— Ну, как она? — спросил я деда.
— Переживает вчерашнюю ночь, — ответил он. — Ничего, скоро все забудет. — Он погладил Собаку. Она не шелохнулась.
Под вечер опять появился подвыпивший Бадриа.
— Добрый вечер, Спиридон! — поздоровался он.
— Здравствуй, Бадриа! — ответил дед, но во двор гостя не пригласил.
— Спиридон! — начал Бадриа смущенно. — Народ… того… недоволен… Во дворе Спиридона, говорят, вчера не было стрельбы…
— А что, разве кончилась война? Или вернулся мой Арсен? Или вчера была новогодняя ночь? В честь чего бы мне стрелять? — спросил дед.
— Спиридон, не обижай село ради собаки… Убей пса. У нас ведь собаки были не хуже твоей. Или ты один нашелся такой добрый?
— Нет, Бадриа, не бывать тому, чтобы у моего гроба не выла собака!
— Смотри, Спиридон! Не дай бог, но если пес взбесится и покусает моих детей, спалю твой дом и тебя заодно! — пригрозил Бадриа и ушел, пошатываясь.
Было уже темно, но я заметил, как побледнел дед.
— Бадриа! — крикнул он.
Бадриа обернулся.
— Слушай меня, сопляк! Придержи-ка язык и будь осторожен, иначе погрею я свои старые кости на пепелище твоего дома! Понял?
Не знаю, что подумал остолбеневший Бадриа, но будь на его месте я, в ту ночь не сомкнул бы глаз: всем было известно, что слова деда никогда не расходилось с делом.
…Было около полуночи, когда в дальнем конце нашего двора раздались подряд два выстрела. За ними последовал жалобно-злобный лай собаки. Вскочив с постели, я схватил ружье и помчался к месту выстрелов. Кто-то быстро продирался сквозь кусты. Потом я услышал шаги убегавшего человека.
Собака лежала у плетня и тихо скулила. Я взял ее на руки и бегом вернулся домой. Дед успел зажечь коптилку и теперь сидел на козьей шкуре у камина. Он осмотрел рану Собаки, пробыл ее спиртом, посыпал табаком и крепко перевязал.
— Ничего страшного, — сказал дед, — кость не задета.
Он вопросительно взглянул на Собаку. Собака выразительно взглянула на деда.
— Кто стрелял? — спросил меня дед.
— Не знаю…
— А она знает! Знает, да не может сказать! — Дед покачал головой и смахнул слезы с глаз Собаки.
Утром дед попросил вывести его на балкон. Собака, хромая, поплелась за дедом и улеглась у его ног.
Наш дом стоял на пригорке. И теперь дед осматривал село так внимательно, словно видел его впервые. Он долго молчал, потом обернулся ко мне и тихо сказал:
— Правы они, сынок… нельзя ради собаки обижать село… Возьми ружье, прихвати Собаку и… Только выйди за село, чтобы я ничего не слышал…
— А что мне нужно сделать за селом? — спросил я и почувствовал, как задрожал у меня подбородок и скривилась нижняя губа.
— То, что сделали все наши соседи, — ответил дед, не глядя на меня. — Ступай сынок…
Я вынес из комнаты ружье, обвязал веревкой шею Собаки и потянул. Собака не сдвинулась с места.
— Идем, Собака! — Я еще раз потянул веревку.
Собака умоляюще взглянула на деда.
— Иди, иди с ним, Собака! — сказал дед и закрыл лицо руками…
Мы пересекли село, свернули с шоссе и пошли по тропинке, спускавшейся к реке по сланцевому склону горы.
Собака, прихрамывая, покорно следовала за мной и за все время ни разу не взглянула на меня.
Мы подошли к реке. Я снял веревку с шеи Собаки и присел на большой валун. Холодный пот градом катился по моему лицу, сердце гулко стучало. Успокоившись немного, я снял с плеча ружье. Тогда Собака подняла голову и уставилась на меня добрыми печальными глазами. Не выдержав ее взгляда, я отвернулся, потом быстро вынул из ружья обе гильзы и швырнул их в реку.
