и она полюбила его... Совыкались целое лето, сходились в ее саду по ночам в тени черемух... Что было тут счастья, тайного, никому не ведомого!.. И все прахом пошло... Силком отдали Грушу за Марфина сына, за Димитрия, и стала сохнуть Груша, и стала таять по Упадыше... И на сынка своего, на Исачку, прижитого от немилого мужа, она глядеть не хотела; утопиться думала, так на мосту перехватили, как она собиралась броситься в Волхов.
А Упадыш с горя ушел в ушкуйники, подобрав себе партию отчаянных голов... Девять лет ушкуйничал — и по морю громил бусы-корабли, и по Двине гулял, и по Волге вплоть до Астрахани, а все не размыкал тоски.
Воротился... Опять виделся с Грушей тайком... Годы не отняли у них того, что дала им когда-то «радуница» — пуще окрепло... А Новгород по-прежнему не любит Упадыша... Обозлился, окаменел Упадыш!
Нет, не окаменел — к Новгороду только окаменело его сердце.
Не окаменел... Он чует, как бьется под охабнем его сердце... И тогда так же смотрели на него — нет, на них — так же смотрели эти звезды, когда, на «радуницу», десять лет назад, они сидели под ракитовым кустом на берегу Волхова, недалеко от старых каменоломен...
Там теперь эта кудесница и ее белоголовая Горислава. Бедная... А кудесница все сделала, что обещала... Недаром придвинулись московские рати, недаром ночью земля глухо с кем-то разговаривала — вон там, выше, за леском...
Здесь и Димитрий, муж Груши, оправился после Коростыня... Оправится ли на Шелони?..
Как стонет выпь!.. Чего она по ночам стонет?
Куда же девались звезды? Ни одной не осталось на небе — и небо стало каким-то темным, темным...
Неужели это такие птицы большие летят по небу?.. Все небо покрыли и летят так низко-низко, что, казалось, от махания их крыльев волосы у него на голове шевелятся.
Что это?.. Какие большие головы у этих птиц...
Вот одна надлетела над самый костер, взмахнула крыльями, костер вспыхнул от веяния крыльев и осветил голову птицы... Это человеческая голова, только без носа и губ... Видны только глаза и белые зубы, и глаза эти смотрят на него, Упадыша...
Все летят, все машут крыльями эти птицы с человеческими головами, а костер разгорается все больше и больше...
Как страшно глядят на него эти глаза, а головы кивают с укоризною: «О, Упадыш! Упадыш! Лучше бы тебе не быть в утробе матери, чем быть предателем Великого Новгорода».
Это не выпь стонет — это стонут головы на птичьих крыльях: «О, Упадыш, Упадыш!..»
Кто-то тихо поет... Это ее голос... Какой грустный напев...
Почто ты, калина, не так-такова,
Как весеннею ночкой была?..
Да, тою весеннею ночкой, на «радуницу», давно, давно... Все прошло — одна память осталась...
«О, Упадыш, Упадыш!» — это, кажется, вздыхает сама земля, не то воздух: «Лучше бы тебе не быть в утробе матери, не родиться на свет божий...»
Во сне ли, наяву ль — видит он: кто-то ходит по полю, меж сонными... Чего ищет эта темная фигура, нагибаясь над спящими новгородцами?.. Одних она крестит, мимо других так проходит... Вот она все ближе и ближе подходит к костру... Костер освещает темную чернеческую монатью и сухое, бледное лицо... Это Зосима словецкий... Он глядит на него, Упадыша, и с укором качает головой... «О, Упадыш, Упадыш!..»
А над головой его, казалось, все небо двигалось к западу, и восточная половина его становилась все светлее и светлее...
Вдруг раздался удар вечевого колокола. Упадыш вздрогнул и — проснулся. Костер давно потух, на востоке занималось утро, алело небо и небольшие легкие облачка...
Упадыш приподнялся. Все еще спало кругом, но за Шелонью, в московском войске, виднелось уже движение.
Упадышу вдруг страшно стало. Ночные грезы и ужасы не выходили из головы... «О, Упадыш! Упадыш!»
Что там делается?.. Московское войско построилось уже в ряды... Впереди виднеются воеводы... Все на конях — на коне и князь Данило Холмский... Он что-то говорит... Если бы Упадыш мог слышать через реку, он услыхал бы следующее.
— Братие! — обращал Холмский к воеводам свои черствые глаза. — Мера нам топерь, братие, послужить великому князю, своему государю, и биться за осудареву правду. Бог и Пречистая Богородица ведают, что правда нашего государя перед нами...
— Положим наши головы за осудареву правду! Ляжем костьми за великаго князя, осударя нашего! — разом воскликнули воеводы, расправляя бороды и звеня доспехами.
Холмский снял шлем с головы, на которой густо засело серебро седины меж золота рыжих волос. Он глянул на большой стяг с изображением воскресшего Спасителя... Все московские ряды обнажили свои головы и тоже воззарились на главный стяг...
— Господи, Исусе Христе! — скрипучим, но здоровым голосом выкрикнул Холмский, так что голос этот прошел по рядам. — Боже, пособи кроткому Давиду победить иноплеменника Голиафа и Гедеону. Пособи, Господи, и нам, недостойным рабам твоим, над сими новыми отступниками и изменниками, восхотевшими покорить православную веру хрестьянскую и приложить к латынской ереси, и поработить латыньскому королю и митрополиту, поминать имена врагов твоих, Господи, в твоей соборной церкви!
Он размашисто перекрестился, колотя пальцами в стальные латы и в наплечники. Невообразимый гул, скрип, звяк и какой-то стон был ответом на речь главного воеводы: это молилась бранная Москва, широко размахивая в воздухе руками, стуча и гремя шеломами и доспехами... Это был шепот смерти, которая веяла в воздухе невидимыми крыльями, навевала холод на душу, проходила морозом по спине... Заскрипели знамена при движении древков — и потом как бы все замерло...
И за Шелонью все пришло в движение. Строились ряды, слышались возгласы, ржанье коней, бранные окрики, которые доносились до москвичей:
— Вперед, молодчая братия!
— Вы вперед, старшии! Вам место впереди — как в церкви, так и тутай!
— Вы легче нас, молодчии... Идите!
— Легче! То-то легче! Мы испротерялись доспихом и коньми... Мы голые! Так ступайте вперед вы, богаты и нарядны! Вам честь и мисто!
Упадыш стоял в отряде Димитрия Борецкого и прислушивался к этим возгласам. Горькая улыбка скользила по его бледному лицу...
— Господо и братие! — покрывал всех металлический голос вождя новгородцев, князя Шуйского-Гребенки, который скакал между рядами с обнаженным мечом. — Постоим за святую Софию и за волю новгородскую... А оже кто тыл покажет, богатый и старший, ино того дом и животы отдам молодчим на поток и разграбление... Вперед! Пейте, братие, кровавое пиво московское!
— Раньше бы было думать о «молодчих»... — горько усмехнулся на эти слова Упадыш. — Нами, молодчими, а не старшими держалась воля новгородская. Нами она и кончитца...
Пробежал ветерок по новгородским знаменам, и они заскрипели у огорлий древков... «О, Упадыш, Упадыш!» — слышалось ему в этих звуках...
Вдруг московский берег Шелони закричал тысячами голосов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52