Он заставлял и ее принимать участие в своей расточительности; одинокий ребенок рос в безграничной княжеской роскоши; это успокаивало его совесть. К тому же он рассчитывал на родственные чувства неженатого герцога.
Виоланта видела отца только раз в году. Матери она никогда не знала, но он всегда привозил с собой «маму», каждый раз другую. За несколько лет, мимо девочки прошел целый ряд их: белокурые и темноволосые мамы, худые и очень толстые; мамы, которые в течение двух секунд рассматривали ее в лорнет и проходили дальше, и другие, которые вначале казались почти робкими, а к концу своего пребывания становились чуть ли не подругами ее игр.
Девочка привыкла относиться к мамам с легкой насмешкой. Зачем папа привозит их сюда? Она размышляла:
— Я не хотела бы ни одну из них иметь сестрой. И камеристкой тоже, — прибавляла она.
В тринадцать лет она осведомилась: — Папа, почему ты привозишь всегда только одну?
Граф рассмеялся; он спросил: — Помнишь цветные стекла?
У прошлогодней мамы была страсть всюду вставлять цветные стекла. Она должна была видеть море розовым, а небо желтым.
— Это была добрая особа, — сказала Виоланта.
Вдруг она выпрямилась, как-будто проглотила аршин, сделала несколько шагов, еле двигаясь от важности, и, комично растопырив пальцы, поднесла к губам кружевной платок.
— Это было три года тому назад. Та церемонная, помнишь?
Граф Асси корчился от смеха. Он смеялся вместе с девочкой над мамами, но только над прежними, над настоящей никогда. Он не забывал спросить, довольна ли малютка слугами.
— Самое худшее, — подчеркивал он, — было бы если бы кто-нибудь из них отнесся к тебе непочтительно. Я жестоко наказал бы его.
Он торжественно поднимал брови.
— Если бы это было необходимо, я велел бы отрубить ему голову.
Его намерением было внушить девочке возможно большее почтение к собственной особе, и это удалось ему. Виоланта даже не презирала; ей никогда не приходило в голову, что, кроме нее, может существовать что-нибудь достойное упоминания. Какой стране принадлежала она? К какому народу? К какому классу? Где была ее семья? Где была ее любовь, и где бьющееся в такт с ее сердцем сердце? Она не могла бы ответить ни на один из этих вопросов. Ее естественным убеждением было, что она — единственная, недоступная остальному человечеству и неспособная приблизиться к нему. Говорили, что за пределами ее замка хозяйничают турки. Асси больше не было. Не стоило выглядывать из-за решеток запертого сада, а котором она жила. В ее детском мозгу царила рассудительная покорность. Ко всему таинственному, ко всему, что было скрыто, она относилась с равнодушной иронией: к мамам, являвшимся неизвестно откуда и неизвестно для чего, а также к тому, кого ее гувернантка называла богом. Гувернантка была эмигрантка-немка, предпочитавшая уходить из дому с каким-нибудь красивым лакеем, чем рассказывать библейские истории. Виоланта шла к старику французу, сидевшему среди книг в одной из комнат башни. На нем был вольтеровский колпак и пестрый халат, весь испачканный нюхательным табаком, Essai sur les moeurs он клал в основу миросозерцания Виоланты.
«Католическая религия несомненно божественна, так как, несмотря на всю ее иррациональность, в нее верило столько людей», — так гласила апология христианства monsieur Анри. О важных вопросах, как воскресение, он высказывался не прямо, а с некоторой сдержанностью.
— Чтобы избавить себя от лишних слов, — говорил он, — иногда приходилось снисходить до одобрения народных предрассудков. Так, например, сказано: «Зерно должно сгнить в земле, чтобы созреть. — И далее: — Неразумные, разве вы не знаете, что зерно должно умереть, чтобы снова ожить?» Теперь отлично знают, что зерно в земле не гниет и не умирает, чтобы потом воскреснуть; если бы оно сгнило, оно, наверное, не воскресло бы.
После этих слов monsieur Анри делал паузу, поджимал губы и проницательно смотрел на свою ученицу.
— Но тогда, — прибавлял он с деловитым спокойствием, — люди находились в этом заблуждении.
В таких разговорах складывались религиозные воззрения Виоланты.
— Страна опустошена турками? — спрашивала она.
— Так говорит народ. Это ошибочное мнение можно найти в так называемых народных песнях, глупых и неискусных изделиях… Хотите знать, кто опустошил ее? Глупость, суеверие и косность, духовные турки и неумолимые враги человеческого прогресса.
— Но когда Пьерлуиджи Асси был далматским наместником, тогда все было иначе. А Венецианская республика тоже исчезла? Кто уничтожил ее?
