Для нее она готова была бы с радостью опять покинуть Египет. Что ей Египет! Она его забыла, она привыкла к той жизни, в далеком Илионе. А с Лаодикой она хоть на край света так пошла бы охотно.
А Лаодика, глядя на эти мелькающие по берегу Нила храмы и дворцы неведомых городов, вспоминает, как когда-то слепой певец, Креон, воспевал их дом в Трое, их милые «палаты, обиталище счастья»:
«Все лучезарно, как в небе, в палатах царя Илиона, Старца Приама, богов олимпийских любимого сына;
Солнце и месяц и звезды в палатах его обитают.
Солнце — то сам он, Приам богоравный, а ясный там месяц, Ночь превращающий в день, — то Гекуба, богиня средь смертных;
Яркие звезды — сыны их и милые дщери и внуки.
Рай в тех палатах: там медные стены идут от порога, Сверху же увенчаны светлым карнизом лазоревой стали;
Входные двери из чистого золота ходят на петлях Медных — Гефест их ковал в своей кузнице молотом тяжким;
Аргусы — псы из чистейшего золота денно и нощно Дверь охраняют; внутри же там — лавки богатой работы, Крытые тканями яркого пурпура…»
Вспоминала Лаодика и сад свой, где она так любила играть со своими братьями и сестрами и с этой преданной Херсе, — «сад, обведенный высокой оградой». Росло там, в этом родном саду, «много дерев плодоносных — яблонь и груш, и гранат, отягченных золотыми плодами». Все было в этом дивном саду: «сладкие смоквы, маслины круглый год, и в знойное лето, и в зиму холодную зрели на ветках…»
В это время к ним подошли Абана и Адирома.
— Да хранят тебя вечные боги, богоравная дочь Приама! — сказал почтительно Адирома.
Он заговорил на родном языке Лаодики, и грустное лицо девочки прояснилось. Уже одно присутствие здесь, в чужой стране, этого человека, которого она с детства видела около себя в родном доме, теплом повеяло на ее душу.
— Боги да наградят тебя за твою доброту, Адирома, — сказала с чувством Лаодика. — Расскажи нам, как ты попал сюда и что ты знаешь о последующей судьбе всех близких мне и об участи, постигшей священный Илион?
— О, богоравная дочь Приама и Гекубы, — с грустью отвечал Адирома, — не отрадны будут для тебя мои вести. Вот все, что я знаю: когда тебя и провещательницу Кассандру силой увлекли злодеи-Данаи и когда уже нельзя было сомневаться, что пылающая Троя стала добычей ее врагов, мы все, кто еще остался жив, решились спасаться бегством и вышли из города северными воротами, которые не были заняты врагами. Оттуда дорога шла в горы, по направлению к Дарданосу. С ближайших высот мы увидели, что Троя вся объята пламенем; пылал и ваш прекрасный дворец, некогда подобный Элизию — жилищу богов. Кто погиб от меча врагов и от всепоглощающего пламени, мы не могли знать; мы знали только немногих спасшихся, между которыми был и Эней, сын Анхиза, доблестный вождь храбрых из Дарданоса…
— Эней! — тихо сказала Лаодика, и не то вздох, не то стон вырвался из ее груди.
— Да, Эней, богоравная дочь Приама, — продолжал Адирома, — он на плечах своих вынес из пылающего города престарелого отца, Анхиза, а старая, немощная Креуза несла за ними своих пенатов.
— Кто же еще спасся с вами? — спросила Лаодика.
— Вместе с Энеем спаслись еще Палинур, Энтелл.
— А из моих братьев никто с вами не был?
— Никого, богоравная Лаодика. Может быть, они вышли другими воротами.
— Бедные, бедные! — прошептала Лаодика. — Что же Эней?
— Эней, увидев, что для города нет уже спасения, собрал нас всех и повел прямой дорогой в свой родной город Дарданос. Там мы наскоро снарядили корабли и морем бежали от злосчастных берегов священного Илиона… Мы издали видели, как он дымился, догорая.
Лаодика плакала: она оплакивала гибель своего родного города и всего, что ей было дорого.
— А Эней? Что с ним сталось? — спросила она, стараясь подавить рыдания. К Энею юная Лаодика питала нежное чувство: она давно его любила пламенно; он первый разбудил в ней, почти ребенке, спавшую женщину, и она полюбила его со всей беззаветностью первой пробудившейся страсти. Но об этом чувстве никто не догадывался: ласки, которые она давала Энею в своем саду, в ночь перед его единоборством с Патроклом, видели с темного неба только молчаливые звезды.
— Эней, — отвечал на ее вопрос Адирома, — долго скитался со своими кораблями по бурному морю, преследуемый жестоким Посейдоном, пока нас не прибило к берегам Африки.
— Сюда, в Египет? — встрепенулась Лаодика. — Так Эней здесь?
Казалось, что мгновенно мрачная пелена спала с ее глаз, и это чужое небо, сдавалось, глянуло на нее приветливо, любовно; Нил не казался таким мутным; высокие пальмы стали красивее, гранитные, задумчивые сфинксы — не так строгими.
