Тогда я пойду. – Она решительно встает.
– Подожди…
– Не могу. Меня ждут в такси… Ольга.
– Ольга? Я сейчас спущусь и приведу ее сюда.
– Нет, нет, нельзя. Она сторожит таксиста, а он грозится уехать в парк. Ольгу ты увидишь на вокзале.
– Вот как?
– Что ты этим хочешь сказать? Что переменился ветер? Да, переменился. Ольга – замечательная женщина. Вчера я попыталась вспомнить, какие основания у меня были для подозрений, – и поразилась своей низости. Ничего, кроме сплетен. Говорят, Паша ей помогал. Вероятно, даже деньгами, но мы-то с тобой знаем, он помогал десяткам людей. Ему всегда было проще дать свои деньги, чем куда-то обращаться. А ревновала я потому, что она была ему необходима.
Когда мы выходим в холл, то бишь горницу, на стол выставлены все три имеющиеся у нас сорта варенья – признак того, что Бета Евгеше понравилась. Поняв, что гостья уходит, Евгеша горестно ахает:
– Ой, что ж это вы… А чаю?
Бета секунду колеблется. Ей не хочется обижать милую старуху, но остановиться она уже не может. Со стремительностью, напомнившей мне рослую девчонку в грубошерстном свитере, она подбежала к Евгеше и, нагнувшись, поцеловала ее в щеку. Удивительно, как много можно сказать одним движением: здесь и благодарность, и просьба извинить, и признание во внезапно вспыхнувшей симпатии, и даже какое-то обещание. Во всяком случае, когда за Бетой захлопнулась дверь и я вернулся к столу, на лице Евгеши не заметно ни удивления, ни обиды, мы молча выпиваем еще по чашке, затем я объявляю, что уезжаю в командировку дня на три. Вид у меня, вероятно, смущенный. Выслушав меня, Евгеша отвечает, как обычно, «это дело ваше», но не отстраненно, а скорее сочувственно. Зная, что Евгеша при всем своем любопытстве никогда не спросит, куда, зачем и с кем я еду, добавляю, что мы едем в приволжский заповедник. Евгеша кивает.
– А я думала, опять в Париж, – говорит она, пряча зевок. В это время ее всегда клонит ко сну.
Я пытаюсь объяснить, что Бета – вдова моего умершего шефа и что едем мы по срочному служебному делу. Но я недооценил Евгешу: о том, кто такая Бета, она догадалась сразу, как только та вошла.
– Хорошая женщина, – говорит она, покачав головой.
– Почему вы думаете? – спрашиваю я. Не потому, конечно, что думаю иначе, а потому что мне приятно говорить о Бете.
– Почему хорошая? Это сразу видать. Пусть проедется, дома-то хуже сидеть. Долго они с мужем прожили?
– Лет двенадцать.
– И дети есть?
– Нет, детей нет.
– Вот это плохо. Плохо ей будет.
– Значит, и мне будет плохо? У меня ведь тоже нет.
– Ну и что хорошего? Живете, как колдун какой. Вон попку завели – от хорошей жизни? Человек без детей – это бобыль и больше ничего. Недаром говорят – бесплодная смоковница. И какую религию ни возьмите – ни одна этого не одобряет. Это что же, по науке вашей выходит, что детей родить не надо?
По моей науке выходило как раз наоборот, и я прикусил язык. Однако, чувствуя себя уязвленным, я в свою очередь подпускаю шпильку насчет ее собственных детей, приносивших, по моим наблюдениям, ей мало радостей. Евгеша только руками развела:
– Вона! Как же так мало? Конечно, ежели сын один, да такой, как у Ксанки Лукиной, это матери слезы. А у меня их эва сколько, на все вкусы. С Федькой поссорюсь, у Райки утешусь. А что дети – не люди? Пока пеленки мочат, все они ангелы, а чуть на ноги станут, начинают характер показывать. Один водку хлещет, другой рекорды ставит, у матери сердце и обрывается, а ведь как запретишь? Ежели все будут матерей жалеть, так и жизнь на земле остановится. А заботы – что ж? Со мной у мамы тоже забот хватало. И у мужа тоже. – Она вдруг подмигнула, и так задорно… – Поодиночке со всеми ругаешься, а соберешь всех вместе, с внуками, а теперь уж и правнук есть, – и сердце радуется: мой помет, мое племя, я им жизнь дала. Дети, ну и внуки – они все равно мои дети – это моя главная работа. Лифт – это что! – Она махнула рукой. – Я и не знаю, почему он ходит. Я деньги зарабатываю. Вы для меня другое дело, – говорит она, поймав мой взгляд. – Вы у меня вроде приемыша. Ладно, давайте-ка я вас соберу в дорогу. Чемоданчик возьмете?
– Хватит и портфеля…
В моем распоряжении еще много времени, и я ухожу в свою комнату. Конверт лежит на выдвижной доске, и я беру его в руки с чувством, похожим на малодушие. Я и хочу и не хочу узнать, что там внутри.