Старый француз тыкал пальцем в грудь:
— Мы.
— А!
Она поворачивалась к нему.
— В таком случае вы сделали нечто совершенно лишнее. А вы тоже были при этом, monsieur Анри?
— Шестьдесят восемь лет тому назад. Я был тогда крепким малым.
— Этому я не верю.
— Вы и не должны верить. Из всего, что вам говорят, вы должны верить самое большее половине, да и то не совсем.
Эти учения дополняли представление Виоланты о мировом порядке.
Все знания, едва усвоенные ею, уже опять ставились под сомнение. Она находила совершенно естественным не верить никаким фактам, она верила только грезам. Когда в голубые дни она переправлялась в свой сад, солнце ехало с нею, точно золотой всадник. Он сидел на дельфине, который переносил его с волны на волну. И он причаливал вместе с ней, и она играла со своим другом. Они ловили друг друга. Он взбирался на шелковичное дерево или на сосну; его шаги оставляли всюду желтые следы. Потом он становился пастухом, его звали Дафнис. Она была Хлоя. Она плела венок из фиалок и венчала его им. Он был наг. Он играл на флейте, соревнуя с пиниями, шелестевшими на ветре. Флейта пела слаще соловья. Они вместе купались в ручье, бежавшем по лугу, между коврами нарциссов и маргариток. Они целовали цветы, как это делали пчелы, жужжавшие в теплой траве. Они смотрели, как прыгали ягнята на холме, и прыгали точно так же. Оба были опьянены весной, — Виоланта и ее светлый товарищ.
Наконец, он прощался. Следы его ног лежали на дорожках, как летучее золото; оно сейчас же расплывалось. Она кричала: — До завтра! — За павильоном Пьерлуиджи звенел смех: — До завтра!.. И он исчезал. Она, усталая и притихшая, ложилась в дрок на склоне холма и смотрела на свое озеро. Стрекоза с широкой, покрытой волосками спинкой, вся голубоватая, недвижно стояла перед ней в воздухе. Желтые цветы клонили головки. Она оборачивалась, на камне сидела ящерица и смотрела на нее острыми глазками. Девочка опускала голову на руки, и они долго дружески смотрели друг на друга — последняя, хрупкая дочь сказочных королей-богатырей и слабая маленькая родственница допотопных чудовищ.
II
Однажды летом — ей шел шестнадцатый год — она, еще полусонная, подбежала к окну павильона Пьерлуиджи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63
Виоланта видела отца только раз в году. Матери она никогда не знала, но он всегда привозил с собой «маму», каждый раз другую. За несколько лет, мимо девочки прошел целый ряд их: белокурые и темноволосые мамы, худые и очень толстые; мамы, которые в течение двух секунд рассматривали ее в лорнет и проходили дальше, и другие, которые вначале казались почти робкими, а к концу своего пребывания становились чуть ли не подругами ее игр.
Девочка привыкла относиться к мамам с легкой насмешкой. Зачем папа привозит их сюда? Она размышляла:
— Я не хотела бы ни одну из них иметь сестрой. И камеристкой тоже, — прибавляла она.
В тринадцать лет она осведомилась: — Папа, почему ты привозишь всегда только одну?
Граф рассмеялся; он спросил: — Помнишь цветные стекла?
У прошлогодней мамы была страсть всюду вставлять цветные стекла. Она должна была видеть море розовым, а небо желтым.
— Это была добрая особа, — сказала Виоланта.
Вдруг она выпрямилась, как-будто проглотила аршин, сделала несколько шагов, еле двигаясь от важности, и, комично растопырив пальцы, поднесла к губам кружевной платок.
— Это было три года тому назад. Та церемонная, помнишь?
Граф Асси корчился от смеха. Он смеялся вместе с девочкой над мамами, но только над прежними, над настоящей никогда. Он не забывал спросить, довольна ли малютка слугами.
— Самое худшее, — подчеркивал он, — было бы если бы кто-нибудь из них отнесся к тебе непочтительно. Я жестоко наказал бы его.
Он торжественно поднимал брови.
— Если бы это было необходимо, я велел бы отрубить ему голову.
