Вечерело. Солнце начинало уже клониться к западу и косвенными лучами золотило и мачты, и стяги новгородские, и плавно взмахивавшиеся над водою весла. А Упадыш, неподвижно сидя на носу своего насада, все глядел вперед.
Усталые гребцы от времени до времени перекидывались словами, но Упадыш точно не слыхал ничего.
— А какой нониче у нас, братцы, день?
— Ноли забыл?
— Забыл-ста... Да и как не забыть! С коей годины на ногах!
— И точно, забудешь... Кажись, вторник у нас.
— Вторник и есть... Ноли забыли, какой завтра праздник?
— А какой? Мы не попы.
— А Ивана Предтечу забыли... Иванову-ту ночь?
— Ай-ай, робятушки! И в сам-дель: завтра у нас Ярила живет...
— И вправду — ай-ай!.. Так ноне у нас Ярилина ночь будет?
— Ярилина! Эх ты, кумирослов! Али забыл, как тобя поп в загривок наклал за Ярилу?
— Помню, что ж! Не велел Яриле молиться: Ярила, слышь, идол...
— Идол и есть...
— Сказывай!
— То-то... сказывай! Попу ближе знать. Ноне ночь до Предтечева живет.
— У тебя Предтечева, а у меня Ярилина... То-то бабы да девки взбесятся ноне!.. То-то скаканье да плесканье буде! Пенье да славленье — эх!.. А мы вот туто возжайся!.. Подавиться б ей, Москве кособрюхой!
— Смотри, братцы, смотри, дым-от какой!
— Где дым, паря?
— Да вона — прямо на берегу...
— И точно, — и-и какой дымина!.. Откудова бы ему быть?
— Да, точно... Это, господо, дым в Русе...
— В Русе и есть... Ноли Ярилины костры разводят?
— Нашел-ста!.. Рано Ярилиным кострам быть.
— Так ноли пожар?
— Пожар и есть!..
Действительно, над берегом, где должно быть устье Ловати, где, по всем видимостям, находилась Руса, густой дым клубами вставал над горизонтом и зловещею дымкою расстилался к Ильменю. Ясно было, что горело что-то большое, и горело не в одном месте... Но что горело? Неужели Руса?..
Упадыш уже стоял. Глаза его, обращенные к зловещим клубам дыма, лихорадочно горели. Дрожащею рукою он держался за рукоятку длинного меча, привешенного у бедра, и бледные губы его беззвучно, судорожно шевелились...
И лицо главного воеводы выражало тревогу. Он оглянул все новгородские насады, которые разбились по Ильменю как огромное стадо лебедей, перенес взор на свой насад, на тихо веявший над его головой войсковой стяг и, сняв с головы шлем, широко перекрестился...
— Начала Москва! — сказал он как бы про себя. — Кто-то кончит?..
VIII. ПОРАЖЕНИЕ НОВГОРОДЦЕВ НА БЕРЕГУ ИЛЬМЕНЯ
В ту ночь, когда пешее новгородское ополчение, переправившись в своих насадах через Ильмень, приближалось к устью Ловати и видело поднимавшиеся из-за горизонта клубы черного дыма, от берега Волхова, противоположного Перынь-монастырю, тихо, как бы крадучись от кого, отчалила небольшая рыбацкая лодка и тоже выплыла в Ильмень.
Чернецы Перынь-монастыря, заметившие эту лодку, не обратили на нее внимания, полагая, что это рыбаки отправились на какую-нибудь далекую тоню, чтоб к утру или к полуночи попасть на место работы.
Но они не заметили, что лодка направилась не вдоль берега Ильменя, а напрямки через озеро — по направлению к устью Ловати. Чернецы не могли видеть также, кто находился в лодке, а если б увидали, то не знали бы, что подумать об этом. В своей суеверной фантазии они бы порешили, что это — «дьявольское наваждение», «мечта», «некое бесовское действо», что это, одним словом, «нечистый играет на пагубу человеком».