Я угадал, стандартный конверт – только обложка. Внутри – прихваченная большой проволочной скрепкой пачка бумаг. Я снял скрепку, и бумаги рассыпались.
Первое, что мне бросилось в глаза, – несколько строк рукой Успенского. «Дорогая Дуня…» Письмо неоконченное и неотправленное. Листки из перекидного календаря с сокращенными записями. Почерк слегка измененный, и я мгновенно представляю себе, как Паша, продолжая прижимать плечом телефонную трубку, тянется через весь стол к календарю. Грязноватый, в лиловых пятнах от расплывшегося чернильного карандаша, истертый на сгибах бумажный треугольник, точь-в-точь солдатское письмо военного времени, но без знакомых штемпелей. Различные справки на бланках прокуратуры и других учреждений. И, что меня больше всего поразило, – деньги, несколько крупных новеньких купюр.
Узнаю Бету. Сделав меня своим доверенным, она считает себя не вправе что-либо утаить.
Чтоб разобраться во всем этом скоплении имен и дат, понадобилось около часа. Справиться с задачей мне помог опыт лабораторных исследований, пришлось даже воспользоваться пинцетом – чтоб не повредить бумажный треугольник. К концу работы я, основываясь на далеко не полных данных, уже знаю, кто такая Дуня и какого рода отношения связывали ее с Успенским. Попутно я принимаю твердое решение – даже в своих приватных записях ничего не цитировать, ограничиться схемой, протокольным изложением фактов.
Дуня, Евдокия Савельевна Любашевская, – вдова Ивана Михайловича Боголюбова, одного из ближайших друзей Успенского, арестованного в тридцать седьмом году. Была выслана в Казахстан, и Успенский несколько раз тайком посылал ей деньги.
Боголюбов попал в лагерь, где бесконтрольно властвовали «паханы», матерые уголовники, грабившие работяг и заставлявшие выполнять за них норму. Боголюбов восстал и был убит. Сложенное треугольником письмо, чудом дошедшее до жены, к тому времени уже вдовы, было прощальным. Иван знал свой конец. Бросив вызов «паханам», он не только защищал свое достоинство, но и мстил. Чтоб с ним не расправились тайно, под покровом ночи, он нанес удар первым – днем, при многих свидетелях. Убийцы не могли скрыться, были судимы выездной тройкой и расстреляны.
При посмертной реабилитации прокурор показал вдове приобщенное к делу давнее письмо Боголюбова к Успенскому. Письмо это не могло быть изъято у Успенского, следовательно, он передал его сам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134
– Подожди…
– Не могу. Меня ждут в такси… Ольга.
– Ольга? Я сейчас спущусь и приведу ее сюда.
– Нет, нет, нельзя. Она сторожит таксиста, а он грозится уехать в парк. Ольгу ты увидишь на вокзале.
– Вот как?
– Что ты этим хочешь сказать? Что переменился ветер? Да, переменился. Ольга – замечательная женщина. Вчера я попыталась вспомнить, какие основания у меня были для подозрений, – и поразилась своей низости. Ничего, кроме сплетен. Говорят, Паша ей помогал. Вероятно, даже деньгами, но мы-то с тобой знаем, он помогал десяткам людей. Ему всегда было проще дать свои деньги, чем куда-то обращаться. А ревновала я потому, что она была ему необходима.
Когда мы выходим в холл, то бишь горницу, на стол выставлены все три имеющиеся у нас сорта варенья – признак того, что Бета Евгеше понравилась. Поняв, что гостья уходит, Евгеша горестно ахает:
– Ой, что ж это вы… А чаю?
Бета секунду колеблется. Ей не хочется обижать милую старуху, но остановиться она уже не может. Со стремительностью, напомнившей мне рослую девчонку в грубошерстном свитере, она подбежала к Евгеше и, нагнувшись, поцеловала ее в щеку. Удивительно, как много можно сказать одним движением: здесь и благодарность, и просьба извинить, и признание во внезапно вспыхнувшей симпатии, и даже какое-то обещание. Во всяком случае, когда за Бетой захлопнулась дверь и я вернулся к столу, на лице Евгеши не заметно ни удивления, ни обиды, мы молча выпиваем еще по чашке, затем я объявляю, что уезжаю в командировку дня на три. Вид у меня, вероятно, смущенный. Выслушав меня, Евгеша отвечает, как обычно, «это дело ваше», но не отстраненно, а скорее сочувственно. Зная, что Евгеша при всем своем любопытстве никогда не спросит, куда, зачем и с кем я еду, добавляю, что мы едем в приволжский заповедник. Евгеша кивает.
– А я думала, опять в Париж, – говорит она, пряча зевок. В это время ее всегда клонит ко сну.
Я пытаюсь объяснить, что Бета – вдова моего умершего шефа и что едем мы по срочному служебному делу. Но я недооценил Евгешу: о том, кто такая Бета, она догадалась сразу, как только та вошла.
– Хорошая женщина, – говорит она, покачав головой.