— Да, богоравная Лаодика, почти в Египет, только туда, западнее, ближе к Атланту, где этот гигант держит на своих плечах свод небесный, — отвечал Адирома, — мы пристали к городу Карфаго, где царицей была прекрасная Дидона.
— Дидона? — неожиданно вмешалась в разговор Херсе, которая до сих пор все молчала. — Она, должно быть, внучка нашего бывшего ливийского царя Дидо, которого разбил фараон Минепта II. A каких лет она, добрый Адирома?
— Лет около двадцати-девятнадцати.
— Так это она: я видела ее мать еще совсем ребенком, она опоясывалась тогда еще поясом младенчества. О боги! Как быстро обращает великий Озирис колесо времени! И у нее уже дочь, царица, — говорила старая Херсе, качая поседевшей головой.
— Где же теперь Эней? — со сдержанным нетерпением спросила Лаодика.
— Не знаю, богоравная дочь Приама, — отвечал Адирома.
— Что же Дидона? — снова спросила Лаодика. — Она приняла вас?
— Не только приняла, но она отдала Энею и себя, и свое царство.
Заметная бледность разлилась по миловидному личику Дочери Приама.
— Себя отдала Энею? — спросила она чуть слышно.
— Да, и все царство.
— И он взял ее? — Адирома только по движению побледневших губ Лаодики мог прочесть ее беззвучный вопрос.
— Нет, не взял. Он следовал велениям богов: они повелели ему отплыть в землю италов, к самому краю земли.
— И он отплыл?
— Отплыл, царевна.
— А Дидона? — голос Лаодики срывался.
— Дидона сожгла себя на костре.
— Как! Что! — Лаодика привстала, вся дрожа.
— Дидона полюбила Энея и не могла перенести разлуки с ним.
Краска медленно возвращалась на бледные щеки Лаодики.
Вечерело. На землю, на Нил, на горы спускались тени ночи. В вечернем воздухе прозвучал медный голос трубы кормчего, и «Восход в Мемфисе» стал поворачивать к берегу, на ночлег.
XI. ПОХИЩЕНИЕ ЛАОДИКИ
«Дидона полюбила Энея и не могла перенести разлуки с ним». Эти слова неотступно теперь преследовали Лаодику. А она, Лаодика, разве не любила его, не любит? Он вытеснил из ее сердца все — родину, отца, мать, братьев, сестер. Для него забыты боги, храмы их, алтари, жертвенники… Она помнила только одно божество — Афродиту.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40
А Лаодика, глядя на эти мелькающие по берегу Нила храмы и дворцы неведомых городов, вспоминает, как когда-то слепой певец, Креон, воспевал их дом в Трое, их милые «палаты, обиталище счастья»:
«Все лучезарно, как в небе, в палатах царя Илиона, Старца Приама, богов олимпийских любимого сына;
Солнце и месяц и звезды в палатах его обитают.
Солнце — то сам он, Приам богоравный, а ясный там месяц, Ночь превращающий в день, — то Гекуба, богиня средь смертных;
Яркие звезды — сыны их и милые дщери и внуки.
Рай в тех палатах: там медные стены идут от порога, Сверху же увенчаны светлым карнизом лазоревой стали;
Входные двери из чистого золота ходят на петлях Медных — Гефест их ковал в своей кузнице молотом тяжким;
Аргусы — псы из чистейшего золота денно и нощно Дверь охраняют; внутри же там — лавки богатой работы, Крытые тканями яркого пурпура…»
Вспоминала Лаодика и сад свой, где она так любила играть со своими братьями и сестрами и с этой преданной Херсе, — «сад, обведенный высокой оградой». Росло там, в этом родном саду, «много дерев плодоносных — яблонь и груш, и гранат, отягченных золотыми плодами». Все было в этом дивном саду: «сладкие смоквы, маслины круглый год, и в знойное лето, и в зиму холодную зрели на ветках…»
В это время к ним подошли Абана и Адирома.
— Да хранят тебя вечные боги, богоравная дочь Приама! — сказал почтительно Адирома.
Он заговорил на родном языке Лаодики, и грустное лицо девочки прояснилось. Уже одно присутствие здесь, в чужой стране, этого человека, которого она с детства видела около себя в родном доме, теплом повеяло на ее душу.
— Боги да наградят тебя за твою доброту, Адирома, — сказала с чувством Лаодика. — Расскажи нам, как ты попал сюда и что ты знаешь о последующей судьбе всех близких мне и об участи, постигшей священный Илион?
