Он отправился с ней в ее дом, граничивший с Лувром.
— Сир! Не уходите. Я одна.
Генрих:
— Бесценная повелительница, скоро мы будем соединены навсегда.
Габриель:
— Вы не думаете того, что говорите. Вы думаете, что я всем ненавистна. Ведь вы сами видели это.
Генрих:
— А я? Мы оба одинаково вознесены на недосягаемую высоту и беззащитны. Чем выше мы будем, тем беззащитнее.
Габриель:
— Разве нет у нас друзей?
Генрих:
— Они лишь осложняют наше дело, как мой кузен Суассон осложнил комическую сцену.
Габриель:
— Мой высокий повелитель. На комической сцене нынешний день не кончится.
Она зарылась головой в мягкую подушку, чтобы самой не слышать своих слов. Так она ждала, чтобы он ушел.
В своем безлюдном Лувре он лег в постель. Было одиннадцать часов, он рано покинул бал. Не успел он уснуть, как к нему вошел господин д’Арманьяк.
— Сир! Амьен!
Д’Арманьяк поперхнулся этим словом и не мог больше ничего выговорить. Но Генрих уже вскочил на ноги. Крепость Амьен взята врасплох, захвачено сорок пушек, и ничто, никакая река, никакое войско не преграждают путь к Парижу. Он идет беспрепятственно.
— Он погиб, — сказал Генрих, стоя в ночной рубашке. Его первый камердинер, дрожа, спросил — кто.
— Кардинал Австрийский.
Сапожник Цамет
Рони разбудили в его арсенале и вызвали к королю. Король без устали шагал по своей комнатке, позади покоя с птицами. Зажженные свечи не могли обмануть птиц, они молчали, нахохлившись. Король ходил безмолвно, опустив голову, шаркая туфлями, полы халата волочились за ним. Дворяне его стояли, вытянувшись вдоль стен. Ни звука, ни слова. Господин де Рони, едва войдя, почуял недоброе.
— Эй! Друг! Беда, — в самом деле крикнул ему навстречу король.
Когда верный слуга узнал, что речь идет об Амьене, что взяты и город и крепость, он опешил.
— Кто это сделал? Как это случилось?
— Испанцы. Среди белого дня, — сказал король. — А все потому, что города отказываются принимать мои гарнизоны. Теперь мне снова надо выступать в поход, сегодня же на рассвете. Против испанцев, — повторил и подчеркнул он, чтобы никто не мог угадать, чего он на самом деле ждал и опасался: воевать ему придется со Священной Римской империей.
Такой разум, как у него, мыслит верно, но мыслит чересчур поспешно. «Немецкие князья, с которыми я был прежде одной веры, теперь не захотят помогать мне, — справедливо решает он. — На этот раз для меня на карту поставлено все». Так и есть, впрочем, и раньше для него на карту ставилось все. Кардинал Австрийский — полководец Священной Римской империи: совершенно верно, и многие ему подобные еще пойдут на тебя войной. Сама же империя зашевелится лишь после того, как вновь истекут двадцать лет. Тебя не будет при этом, Генрих. Твое воздействие на судьбы мира выразится в том, что ты отвоюешь себе эти двадцать лет. А после тебя начнется великая война, несущая длительные бедствия. От своего королевства ты отвратишь ее, хотя телесной оболочкой не будешь при этом. Но твоя тень отвратит ее, потому что мыслил ты верно, хоть и слишком поспешно. Сир! Редко случается, что человек мыслит на будущее, а действует в отведенном ему времени.
Верный слуга Рони и действовал и мыслил исключительно в отведенном ему времени, и это было очень хорошо. Если бы его государь сейчас заговорил с ним о Римской империи, Рони про себя сказал бы: «галиматья» меж тем как лицо у него осталось бы каменным. Но король попросту потребовал денег и пушек для Амьена. И попал в точку — Рони, не ожидая приказа, сам принял меры, особенно в отношении пушек. Хуже было с деньгами, а они ведь всего важнее. Сейчас они бы могли быть, да и были бы. Но не надо забывать об отмене налогов, о льготах крестьянам, ссудах ремесленникам, о выкупе городов.
Чрезвычайные обстоятельства требовали от господина де Рони беспощадной откровенности. Во что обошлись постройки короля, во что его празднества, его страсть к игре. Если бы тут на столе лежали хотя бы те деньги, которые поглощены бесценной повелительницей! На трех столах не уместить бы их. Едва он кончил, как в комнате появилась она сама. Ей сообщили о несчастье, когда она в тревоге лежала без сна. Она надела то же платье и даже маску и поспешила к своему повелителю, она хотела разделить с ним тяжелые минуты, а также искала у него защиты.
Генрих взял ее за руку, как незнакомку с замаскированным лицом, и подвел к господину де Рони; она грациозно склонила голову, а Генрих сказал: вот прекрасная дама в наряде цвета бирюзы, которая добудет ему денег на военные нужды. И тут же сам с помощью д’Арманьяка надел платье чародея, подвязал маску и вышел вместе с возлюбленной. К свите их присоединились многие из гостей, которые танцевали у сестры короля. Время было позднее, но улицы все еще полны людей и шумны. Генрих никогда не видел столько нищих; собственное положение делало его проницательным, граница между беспечностью и нуждой сразу обозначилась ужасающе резко.
Король прошел весь путь пешком, дабы народ видел его и не верил в беду; таким образом, ночное шествие достигло улицы де-ла-Серизе и глухой стены — за ней, казалось, не могло быть ничего. Однако всякому был знаком отгороженный сад, уединенный дом, и король давно уже не делал тайны из своих посещений сапожника Цамета; Когда растворилась железная дверца, слуги с факелами ринулись через сад, выстроились и осветили его. Это был сад в итальянском вкусе, больше колонн, чем деревьев, больше камня, чем дерна, вместо зеленеющих зал — храмы, построенные в виде руин. На низком фасаде дома не нашлось бы местечка без орнамента, это было поистине произведение ювелирного искусства из разноцветного мрамора. Хозяин дома, одетый так же богато, ожидал короля у невысокого парадного крыльца; приветствуя его величество, он всеми своими растопыренными пальцами коснулся каменного пола.
Маркиза посредине между королем и сапожником, который был теперь богатым ростовщиком и только в память первых его шагов на деловом поприще назывался сапожником, — так вступила эта величественная троица в теплые, маленькие залы. У каждого из троих было много планов в отношении друг друга. Маленькие залы отличались не только теплотой воздуха, они ласкали взгляд рассеянным светом и мягкой роскошью. Обоняние тоже услаждали невидимые пульверизаторы. У Цамета все хорошо пахло, но отраднее всего были ароматы из открытой напоказ образцовой кухни, где пылали очаги и хлопотали белые повара.
Троица, связанная между собой сложными делами, медленно обходила дом. На двоих были маски, никому не вменялось в обязанность их узнавать, за столиками не прерывали еды или игры. Где не подносились блюда, там сдавались карты. Генрих отыскал свободное место за столом игроков в приму.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233