— Раньше ее звали Маурин Элизабет О'Коннелл. Она родилась в Ирландии. Ее отец был фермером, а еще он разводил чистокровных скаковых лошадей. Когда Маурин исполнилось тринадцать лет, к ним приехал пожилой испанец, чтобы купить несколько кобыл. Он приобрел одну или две лошади, а заодно и дочь коннозаводчика. Он увез девочку в Мадрид, где целых пять лет держал ее в уединении, называл маленькой голубкой и учил разным вещам, одни из которых оказались для молодой девушки полезными, а другие — нет. После смерти супруги он женился на Маурин, и она сделалась Изабеллой де Эррара, маркизой де Талабера. Через восемь лет маркиз умер. Поскольку у него не было других наследников и детей от первого брака, ей досталось все, что ему принадлежало.
— Она не похожа на ирландку, — заметила Фелиситэ, когда Морган умолк.
— Да, скорее не похожа. Если она вообще на когото похожа, так это на знатную испанскую сеньору, кем она и является на самом деле. Постарайся это понять. Маркиз позаботился о том, чтобы ее приняли при дворе. Он повсюду возил ее с собой, учил управлять поместьями, ездить верхом, стрелять, владеть шпагой. Сам того не подозревая, он заодно готовил ее к самостоятельной жизни после его смерти. Для Паломы не существует никаких правил, кроме тех, которые устанавливает она сама.
— Вы хотите сказать, что она… она не соблюдает условности или даже ведет себя распутно?
— В прямом смысле этих слов — нет. Я не слышал, чтобы она совершила подлость или причинила кому-то зло, а я знаком с ней с детства, мы вместе играли на лугах наших отцов, которые были соседями. С другой стороны, ей приходилось иметь дело со многими мужчинами в самых различных обстоятельствах. Разумеется, она вовсе не святая…
Фелиситэ посмотрела на Моргана сквозь опущенные ресницы. Из его слов невозможно было понять, кем для него являлась эта женщина раньше или оставалась теперь. Фелиситэ интересовалась этим, конечно, только из чистого любопытства.
— Понятно, — сказала она, — значит, я оказалась свидетельницей встречи друзей детства?
— Можно назвать это и так. Теперь твоя очередь. Фелиситэ посмотрела на Моргана отсутствующим взглядом и неохотно начала:
— Баст всего лишь беспокоился, счастлива ли я сейчас. Он считает, что вы… что наши близкие отношения установились слишком быстро, и при нынешних обстоятельствах, особенно после ареста отца, это кажется ему странным. Я попыталась его успокоить, но он, похоже, не слишком поверил моим словам.
— Почему? Из-за чего ты так решила?
— Он… Он оказался так добр, что даже предложил мне покровительство, если я вдруг захочу отказаться от вашего.
Негромко выругавшись, Морган впился пальцами в талию девушки еще сильнее, заставив ее испуганно охнуть. Услышав это, он тут же ее отпустил.
— Прости, — отрывисто бросил он, — а еще прости меня за то, что тебе пришлось вынести такое оскорбление.
— Меня никто не оскорблял, — ответила Фелиситэ, вздернув подбородок. — Если на то пошло, его забота глубоко тронула меня.
— Вот как? — Казалось, Морган обдумывал, как ему следует поступить с лейтенантом Унсагой. — По-моему, мне придется отправить его ловить контрабандистов в окрестных болотах.
— Вы этого не сделаете, — неуверенно проговорила Фелиситэ, глядя в его потемневшие зеленые глаза.
— Почему же? Там он может пригодиться, как и в любом другом месте.
— Но… он же ваш друг!
— Верно. Однако всему есть предел. Я никоим образом не собираюсь делить тебя с другим мужчиной, Фелиситэ!
— Вы не можете управлять моими мыслями, — бросила она и попыталась вырваться.
Молниеносным движением Морган привлек ее к себе и встряхнул так, что она, потеряв равновесие, упала к нему на колени. Приподняв ладонью ее подбородок, он устремил пристальный взгляд в ее широко открытые карие глаза.
— Правда? — тихо спросил он, прежде чем впиться ртом в ее губы.
