на попятный, сказал примиренно:
– Да то и не моего ума дело.
Возвратилась Анна, принесла убрус. Заметив прошмыгнувшую в углу мышь, Настаська вдруг завизжала, будто ее резали, проворно вскочила на кованый ларь-скрыню, крикнула Анне:
– Лови, лови ее!
Но мышь юркнула в нору, и Настаська, слезая с ларя, напустилась на Анну:
– Чо ж ворон ловишь! – Пнула ногой ларь. – Перетряхни одежу, сопреет вся…
И чего только не было тут: алая атласная шубка на горностаевом меху с огоньками, шубка на хребтах собольих, камчатая серогорячая телогрея с серебряными узорными пуговицами, заморские дымчатые меха.
Анна в жизни не держала такое богатство в руках и, представляя себе, как бы это все выглядело на ней, даже разрумянилась. «За век столь не переносить, – подумала она. – Вот кому не надобна одолень-трава».
Глеб, с которым Ивашка скоро сдружился, как-то сказал ему, когда они стояли на берегу залива:
– Что ж нам, всю жизнь рыбу потрошить, хозяйску казну набивать?
Ивашка тоже думал не однажды об этом. Надо было приставать к какому-то рукомеслу.
Глеб покосился на друга – чего молчит? Осенний ветер-листопад нещадно лохматил пшеничные кудрявые волосы Ивашки.
– Есть здеся гончар – Калистрат… Сам из Киева, а дед его – грек. Калистрату помощники надобны, – словно советуясь, произнес Глеб.
Ивашка вспомнил гончарню отца Корнея Барабаша в Киеве:
– Сходить надо…
Небольшая керамическая мастерская Калистрата стояла недалеко от залива.
Когда Ивашка и Глеб вошли в мастерскую, Калистрат возился у обжиговой печи. На подставках лежали штемпеля-формы для выделки кувшинных ручек. На гончарном кругу стояли оранжевые горшки, словно освещенные солнцем. А на полу – высокие пифосы, светильники, игрушки в зеленых пятнах, желто-серые горшки со «звериными ручками», похожими на бараний рог.
Калистрат оказался стариком добродушным, забавным. Юнцы ему, видно, понравились, и он согласился взять их в помощники. В запрошлом месяце два его подручных отвозили кувшины в Азак, да так и не вернулись оттуда, видно, в беду попали.
В мастерской Ивашке и Глебу было интересней, чем на засолке рыбы, хотя и не намного легче.
Калистрат колдовал над глиняным тестом, очищая его от ненужных примесей, подмешивая то морской песок, то рубленую солому, то ракушки толченые.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25
– Что те? – испуганно спросил Глеб.
– Надорвешься! – ответил бельмастый. – Дай подсоблю. – И вдруг ударил Глеба кулаком меж глаз так, что тот полетел наземь.
Ивашка, бросив свою рыбу, саданул обидчика кулаком по уху, потом схватил придорожный камень, поднял над головой.
– Размозжу! – желваки напряглись на его скулах.
И Глеб, размазывая кровь из носа, тоже ухватился за камень. Налетчики попятились.
– Тю, скаженны! Пошутковать нельзя. – Пошли к морю.
Ивашка сочувственно посмотрел на Глеба:
– Больно?
– Да нет. Обидно.
– Вона землянка наша, – сказал Ивашка, – зайдем. Сестренка моя, Анна, верно, заждалась. И рыбу нам изжарит.
– Пойдем, – охотно согласился Глеб.
Анна встретила их на пороге. Глеб с изумлением уставился на миловидную девушку с двумя темно-русыми косами за плечами. На Анне – сарафан из крашенины. Чистый лоб ее перетянут цветной лентой с бисером, волосы гладко причесаны, но возле маленьких ушей завиваются колечками. Точеную, нежную шею охватывает ожерелок из ракушек, словно пытается скрыть багровый рубец.
Глеб будто прилип к земле, не мог сдвинуться с места.
Анна, видя его смущение, засмеялась, при этом милые морщинки пролегли от ее вздернутого носика к губам, сверкнули белые зубы, а светло-карие глаза еще более удлинились.
– Да вы зайдить, – пригласила она Глеба. – Я, чай, не кусаюсь.
Ивашка уже полгода работал на засолке.
Руки его потрескались, лицо снова загорело, а сам он окреп, стал мускулист.
Однажды, придя в свою землянку, он встретил Анну.
– Братику, – сказала она, мимолетно прикасаясь своей щекой к его, – и мне посчастило.
На Торгу ее увидела жена боярина Седеги с Серебряной улицы – Настаська.
Проходя рядами, боярыня грызла фисташки. На красивой шее Настаськи густо лежали кораллы – их-то прежде всего и приметила Анна. А потом и волосы бронзового отлива.
Вдруг Настаська подошла к ней, спросила, глядя в упор густо-зелеными глазами:
– Пойдешь, девка, ко мне в услуги?
Анна от неожиданности оторопела, но сказала тихо:
– Пойду.