– Почему вы думаете? – спрашиваю я. Не потому, конечно, что думаю иначе, а потому что мне приятно говорить о Бете.
– Почему хорошая? Это сразу видать. Пусть проедется, дома-то хуже сидеть. Долго они с мужем прожили?
– Лет двенадцать.
– И дети есть?
– Нет, детей нет.
– Вот это плохо. Плохо ей будет.
– Значит, и мне будет плохо? У меня ведь тоже нет.
– Ну и что хорошего? Живете, как колдун какой. Вон попку завели – от хорошей жизни? Человек без детей – это бобыль и больше ничего. Недаром говорят – бесплодная смоковница. И какую религию ни возьмите – ни одна этого не одобряет. Это что же, по науке вашей выходит, что детей родить не надо?
По моей науке выходило как раз наоборот, и я прикусил язык. Однако, чувствуя себя уязвленным, я в свою очередь подпускаю шпильку насчет ее собственных детей, приносивших, по моим наблюдениям, ей мало радостей. Евгеша только руками развела:
– Вона! Как же так мало? Конечно, ежели сын один, да такой, как у Ксанки Лукиной, это матери слезы. А у меня их эва сколько, на все вкусы. С Федькой поссорюсь, у Райки утешусь. А что дети – не люди? Пока пеленки мочат, все они ангелы, а чуть на ноги станут, начинают характер показывать. Один водку хлещет, другой рекорды ставит, у матери сердце и обрывается, а ведь как запретишь? Ежели все будут матерей жалеть, так и жизнь на земле остановится. А заботы – что ж? Со мной у мамы тоже забот хватало. И у мужа тоже. – Она вдруг подмигнула, и так задорно… – Поодиночке со всеми ругаешься, а соберешь всех вместе, с внуками, а теперь уж и правнук есть, – и сердце радуется: мой помет, мое племя, я им жизнь дала. Дети, ну и внуки – они все равно мои дети – это моя главная работа. Лифт – это что! – Она махнула рукой. – Я и не знаю, почему он ходит. Я деньги зарабатываю. Вы для меня другое дело, – говорит она, поймав мой взгляд. – Вы у меня вроде приемыша. Ладно, давайте-ка я вас соберу в дорогу. Чемоданчик возьмете?
– Хватит и портфеля…
В моем распоряжении еще много времени, и я ухожу в свою комнату. Конверт лежит на выдвижной доске, и я беру его в руки с чувством, похожим на малодушие. Я и хочу и не хочу узнать, что там внутри.
Я угадал, стандартный конверт – только обложка. Внутри – прихваченная большой проволочной скрепкой пачка бумаг. Я снял скрепку, и бумаги рассыпались.
Первое, что мне бросилось в глаза, – несколько строк рукой Успенского. «Дорогая Дуня…» Письмо неоконченное и неотправленное. Листки из перекидного календаря с сокращенными записями. Почерк слегка измененный, и я мгновенно представляю себе, как Паша, продолжая прижимать плечом телефонную трубку, тянется через весь стол к календарю. Грязноватый, в лиловых пятнах от расплывшегося чернильного карандаша, истертый на сгибах бумажный треугольник, точь-в-точь солдатское письмо военного времени, но без знакомых штемпелей. Различные справки на бланках прокуратуры и других учреждений. И, что меня больше всего поразило, – деньги, несколько крупных новеньких купюр.
Узнаю Бету. Сделав меня своим доверенным, она считает себя не вправе что-либо утаить.
Чтоб разобраться во всем этом скоплении имен и дат, понадобилось около часа. Справиться с задачей мне помог опыт лабораторных исследований, пришлось даже воспользоваться пинцетом – чтоб не повредить бумажный треугольник. К концу работы я, основываясь на далеко не полных данных, уже знаю, кто такая Дуня и какого рода отношения связывали ее с Успенским. Попутно я принимаю твердое решение – даже в своих приватных записях ничего не цитировать, ограничиться схемой, протокольным изложением фактов.
Дуня, Евдокия Савельевна Любашевская, – вдова Ивана Михайловича Боголюбова, одного из ближайших друзей Успенского, арестованного в тридцать седьмом году. Была выслана в Казахстан, и Успенский несколько раз тайком посылал ей деньги.
Боголюбов попал в лагерь, где бесконтрольно властвовали «паханы», матерые уголовники, грабившие работяг и заставлявшие выполнять за них норму. Боголюбов восстал и был убит. Сложенное треугольником письмо, чудом дошедшее до жены, к тому времени уже вдовы, было прощальным. Иван знал свой конец. Бросив вызов «паханам», он не только защищал свое достоинство, но и мстил. Чтоб с ним не расправились тайно, под покровом ночи, он нанес удар первым – днем, при многих свидетелях. Убийцы не могли скрыться, были судимы выездной тройкой и расстреляны.
При посмертной реабилитации прокурор показал вдове приобщенное к делу давнее письмо Боголюбова к Успенскому. Письмо это не могло быть изъято у Успенского, следовательно, он передал его сам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134