Его намерением было внушить девочке возможно большее почтение к собственной особе, и это удалось ему. Виоланта даже не презирала; ей никогда не приходило в голову, что, кроме нее, может существовать что-нибудь достойное упоминания. Какой стране принадлежала она? К какому народу? К какому классу? Где была ее семья? Где была ее любовь, и где бьющееся в такт с ее сердцем сердце? Она не могла бы ответить ни на один из этих вопросов. Ее естественным убеждением было, что она — единственная, недоступная остальному человечеству и неспособная приблизиться к нему. Говорили, что за пределами ее замка хозяйничают турки. Асси больше не было. Не стоило выглядывать из-за решеток запертого сада, а котором она жила. В ее детском мозгу царила рассудительная покорность. Ко всему таинственному, ко всему, что было скрыто, она относилась с равнодушной иронией: к мамам, являвшимся неизвестно откуда и неизвестно для чего, а также к тому, кого ее гувернантка называла богом. Гувернантка была эмигрантка-немка, предпочитавшая уходить из дому с каким-нибудь красивым лакеем, чем рассказывать библейские истории. Виоланта шла к старику французу, сидевшему среди книг в одной из комнат башни. На нем был вольтеровский колпак и пестрый халат, весь испачканный нюхательным табаком, Essai sur les moeurs он клал в основу миросозерцания Виоланты.
«Католическая религия несомненно божественна, так как, несмотря на всю ее иррациональность, в нее верило столько людей», — так гласила апология христианства monsieur Анри. О важных вопросах, как воскресение, он высказывался не прямо, а с некоторой сдержанностью.
— Чтобы избавить себя от лишних слов, — говорил он, — иногда приходилось снисходить до одобрения народных предрассудков. Так, например, сказано: «Зерно должно сгнить в земле, чтобы созреть. — И далее: — Неразумные, разве вы не знаете, что зерно должно умереть, чтобы снова ожить?» Теперь отлично знают, что зерно в земле не гниет и не умирает, чтобы потом воскреснуть; если бы оно сгнило, оно, наверное, не воскресло бы.
После этих слов monsieur Анри делал паузу, поджимал губы и проницательно смотрел на свою ученицу.
— Но тогда, — прибавлял он с деловитым спокойствием, — люди находились в этом заблуждении.
В таких разговорах складывались религиозные воззрения Виоланты.
— Страна опустошена турками? — спрашивала она.
— Так говорит народ. Это ошибочное мнение можно найти в так называемых народных песнях, глупых и неискусных изделиях… Хотите знать, кто опустошил ее? Глупость, суеверие и косность, духовные турки и неумолимые враги человеческого прогресса.
— Но когда Пьерлуиджи Асси был далматским наместником, тогда все было иначе. А Венецианская республика тоже исчезла? Кто уничтожил ее?
Старый француз тыкал пальцем в грудь:
— Мы.
— А!
Она поворачивалась к нему.
— В таком случае вы сделали нечто совершенно лишнее. А вы тоже были при этом, monsieur Анри?
— Шестьдесят восемь лет тому назад. Я был тогда крепким малым.
— Этому я не верю.
— Вы и не должны верить. Из всего, что вам говорят, вы должны верить самое большее половине, да и то не совсем.
Эти учения дополняли представление Виоланты о мировом порядке.
Все знания, едва усвоенные ею, уже опять ставились под сомнение. Она находила совершенно естественным не верить никаким фактам, она верила только грезам. Когда в голубые дни она переправлялась в свой сад, солнце ехало с нею, точно золотой всадник. Он сидел на дельфине, который переносил его с волны на волну. И он причаливал вместе с ней, и она играла со своим другом. Они ловили друг друга. Он взбирался на шелковичное дерево или на сосну; его шаги оставляли всюду желтые следы. Потом он становился пастухом, его звали Дафнис. Она была Хлоя. Она плела венок из фиалок и венчала его им. Он был наг. Он играл на флейте, соревнуя с пиниями, шелестевшими на ветре. Флейта пела слаще соловья. Они вместе купались в ручье, бежавшем по лугу, между коврами нарциссов и маргариток. Они целовали цветы, как это делали пчелы, жужжавшие в теплой траве. Они смотрели, как прыгали ягнята на холме, и прыгали точно так же. Оба были опьянены весной, — Виоланта и ее светлый товарищ.
Наконец, он прощался. Следы его ног лежали на дорожках, как летучее золото; оно сейчас же расплывалось. Она кричала: — До завтра! — За павильоном Пьерлуиджи звенел смех: — До завтра!.. И он исчезал. Она, усталая и притихшая, ложилась в дрок на склоне холма и смотрела на свое озеро. Стрекоза с широкой, покрытой волосками спинкой, вся голубоватая, недвижно стояла перед ней в воздухе. Желтые цветы клонили головки. Она оборачивалась, на камне сидела ящерица и смотрела на нее острыми глазками. Девочка опускала голову на руки, и они долго дружески смотрели друг на друга — последняя, хрупкая дочь сказочных королей-богатырей и слабая маленькая родственница допотопных чудовищ.
II
Однажды летом — ей шел шестнадцатый год — она, еще полусонная, подбежала к окну павильона Пьерлуиджи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63