Суд над заговорщиками начался в конце сентября. Председательствующие судьи побывали у арестованных в камерах, чтобы допросить их со всей тщательностью. Они старательно вникали в каждую деталь их поведения, взглядов и поступков, начиная с момента прибытия в Новый Орлеан Уллоа и кончая позорным днем 28 октября 1768 года, когда в городе произошла революция. При этом каждое слово допрашиваемых заносилось в протокол. Наконец искушенные в науках господа с чувством удовлетворения удалились. Затем в тайных комнатах они выслушивали свидетелей обвинения. По двое на каждого из арестованных, они давали показания против Никола Шавена де Лафреньера — главного прокурора при французских властях; Жана— Батиста Нойана — племянника Бьенвилля и зятя главного прокурора; против плантаторов Пьера Каресса и Пьера Маркиса; против Жозефа Милье — богатого купца. Также доставили под конвоем свидетелей, дававших показания относительно действий Жозефа Пти, Бальтасара Масана, Жюльена-Жерома Дуката, Пьера-Арди де Буабланка, Жана Милье, Пьера Пупе и, наконец, Оливье Лафарга.
За все это время никто из арестованных не появлялся в суде; никто из них не видел людей, дававших против них обвинительные показания. Впрочем, это не имело большого значения. Участники заговора действовали столь открыто, об их делах знало столько людей, что им было просто бесполезно отрицать свои поступки. Из двенадцати человек почти все с гордостью признали за собой ту роль, которую им приписывали. Защищаясь, они ссылались на утверждение, что совершили преступления, в которых их обвиняли, являясь французскими подданными, и поэтому неподсудны испанским законам. В доказательство своей правоты они подчеркивали, что Уллоа не заявил официально о вступлении в управление колонией, не представил верительных грамот во время пребывания в должности губернатора и что они сами не присягали на верность королю Испании, оставаясь связанными клятвой, данной французскому королю, до тех пор пока их не освободили от нее на торжественной церемонии, устроенной вскоре после прибытия О'Райли.
Легкость, с которой Морган разбил эти аргументы, когда на них попробовала сослаться Фелиситэ, вызывала теперь медленно растущее беспокойство. Что бы ни заявляли арестованные, они находились в руках испанского суда, и если власти признают аргументы в их защиту неубедительными, решив осудить их по испанским законам, кто сможет им в этом помешать?
Главного обвинителя, выступавшего от имени короля Испании, звали дон Феликс дель Рей. Он уже провел два королевских суда в Санто— Доминго и в Мексике. Все отзывались о нем как о грозном человеке. Говорили, что он собирался выдвинуть против двенадцати подсудимых обвинение в государственной измене, на основании уложения Альфонсо XI, являвшегося первым законом седьмого титула первой Партиды.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107
— Она не похожа на ирландку, — заметила Фелиситэ, когда Морган умолк.
— Да, скорее не похожа. Если она вообще на когото похожа, так это на знатную испанскую сеньору, кем она и является на самом деле. Постарайся это понять. Маркиз позаботился о том, чтобы ее приняли при дворе. Он повсюду возил ее с собой, учил управлять поместьями, ездить верхом, стрелять, владеть шпагой. Сам того не подозревая, он заодно готовил ее к самостоятельной жизни после его смерти. Для Паломы не существует никаких правил, кроме тех, которые устанавливает она сама.
— Вы хотите сказать, что она… она не соблюдает условности или даже ведет себя распутно?
— В прямом смысле этих слов — нет. Я не слышал, чтобы она совершила подлость или причинила кому-то зло, а я знаком с ней с детства, мы вместе играли на лугах наших отцов, которые были соседями. С другой стороны, ей приходилось иметь дело со многими мужчинами в самых различных обстоятельствах. Разумеется, она вовсе не святая…
Фелиситэ посмотрела на Моргана сквозь опущенные ресницы. Из его слов невозможно было понять, кем для него являлась эта женщина раньше или оставалась теперь. Фелиситэ интересовалась этим, конечно, только из чистого любопытства.
— Понятно, — сказала она, — значит, я оказалась свидетельницей встречи друзей детства?
— Можно назвать это и так. Теперь твоя очередь. Фелиситэ посмотрела на Моргана отсутствующим взглядом и неохотно начала:
— Баст всего лишь беспокоился, счастлива ли я сейчас. Он считает, что вы… что наши близкие отношения установились слишком быстро, и при нынешних обстоятельствах, особенно после ареста отца, это кажется ему странным. Я попыталась его успокоить, но он, похоже, не слишком поверил моим словам.