— О, богоравная дочь Приама и Гекубы, — с грустью отвечал Адирома, — не отрадны будут для тебя мои вести. Вот все, что я знаю: когда тебя и провещательницу Кассандру силой увлекли злодеи-Данаи и когда уже нельзя было сомневаться, что пылающая Троя стала добычей ее врагов, мы все, кто еще остался жив, решились спасаться бегством и вышли из города северными воротами, которые не были заняты врагами. Оттуда дорога шла в горы, по направлению к Дарданосу. С ближайших высот мы увидели, что Троя вся объята пламенем; пылал и ваш прекрасный дворец, некогда подобный Элизию — жилищу богов. Кто погиб от меча врагов и от всепоглощающего пламени, мы не могли знать; мы знали только немногих спасшихся, между которыми был и Эней, сын Анхиза, доблестный вождь храбрых из Дарданоса…
— Эней! — тихо сказала Лаодика, и не то вздох, не то стон вырвался из ее груди.
— Да, Эней, богоравная дочь Приама, — продолжал Адирома, — он на плечах своих вынес из пылающего города престарелого отца, Анхиза, а старая, немощная Креуза несла за ними своих пенатов.
— Кто же еще спасся с вами? — спросила Лаодика.
— Вместе с Энеем спаслись еще Палинур, Энтелл.
— А из моих братьев никто с вами не был?
— Никого, богоравная Лаодика. Может быть, они вышли другими воротами.
— Бедные, бедные! — прошептала Лаодика. — Что же Эней?
— Эней, увидев, что для города нет уже спасения, собрал нас всех и повел прямой дорогой в свой родной город Дарданос. Там мы наскоро снарядили корабли и морем бежали от злосчастных берегов священного Илиона… Мы издали видели, как он дымился, догорая.
Лаодика плакала: она оплакивала гибель своего родного города и всего, что ей было дорого.
— А Эней? Что с ним сталось? — спросила она, стараясь подавить рыдания. К Энею юная Лаодика питала нежное чувство: она давно его любила пламенно; он первый разбудил в ней, почти ребенке, спавшую женщину, и она полюбила его со всей беззаветностью первой пробудившейся страсти. Но об этом чувстве никто не догадывался: ласки, которые она давала Энею в своем саду, в ночь перед его единоборством с Патроклом, видели с темного неба только молчаливые звезды.
— Эней, — отвечал на ее вопрос Адирома, — долго скитался со своими кораблями по бурному морю, преследуемый жестоким Посейдоном, пока нас не прибило к берегам Африки.
— Сюда, в Египет? — встрепенулась Лаодика. — Так Эней здесь?
Казалось, что мгновенно мрачная пелена спала с ее глаз, и это чужое небо, сдавалось, глянуло на нее приветливо, любовно; Нил не казался таким мутным; высокие пальмы стали красивее, гранитные, задумчивые сфинксы — не так строгими.
— Да, богоравная Лаодика, почти в Египет, только туда, западнее, ближе к Атланту, где этот гигант держит на своих плечах свод небесный, — отвечал Адирома, — мы пристали к городу Карфаго, где царицей была прекрасная Дидона.
— Дидона? — неожиданно вмешалась в разговор Херсе, которая до сих пор все молчала. — Она, должно быть, внучка нашего бывшего ливийского царя Дидо, которого разбил фараон Минепта II. A каких лет она, добрый Адирома?
— Лет около двадцати-девятнадцати.
— Так это она: я видела ее мать еще совсем ребенком, она опоясывалась тогда еще поясом младенчества. О боги! Как быстро обращает великий Озирис колесо времени! И у нее уже дочь, царица, — говорила старая Херсе, качая поседевшей головой.
— Где же теперь Эней? — со сдержанным нетерпением спросила Лаодика.
— Не знаю, богоравная дочь Приама, — отвечал Адирома.
— Что же Дидона? — снова спросила Лаодика. — Она приняла вас?
— Не только приняла, но она отдала Энею и себя, и свое царство.
Заметная бледность разлилась по миловидному личику Дочери Приама.
— Себя отдала Энею? — спросила она чуть слышно.
— Да, и все царство.
— И он взял ее? — Адирома только по движению побледневших губ Лаодики мог прочесть ее беззвучный вопрос.
— Нет, не взял. Он следовал велениям богов: они повелели ему отплыть в землю италов, к самому краю земли.
— И он отплыл?
— Отплыл, царевна.
— А Дидона? — голос Лаодики срывался.
— Дидона сожгла себя на костре.
— Как! Что! — Лаодика привстала, вся дрожа.
— Дидона полюбила Энея и не могла перенести разлуки с ним.
Краска медленно возвращалась на бледные щеки Лаодики.
Вечерело. На землю, на Нил, на горы спускались тени ночи. В вечернем воздухе прозвучал медный голос трубы кормчего, и «Восход в Мемфисе» стал поворачивать к берегу, на ночлег.
XI. ПОХИЩЕНИЕ ЛАОДИКИ
«Дидона полюбила Энея и не могла перенести разлуки с ним». Эти слова неотступно теперь преследовали Лаодику. А она, Лаодика, разве не любила его, не любит? Он вытеснил из ее сердца все — родину, отца, мать, братьев, сестер. Для него забыты боги, храмы их, алтари, жертвенники… Она помнила только одно божество — Афродиту.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40