…Княжий милостник боярин Седега – высокий, с большой русой бородой, – ведал постройкой кораблей, сопровождал князя в его поездках в Херсонес, Иверию, Трапезунд. У Седеги богатые, под черепицей, хоромы с белёными внутри стенами, с печью, что топили соломой и нефтью, полно прислуги.
Дородной, холеной Настаське хотелось иметь в услужении их больше, чем у всех других бояр.
По одежде из темного недорогого сукна Седегу можно было принять за разбогатевшего владельца мастерской.
Он любил кипрские вина, парную баню, киевские песни, неплохо говорил по-гречески. Был смекалист, оборотист, умело грел руки на княжьей казне, отпускавшей серебро на постройку кораблей, а вот жену свою, Настаську, побаивался, зная ее взбалмошный, неуемный характер.
Неприметно посмеиваясь, глядел он, как Настаська, подражая фрягам, заводила переносные жаровни, мудреные светильники, протирала кожу лица византийскими снадобьями, красила брови и ресницы, растворяя порошок алкул.
«И откель то в Настаське, – дивился он про себя, – дочь сокольничего, а поди ж ты!»
Настаська носила в маленьких ушах длинные, голубой эмали, подвески, на пышной груди – ожерелье с бабочками из цветных камней, а выше запястья – браслет с головой Афродиты: коленопреклоненные амуры привешивали той богине серьги. Облачившись во всю эту роскошь, Настаська часами крутилась у зеркала. Жруньей она была редкостной, каждый день ей пекли пироги.
Особенно же любила Настаська давать советы мужу. Перечить он ей не решался, но все делал по-своему.
С прислугой обращалась Настаська грубо, била по щекам, визгливо кричала на все хоромы, оскорбляя и понося.
Детей у Седеги не было, он очень об этом кручинился, а Настаська говорила, что ей и не надо – одни хлопоты, а если он, блудник и баболюб, желает иметь их на стороне, – пусть заводит, только, шалишь, выцарапает она глаза сопернице.
Когда поутру в хоромах Седеги появилась тихая, стеснительная Анна, Настаська начала громко поучать ее:
– Сложа руки не сиди! Бегом твори, расторопно… Пойди медные ступки почисть кирпичом. Нет! Принеси убрус…
Седега подумал не без жалости: «Еще один курчонок в борщ Настаськин попал». Заикнулся было, когда они остались одни:
– Детеныш же еще, ты ее сильно не неволь.
Но Настаська так яростно зыркнула на мужа зелеными глазами в темных шелковистых ресницах, так воинственно подперла кулаками свои пышные бока, что Седега сразу пошел на попятный, сказал примиренно:
– Да то и не моего ума дело.
Возвратилась Анна, принесла убрус. Заметив прошмыгнувшую в углу мышь, Настаська вдруг завизжала, будто ее резали, проворно вскочила на кованый ларь-скрыню, крикнула Анне:
– Лови, лови ее!
Но мышь юркнула в нору, и Настаська, слезая с ларя, напустилась на Анну:
– Чо ж ворон ловишь! – Пнула ногой ларь. – Перетряхни одежу, сопреет вся…
И чего только не было тут: алая атласная шубка на горностаевом меху с огоньками, шубка на хребтах собольих, камчатая серогорячая телогрея с серебряными узорными пуговицами, заморские дымчатые меха.
Анна в жизни не держала такое богатство в руках и, представляя себе, как бы это все выглядело на ней, даже разрумянилась. «За век столь не переносить, – подумала она. – Вот кому не надобна одолень-трава».
Глеб, с которым Ивашка скоро сдружился, как-то сказал ему, когда они стояли на берегу залива:
– Что ж нам, всю жизнь рыбу потрошить, хозяйску казну набивать?
Ивашка тоже думал не однажды об этом. Надо было приставать к какому-то рукомеслу.
Глеб покосился на друга – чего молчит? Осенний ветер-листопад нещадно лохматил пшеничные кудрявые волосы Ивашки.
– Есть здеся гончар – Калистрат… Сам из Киева, а дед его – грек. Калистрату помощники надобны, – словно советуясь, произнес Глеб.
Ивашка вспомнил гончарню отца Корнея Барабаша в Киеве:
– Сходить надо…
Небольшая керамическая мастерская Калистрата стояла недалеко от залива.
Когда Ивашка и Глеб вошли в мастерскую, Калистрат возился у обжиговой печи. На подставках лежали штемпеля-формы для выделки кувшинных ручек. На гончарном кругу стояли оранжевые горшки, словно освещенные солнцем. А на полу – высокие пифосы, светильники, игрушки в зеленых пятнах, желто-серые горшки со «звериными ручками», похожими на бараний рог.
Калистрат оказался стариком добродушным, забавным. Юнцы ему, видно, понравились, и он согласился взять их в помощники. В запрошлом месяце два его подручных отвозили кувшины в Азак, да так и не вернулись оттуда, видно, в беду попали.
В мастерской Ивашке и Глебу было интересней, чем на засолке рыбы, хотя и не намного легче.
Калистрат колдовал над глиняным тестом, очищая его от ненужных примесей, подмешивая то морской песок, то рубленую солому, то ракушки толченые.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25