Поперек улицы забрезжил другой, лежачий тополь, опрокинутая будка, ворота сарая.
- Постойте, что же это? - спросил Бабаев.
- Залоп нужно! - подсказал Везнюк, и блеснули белые глаза под фуражкой.
Точно кто-то подбросил вверх листки устава и на них длинную команду для встречи кавалерии.
Бабаев метнулся в сторону, за роту, и оттуда, скользя, сорвался его голос:
- Первый взвод с колена, второй стоя, прочие уступами, пальба... ротою!
Слышал, как быстро сделали привычное построение солдаты и как защелкали в воздухе выстрелы из-за лежачего тополя, точно молотки вперебой били по наковальням.
- Рота, пли!
Оглушило на секунду залпом, треском и вскриками, а через секунду, весь странный, чужой и далекий, едва успели солдаты закрыть затворы, он снова крикнул:
- Рот-та, пли!
X
Ура! - и разбросали баррикады.
Ворота положили плашмя на землю.
Девять трупов рабочих свалили на них в кучу, головами то в одну сторону, то в другую.
Прямо над трупами окно в хате было разбито пулей, и сквозь него кривыми зигзагами вырывался обезумевший плач: двое плакали, дети. Их не видно было, только плач жег душу. Вперед на расчистку улицы ушел третий взвод, и хлопали редкие выстрелы.
Солнце шло где-то близко, звонкое. Облака в самой середине неба облились кровью. Дул ветер. Кровь сочилась из пронизанной насквозь шеи Осипчука. Он лежал, прислонив руку к ране. Пальцы были в крови. Везнюк рвал около свой грязный платок, связывал в бинт узлами.
Было еще четверо раненых в других взводах. Один, носивший такую скверную фамилию, что нельзя было его назвать, с раной в животе, корчился, стонал и спрашивал всех:
- Что ж теперь будет-то? Умру я, что ли?.. - Глаза блуждали по всем, доверчивые, испуганные, большие. Около него толпились солдаты, говорили о фельдшере, о носилках, о лазаретной линейке.
Девять трупов лежали на воротах, как одно большое тело с девятью головами. У одной головы, ближней, откинутой вбок, глаза рыдали кровью и после смерти, а лицо было молодое, тонкое, как у женщины.
Скрюченные руки... Синие пальцы вонзились в воздух... У той одинокой руки были тоже такие, тоже ковали бога...
Передрассветный бог рождался в залпах - это было так понятно, так просто. Носился вот здесь над трупами, срубленным тополем, разбитыми окнами - искал своего мира, смеялся смехом смелых... И взрывами его смеха были залпы...
Унесли раненых на разостланных шинелях. Второй взвод пошел следом за третьим. Далеко хлопали выстрелы. Холодно стало.
"Может быть, я сплю?" - подумал Бабаев.
Оглянулся... Когда это случилось? Куча трупов на сломанных воротах, зияет разбитое окно, плачут дети, курят солдаты...
И вздрогнул вдруг: через забор осторожно лез кто-то длинный, лохматый.
Ближний солдат вскочил, взял наизготовку. Еще вскочили двое.
Длинный спрыгнул, снял шапку, шел прямо на Бабаева; шел, качаясь, показывал руки - пустые.
- Ваше благородие! Барин!
- К ноге! - крикнул Бабаев солдатам.
- Ваше благородие! Паничик милый!.. Не знаю, к кому оборотиться... Что это теперь, стрельба эта самая, к чему? Война, что ли?.. Паничик родный!
Страшные молящие глаза из-под косиц. Стал на колени. Ждет.
- В лесах я живу, пильщик я... Вчера только домой пришел... Детишки тут, жена... Ничего этого не знаю... Цоп середь ночи!.. Что такое, господи Иисусе, царица небесная! Греха-то сколько!
Впился глазами в трупы, крестится.
Может быть, узнал кого-то, всхлипнул:
- Паничик родный.
- Бога нового искали, за то и убиты, - кивнул на трупы Бабаев. - Бога понял? Это святые божьи.