В лодке было всего два живых существа — молодой парень и с ним бес, непременно бес в образе леповидной девицы. Кому же другому быть, как не бесу! — да еще к ночи; мало того! — в самую Ивановскую ночь, накануне рождества Предтечева, когда и папоротник цветет, и земля над кладами разверзается, и утопленники голосами выпи стонут в камышах, и русалки в Ильмене плещутся, празднество идолу Яриле правят...
Ночь была июньская, северная, глазастая. Спящее озеро как на ладони... Полуночный край неба совсем не спит — такой розовый, белесоватый... Казалось, что там, дальше, туда за Новгород, в чудской земле — день, чудь белоглазая нежится на солнышке... Но вода в Ильмене такая темная, страшная — бездонная пучина, а в этой пучине, глубоко-глубоко, наверное, разные чудища копошатся и смотрят из глубины, как над ними жалкая лодочка куда-то торопится...
— Ох!.. Богородица!
— Что ты?.. Чево испужалась?
— Рыбина выкинулась... Я думала... Бог весть что...
— Ничево, не пужайся, не впервое...
Лодка продолжала быстро нестись по гладкой поверхности тихого озера. Где она проходила, там оставался след на воде, и две полосы расходились далеко-далеко в виде распущенного хвоста ласточки. Кругом — тишина мертвая, только слышится тихое плесканье весел и журчанье воды у боков лодки...
— Ох, боюсь, Петра...
— Чево, ладушка, боишься?
— Не угодим ко времени.
— Угодим. Не раз плавывали в Русу.
— Да уж час ко полуночи...
— К первому солнышку как раз угодим — истину сказываю, ладушка.
Парень налегает на весла. Лодка вздрагивает, подскакивает и несется еще быстрее. И загорелое лицо, и черные кудрявые волосы у парня увлажены потом. Он что-то хочет сказать и — не решается...
А девушка все молчит, не отрывая глаз от далекого горизонта... Чего ей там нужно?
— Ты бы, ладушка, сыграла что.
— Не до игры мне, Петра, не к поре...
— Ничевошно... Легче бы на сердце было... Ты бы «Калину»... Ноне Ярилина ночь! Сыграй:
Почто ты не так-такова,
Как в Ярилину ночку была...
— Бог с тобой, Петра.
Но Петра, по-видимому, не о песне хотел бы говорить, да не смеет... «Эх, зазнобила сердечушко!..»
— А вить наши новугороцки рати осилят Москву.
— Про то Богу видомо, Петра.
— А обидно таково.
— Что обидно?
— И я собирался вить на рать, да мать не пустила... А чешутся руки на Москву кособрюхую!
— Молод ты еще.
— Како молод!
Опять помолчали. Парень выбивался из сил, видимо изнемогал.
— Дай, Петра, я погребу.
— Что ты! На кой?
— Ты ослаб, а еще далеко... Садись к правилу.
— Где тоби!.. Твоя сила — дивичья, не мужичья.
— Я обыкла грести — у меня силища в руках.
— Ну, болого, будь по твоему хоченью.
Девушка оставила руль, встала и направилась к веслам. Парень и любовно, и несмело глядел на нее. Но девушка разом остановилась как вкопанная, уставив испуганные глаза на далекий горизонт, из-за которого выползали не то темные облака, не то клубы дыма. Они слишком скоро изменяли положение и форму и слишком явственно волновались, чтоб их можно было принять за облака. Казалось, кто поддувал их снизу и они рвались к небу и как будто таяли, расползаясь по сторонам.
— Ох, Господи!.. Что тамотка, Петра!
— Что?.. Что узрила, ладушка?
— Ни оболоки, ни дым... Как живые по небу мятутся.
Парень встал, повернулся лицом вперед и долго смотрел на волнующиеся клубы дыма.
— Горит там что, Петра?.. Пожар?
— Може, пожар, а може, леса горят — не впервой.
— Ох, не леса — жилье горит.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52