— Почему? Из-за чего ты так решила?
— Он… Он оказался так добр, что даже предложил мне покровительство, если я вдруг захочу отказаться от вашего.
Негромко выругавшись, Морган впился пальцами в талию девушки еще сильнее, заставив ее испуганно охнуть. Услышав это, он тут же ее отпустил.
— Прости, — отрывисто бросил он, — а еще прости меня за то, что тебе пришлось вынести такое оскорбление.
— Меня никто не оскорблял, — ответила Фелиситэ, вздернув подбородок. — Если на то пошло, его забота глубоко тронула меня.
— Вот как? — Казалось, Морган обдумывал, как ему следует поступить с лейтенантом Унсагой. — По-моему, мне придется отправить его ловить контрабандистов в окрестных болотах.
— Вы этого не сделаете, — неуверенно проговорила Фелиситэ, глядя в его потемневшие зеленые глаза.
— Почему же? Там он может пригодиться, как и в любом другом месте.
— Но… он же ваш друг!
— Верно. Однако всему есть предел. Я никоим образом не собираюсь делить тебя с другим мужчиной, Фелиситэ!
— Вы не можете управлять моими мыслями, — бросила она и попыталась вырваться.
Молниеносным движением Морган привлек ее к себе и встряхнул так, что она, потеряв равновесие, упала к нему на колени. Приподняв ладонью ее подбородок, он устремил пристальный взгляд в ее широко открытые карие глаза.
— Правда? — тихо спросил он, прежде чем впиться ртом в ее губы.
Суд над заговорщиками начался в конце сентября. Председательствующие судьи побывали у арестованных в камерах, чтобы допросить их со всей тщательностью. Они старательно вникали в каждую деталь их поведения, взглядов и поступков, начиная с момента прибытия в Новый Орлеан Уллоа и кончая позорным днем 28 октября 1768 года, когда в городе произошла революция. При этом каждое слово допрашиваемых заносилось в протокол. Наконец искушенные в науках господа с чувством удовлетворения удалились. Затем в тайных комнатах они выслушивали свидетелей обвинения. По двое на каждого из арестованных, они давали показания против Никола Шавена де Лафреньера — главного прокурора при французских властях; Жана— Батиста Нойана — племянника Бьенвилля и зятя главного прокурора; против плантаторов Пьера Каресса и Пьера Маркиса; против Жозефа Милье — богатого купца. Также доставили под конвоем свидетелей, дававших показания относительно действий Жозефа Пти, Бальтасара Масана, Жюльена-Жерома Дуката, Пьера-Арди де Буабланка, Жана Милье, Пьера Пупе и, наконец, Оливье Лафарга.
За все это время никто из арестованных не появлялся в суде; никто из них не видел людей, дававших против них обвинительные показания. Впрочем, это не имело большого значения. Участники заговора действовали столь открыто, об их делах знало столько людей, что им было просто бесполезно отрицать свои поступки. Из двенадцати человек почти все с гордостью признали за собой ту роль, которую им приписывали. Защищаясь, они ссылались на утверждение, что совершили преступления, в которых их обвиняли, являясь французскими подданными, и поэтому неподсудны испанским законам. В доказательство своей правоты они подчеркивали, что Уллоа не заявил официально о вступлении в управление колонией, не представил верительных грамот во время пребывания в должности губернатора и что они сами не присягали на верность королю Испании, оставаясь связанными клятвой, данной французскому королю, до тех пор пока их не освободили от нее на торжественной церемонии, устроенной вскоре после прибытия О'Райли.
Легкость, с которой Морган разбил эти аргументы, когда на них попробовала сослаться Фелиситэ, вызывала теперь медленно растущее беспокойство. Что бы ни заявляли арестованные, они находились в руках испанского суда, и если власти признают аргументы в их защиту неубедительными, решив осудить их по испанским законам, кто сможет им в этом помешать?
Главного обвинителя, выступавшего от имени короля Испании, звали дон Феликс дель Рей. Он уже провел два королевских суда в Санто— Доминго и в Мексике. Все отзывались о нем как о грозном человеке. Говорили, что он собирался выдвинуть против двенадцати подсудимых обвинение в государственной измене, на основании уложения Альфонсо XI, являвшегося первым законом седьмого титула первой Партиды.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107