Тяжелый камень свалился с моих плеч. Я встал, глубоко вздохнул и потянулся. Собака несмело подошла ко мне, лизнула руку, потом вдруг сорвалась с места, бросилась к реке и несколько минут прыгала, кувыркалась, вертелась в воде, поднимая фонтаны брызг. Выйдя на берег, она отряхнулась и, утомленная, легла на песок. Из раны на лапе у нее сочилась кровь, и глаза были полны слез. Но я и сейчас готов поклясться чем хотите — Собака смеялась!
— А теперь ступай, Собака! Иди спокойно, мирно, не лай и не огрызайся на людей и вообще старайся избегать их. Чего доброго, примут тебя за бешеную и убьют. На селе не показывайся! Слышала, что сказал дед: нельзя ради собаки перечить народу! Нельзя! Но я все же обману деда! А ты иди и не возвращайся ради бога в село! Быть может, ты и вправду бешеная! Не бери греха на душу! Ну, ступай, хорошая моя!…
Не знаю, поняла ли меня Собака, но когда я пошел обратно, она осталась сидеть на месте…
— Ну, что? — спросил дед.
Я молча снял с плеча ружье и протянул его деду. Он открыл затвор, посмотрел на свет через каналы стволов.
— Вот что я тебе скажу, сынок: если ты всегда будешь поступать так, трудно тебе придется в жизни…
…Спустя неделю, ночью, шакал задрал в хлеву козу Эквтимэ Сирадзе.
Еще через три дня из чьего-то курятника лиса утащила двух кур.
Потом кто-то начисто опустошил десятипудовый квеври Аслана Тавберидзе.
В один прекрасный день корова Бердзенишвили обглодала в нашем дворе четыре привитых деревца, — дед прямо-таки позеленел от обиды.
Вслед за этим из села бесследно исчезли дойная корова Нины Дзнеладзе и племенной бычок Сипито Матиташвили.
Однажды ночью и амбара Кирилле Титмерия унесли восеь пудов отборной кукурузы.
Народ взвыл. Начались крики да ругань, подозрения да намеки, стали судить да рядить, дело дошло до матерщины.
Село до предела было взбудоражено.
15 октября хлынул ливень, какого давно не помнили в наших краях. Мельниц, стоявших на Губазоули, как не бывало, — унесло их взбушевавшейся рекой.
16 октября дед велел мне сходить на чудом уцелевшую мельницу в Горабережоули.
К полуночи моя кукуруза была смолота. Я взвалил на спину мешок с мукой и собрался было уходить, как вдруг дверь мельницу отворилась и на пороге появился Кирилле Мамаладзе.
— Здорово, Теофан! — приветствовал он мельника. Меня Кирилле не узнал.
— Как поживает ваш ребенок? — спросил я Мамаладзе.
— Какой ребенок?
— А тот, которого покусала бешеная собака.
— А-а-а, вот ты о чем! Собака-то оказалась здоровой!
— Что вы сказали?!
— Ничего особенного! Собака не была бешеной…
— Не была бешеной!.. А вы… А они… Стыд и срам вам, Кирилле Мамаладзе! Стыд и срам! — выпалил я и, словно подкошенный, опустился на мешок.
— Теофан, чей этот невежа? — спросил удивленный Мамаладзе мельника.
— Чей ты, парень? — спросил мельник меня.
— Ничей! — отрубил я и, не попрощавшись, вышел из мельницы.
Весь день 17 октября я раздумывал — рассказать деду о встрече на мельнице или нет. Наконец решил, что говорить об этом деду не стоит.
18 октября дед не захотел вставать с постели.
20 октября он попросил меня остаться дома.
25 октября у деда опухли правые рука и нога.
27 октября он позвал меня и вручил ключи от ларя.
1 2 3 4