Но бросаю
перо... дела зовут, а их целая куча.
Позвольте, бесценнейший друг мой, пребыть и проч.

VI
(От Ивана Петровича к Петру Иванычу)
Ноября 14-го
Милостивый мой государь, Петр Иваныч!
Я выждал три дня; употребить постарался их с пользою, - между тем,
чувствуя, что вежливость и приличие суть первые украшения всякого человека,
с самого последнего письма моего, от десятого числа сего месяца, не
напоминал вам о себе ни словом, ни делом, частию для того чтобы дать вам
исполнить безмятежно христианский долг относительно тетушки вашей, частию
же потому, что для некоторых соображений и изысканий по известному делу
имел во времени надобность. Теперь же спешу с вами окончательным и
решительным образом объясниться. Признаюсь вам откровенно, что при чтении
первых двух писем ваших я серьезно думал, что вы не понимаете, чего я хочу;
вот по какому случаю наиболее искал я свидания с вами и объяснения с глазу
на глаз, боялся пера и обвинял себя в неясности способа выражения мыслей
моих на бумаге. Известно вам, что воспитания и манеров хороших я не имею и
пустозвонного щегольства я чуждаюсь, потому что по горькому опыту познал
наконец, сколь обманчива иногда бывает наружность и что под цветами иногда
таится змея. Но вы меня понимали; не отвечали же мне так, как следует,
потому, что вероломством души своей положили заране изменить своему
честному слову и существовавшим между нами приятельским отношениям.
Совершенно же доказали вы это гнусным поведением вашим относительно меня в
последнее время, поведением, пагубным для моего интереса, чего не ожидал я
и чему верить никак не хотел до настоящей минуты; ибо, плененный в самом
начале знакомства нашего умными манерами вашими, тонкостию вашего
обращения, знанием дел и выгодами, имевшими быть мне от сообщества с вами,
я полагал, что нашел истинного друга, приятеля и доброжелателя. Теперь же
ясно познал, что есть много людей, под льстивою и блестящею наружностью
скрывающих яд в своем сердце, употребляющих ум свой на устроение козней
ближнему и на непозволительный обман и потому боящихся пера и бумаги, а
вместе с тем и употребляющих слог свой не на пользу ближнего и отечества, а
для усыпления и обаяния рассудка тех, кои вошли с ними в разные дела и
условия. Вероломство ваше, милостивый государь мой, относительно меня ясно
можно видеть из нижеследующего.
Во-первых, когда я в ясных и отчетливых выражениях письма моего изображал
вам, милостивый государь мой, свое положение, а вместе с тем спрашивал вас
в первом письме моем, что вы хотите разуметь под некоторыми выражениями и
намерениями вашими, преимущественно же относительно Евгения Николаича, то
вы по большей части старались умалчивать и, возмутив меня раз подозрениями
и сомнениями, спокойно сторонились от дела. Потом, наделав со мной таких
дел, которых и приличным словом назвать нельзя, стали писать, что вы
огорчаетесь. Как это назвать прикажете, милостивый мой государь? Потом,
когда каждая минута была для меня дорога и когда вы заставляли меня
гоняться за вами на протяжении всей столицы, писали вы под личиною дружбы
мне письма, в которых, нарочно умалчивая о деле, говорили о совершенно
посторонних вещах: именно о болезнях во всяком случае уважаемой мною вашей
супруги и о том, что вашему малютке ревеню дали и что-де по сему случаю у
него прорезался зуб. Обо всем этом упоминали вы в каждом письме своем с
гнусною и обидною для меня регулярностью. Конечно, готов согласиться, что
страдания родного детища терзают душу отца, но для чего же упоминать об
этом тогда, когда нужно было совершенно другое, более нужное и интересное.
Я молчал и терпел; теперь же, когда время прошло, долгом почел объясниться.
Наконец, несколько раз вероломно обманувши меня ложным назначением
свиданий, заставили меня играть, по-видимому, роль вашего дурака и
потешителя, чем я быть никогда не намерен. Потом, и пригласив меня к себе
предварительно и как следует обманув, уведомляете меня,что отозваны были к
страдающей тетушке вашей, получившей удар ровно в пять часов, изъясняясь,
таким образом, и тут с постыдною точностью. К счастью моему, милостивый мой
государь, в эти три дня я успел навесть справки и по ним узнал, что тетушку
вашу постиг удар еще накануне осьмого числа, незадолго до полночи. По сему
случаю вижу, что вы употребили святость родственных отношений для обмана
совершенно посторонних людей. Наконец, в последнем письме своем упоминаете
и о смерти родственницы вашей, как бы приключившейся именно в то самое
время когда я должен был явиться к вам для совещаний об известных делах. Но
здесь гнусность расчетов и выдумок ваших превосходят даже всякое вероятие,
ибо по достовернейшим справкам. к которым по счастливейшему для меня случаю
успел я прибегнуть и кстати и во-время, узнал я, что тетушка ваша
скончалась ровно целые сутки спустя после безбожно определенного вами в
письме своем срока для кончины ее. Я не кончу, если буду исчислять все
признаки, по коим узнал о вашем относительно меня вероломстве. Довольно
даже того для беспристрастного наблюдателя, что во всяком письме своем
именуете вы меня своим искренним другом и называете любезными именами, что
делали, по моему разумению, не для чего иного, как с тем, чтобы усыпить мою
совесть.
Приступлю теперь к главному вашему относительно меня обману и
вероломству, состоящему именно: в беспрерывном умалчивании в последнее
время о всем том, что касается общего нашего интереса, в безбожном
похищении письма, в котором, хотя темно и не совсем мне понятно, объяснили
вы наши обоюдные условия и соглашения, в варварском насильном займе трехсот
пятидесяти рублей серебром, без расписки, сделанном у меня в качестве
вашего половинщика; и, наконец, в гнусной клевете на общего знакомого
нашего Евгения Николаича. Ясно вижу теперь, что хотелось вам доказать мне,
что с него, с позволения сказать, как с козла, нет ни молока, ни шерсти и
что он сам ни то ни сё, ни рыба ни мясо, что и поставили ему в порок в
письме своем от шестого числа сего месяца. Я же знаю Евгения Николаича как
за скромного и благонравного юношу, чем именно может он и прельстить, и
сыскать, и заслужить уважение в свете. Известно тоже мне, что вы каждый
вечер, в продолжение целых двух недель, клали в карман свой по нескольку
десятков, а иногда и до сотни рублей серебром, держа палки и банки Евгению
Николаичу. Теперь же вы от этого всего отпираетесь и не только не
соглашаетесь возблагодарить меня за старания, но даже присвоили
безвозвратно собственные деньги мои, соблазнив меня предварительно
качеством вашего половинщика и обольстив меня разными выгодами, имеющими
быть на долю мою.
1 2 3 4