Торопливо шлепая по грязи, вперебой, табуном отовсюду, как в атаку, кинулись солдаты... Певуны ахнули, отшатнулись, стали.
Пожалуй, незачем было Дерябину расстегивать верхние пуговицы тужурки: парни были квелый, хлипкий народ. Бил их пристав со всего размаха, - с правши и с левши. Двое упали сразу, третий, с гармоникой, еще держался, но со второго удара сбил с ног и его Дерябин. Куча сваленных парней барахталась в сыром песке. Чуть поднялся парень с гармоникой...
- Господин пристав! Это... за что же бьетесь?
- Мало тебе? Додать?
Пнул его сапогом в бок Дерябин, застонал парень.
- Будет вам, что вы! - взял пристава за руку Кашнев. - Зачем?
- Как? - озадачился пристав. - Мерзавцы, воры, - по ночам орать!..
- Да ведь новобранцы... как же воры? - ответил Кашнев.
- Мы и вовсе не новобранцы, - плачущим голосом вставил кто-то из кучи. - Так мы, ребята здешние.
- Значит, и воры! Еще лучше... Да здесь же все воры, скот!
- А вы нас ловили? Воры... - поднялся было парень с гармоникой.
- Что так-кое?
- Вы нас не ловили, - по-пьяному упрямо повторил парень.
- Тты? Как смеешь? - изумленно и потому как-то тихо даже спросил пристав. - Как смеешь? Смеешь как?..
И Кашнев не мог его удержать.
IX
Привели в часть и заперли избитых парней в каземате. Солдаты ушли в казарму. Кашнев остался у пристава, где Культяпый постелил ему постель.
Долго сидел на этой постели Кашнев, молча глядел на Дерябина, который, сопя, читал и подписывал у стола какие-то бумаги, пил квас из графина, дымно курил.
Но вот пристав снял тужурку, остался в одной крупно вышитой на груди рубахе, подошел к иконе, около которой горела лампада, грузно стал на колени и начал отчетливо, громко читать молитву ко сну отходящих:
- "Боже вечный и царю всякого создания, сподобивый мя даже в час сей доспети, прости ми грехи, яже сотворих в сей день делом, словом и помышлением, и очисти, господи, смиренную мою душу от всякия скверны плоти и духа..."
Читал долго, потом прочитал еще две длинные молитвы, поклонился земно и встал с колен. А в это время разделся Кашнев, потянулся устало и лег.
- Ты что же это? Немолякой? - покосился на него Дерябин.
- Дда... отвык... давно не молился, - просто ответил Кашнев.
- Ты - человек ученый, юрист... тебе это, конечно, стыдно... - медленно проговорил Дерябин, кашлянул, посопел и добавил: - А я - молюсь, прошу простить... Я, брат, ничего в жизни не понимаю и потому молюсь.
Он покопался в столе, шумно выдвинул ящик и достал фотографию; доставал как-то медленно, ощупью, и держал отвернувшись, поднося ее Кашневу.
- Вот видишь... присмотрись хорошенько: мой сын Юра, девяти лет! Присмотрись!
- Красивый мальчик, - сказал Кашнев, искренне любуясь мальчиком большеглазым, пухлогубым, с челкой, в суконной матроске.
- Умница был! Рисовал как! Всмотрись внимательно, - я еще не могу... Шесть недель назад от дифтерита умер: не могу смотреть... Он не при мне жил, то есть не моя фамилия, и прочее, но-о... только он мой был, настоящий... моей крови... Вот и спроси его, зачем умер.
Пристав стал у окна, побарабанил пальцем, потом, сопя, взял у Кашнева фотографию и, не глядя, спрятал в стол. Посвистал глухо и вдруг опять начал надевать тужурку отчетливо и решенно.
- Куда? - спросил Кашнев.
- Куда? Куда надо, куда надо, да, куда надо! - скороговоркой ответил Дерябин; потянулся, оглядел правую руку, и Кашнев только теперь заметил на ней три массивных золотых перстня, должно быть таких же жестоких при бое, как кастет.