- Страдающие которые?.. За всех, значит?
- За всех.
- Господи! Свет-то как повернулся!.. Свои своих бьют!.. Новой веры, они, значит, какая недозволенная?
- Новой... Они? - Новой веры... Бога хотят на землю... Ты где? говорят. - Ты есть?.. Давай правду!.. Жизнь за правду хочешь? На жизнь... Гордые!.. А бог, он жестокий... Смеется... и залпы...
Он смотрит в глаза лохматому, лохматый - в его глаза. От глаз к глазам перекинулся хрустальный мост, прозрачный от ужаса.
Сгрудились около солдаты, но их не видно. Видно того, кто хочет понять и не может. Под космами спутанных волос шевелится мозг, как облако на небе, и мысль подходит к глазам, пугается и не выходит.
- Паничик милый! Неужто это так, значит, зря?
- Что зря?
- Говорю, неужто зря их убили... Бог ведь, он известный, он правильный... Неужто через бога? Зря, значит?
Залп где-то. Позолотил кто-то край облака. Отчетливо видно напротив наискось мазанку-хату, исчерченную пулями. Слепенькое окошко, маленькое, совсем дырочка, осталось целым. Косится, чуть поднявшись над землею, таращит глаз.
И у лохматого глаза, как два слепых окошка. Лезут из-под нависших косиц, впиваются в него, Бабаева, блеклые, с красными жилками на белках, дно его души, глубже нет. Придвинул всю жизнь к глазам и ждет ответа. Не ждет требует и на колени для этого стал. Разве не требуют, когда молятся?
- Встань, черт! - крикнул вдруг Бабаев. - Черт! Косматый!.. Я тебе должен отчет отдавать? Леший!
Откачнулся пильщик.
- Господи!
Вскочил с колен. Длинные ноги едва нашли землю. Закачался темным мутным пятном, таким темным, точно кто-то изо всей жизни выжал всю муть и бросил ее перед Бабаевым.
- Ваше благородие... Я ведь так это... Как по лесной части я, пильщик... Прихожу домой - цоп середь ночи!..
- Расстреляю! Уходи прочь!
- Б-барин! За что же?
Густо потемнело в глазах.
- Прочь, гадина!
Изо всей силы ударил по чему-то жесткому тонкой рукой.
- Гос-поди!
- Уходи! Тебе говорят, уходи!.. Не стой, уходи! - Это Лось, Везнюк и другой взводный, Волкотрубов. Их чуть видно, колышутся, как в тумане. Что-то страшно усталое и злое звучно бьет в виски: раз-раз-раз...
Побежал лохматый. Запрыгал на длинных ногах мутной жердью. У забора стал, оглянулся. Увидел - стоят впереди в шеренге трое, с ружьями наизготовку... Трусливо прилип к серым доскам. Поднялся, сейчас перескочит. Изогнулось бесстыдное колено над верхней доской... Перескочит и потащит с собою трущобное...
Сейчас взойдет солнце, а он уйдет... Занесет другое колено и уйдет...
Подбросило что-то Бабаева.
- Шеренга! - вскрикнул дико, едва дал прицелиться, заплясала нижняя челюсть... - Пли!
Вздохнул воздух. Темное тело повисло на заборе. Шевельнуло руками. Стукнуло ногами о доски. Упало...
XI
Его притащили и положили в кучу к девяти на ворота, но он был жив. Дышал, и глядел в упор, и был страшно отчетлив, точно сбит из медных гвоздей, кривых и ярких. Не одни глаза - глядели руки буграми мозолей, вывернутые подошвы сапог, косицы на голове, свежие новые пятна на теле.
От этого становилось холодно и пусто. Хотелось громко крикнуть: "Что глядишь?" - но отовсюду глядели.
Нужно было куда-то идти, что-то делать... Небо стало желтым, как залпы...
Когда это было, что сидела в номере какая-то женщина - последняя, курила, плакала, и валялись на столе мертвые корки апельсинов?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62