- Ты... в каземат? - спросил он несмело.
- Я их прощупаю, какие они такие ребята, здешние, - раскатистым голосом ответил Дерябин, прикачнув головой.
- И охота!.. Ложись-ка спать, - поднял голову на локоть Кашнев.
- Я их прощупаю, здешних ребят! - повторил пристав в нос и с тою же металлической брезгливостью в голосе, какая была у него раньше.
Кашнев медленно сел на постели.
- Знаешь ли, что я тебе скажу, Ваня, - проговорил он решительно, но добавил как-то не в тон: - Ты ведь шутишь, что идешь в каземат?
- Как-к шучу? Зачем шучу? - зло удивился Дерябин.
Кашнев представил измятую солому на полу каземата и как на соломе валяются парни... и толстые перстни пристава... желтые перстни, желтая солома, желтое платье Розы, - мутно было в голове... И с усилием поднялся Кашнев, забывши уже, что он - прапорщик, и так, как лежал в постели, в одном белье подошел к приставу, улыбнулся ему и просительно сказал:
- Ваня, если ты идешь избивать до полусмерти этих - арестованных, то... объясни мне, зачем ты это?
- Воров? - спросил Дерябин.
- Какие там воры!
- Постой!.. Объяснить?.. Постойте-е! - отступив на полшага, высокомерно сказал пристав. - Вы - дворянин?
- Да, дворянин! - опешив немного, твердо ответил Кашнев, хотя был он сыном мелкого чиновника.
- Дворянин? Шестой книги? Руку! - и чопорно пожал руку Кашнева Дерябин; потом, насупившись и отвернувшись вполоборота от Кашнева, он заговорил медленно, глухо, обиженно, обдуманно, выкладывал затаенное: - Так как же вы мне... на улице... при исполнении мною обязанностей служебных... говорите под руку? Не замечание, конечно, но-о... вообще суетесь?.. Так что воры вас за полицмейстера принимают, а?.. Кто же и может вмешиваться в мое дело? Полицмейстер, губернатор... вы собственно кто?
Кашнев посмотрел удивленно на новое, теперь расплывшееся, потное, с прищуренными глазами, ожидающее лицо пристава и сказал первое, что пришло в голову:
- Вот что... сейчас я оденусь!
И пошел к постели.
- Одеваться, этого я от вас не требую! - крикнул Дерябин.
- Ничего вы не можете от меня требовать! - крикнул, вдруг раздражаясь, Кашнев.
- Ничего? А по форме представиться извольте, ничего! Бумагу о назначении вручите! Приказание командира вашего эшелона... - Ничего?!. А то я не знаю, с кем это я имею удовольствие в одной комнате, собственно говоря! Насколько это безопасно для меня лично!
Кашнев промолчал. Хотелось одеться скорее. Руки дрожали. Он даже как-то и не обиделся, точно давно ожидал этого от пристава, но как в глубокие окопы, как под кованый щит хотелось стать ему под защиту мундира, новеньких офицерских погонов, кушака, строевых сапог... или просто хотелось только этого: чтобы не было Кашнева, Мити Кашнева, которому белье метила крупными метками сестра Нина, когда он был еще студентом последнего курса, - чтобы был Кашнев прапорщик, офицер такого-то полка и тоже при исполнении обязанностей, как и пристав.
Кровь шумно раз за разом била в виски, и это слышно было сразу во всем теле, как короткое односложное слово: "Хам!.. хам!.. хам!.." Но одевался Кашнев молча, стараясь не делать лишних движений и не слушать, как сопел, точно мехи раздувал, Дерябин. И когда надел он наспех шашку, портупеей поверх погона, он уверенно сунул руку в боковой карман, так как ясно вспомнил вдруг, что именно сюда положил бумажку, и так, с бумажкой, сложенной вчетверо, - как раз пришелся сгиб на синей эшелонной печати, Кашнев подошел к Дерябину и сказал вызывающе:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24