28 октября дед усадил меня напротив себя на низеньком стульчике и сказал:
— У всего на свете есть начало и конец, сынок… Не сегодня, так завтра наступит и мой конец… Это очень страшно — идти, не зная, куда. И потому не совру — боюсь я смерти… но ты не бойся, сынок!.. Если там, на том свете, нет ничего, то и бояться тогда нечего! А если смерть — это лишь преображение человека, тогда тем более нет основания для страха. Я вернусь в этот мир, вернусь в другом обличье — деревом, травой, птицей, собакой… И всегда я буду с тобой!…Я никогда не оставлю тебя одного! Знай, сынок, что бы тебе ни доставило тепло и радость, — будь то даже простой камень, — это буду я, твой старый дед. Поэтому ты никогда не считай себя одиноким и не бойся одиночества… Об одном тебя прошу — не покидай наш дом, не дай погаснуть нашему очагу!.. Вернется твой отец — он должен найти здесь огонь, кусок мчади и стакан вина. Об остальном он позаботится сам… вот уже неделю мне снятся покойники, а твой отец ни разу не приснился. Значит, жив он! Сохрани ему, сынок, родной дом и доброе имя!.. Будет конец и войне! Войну начинают люди, и люди же положат ей конец. Быть того не может, чтобы война одолела человека… А теперь иди, принеси дров побольше…
В ту ночь я не спал. Дед молчал, не отрываясь глядел на пылавший в камине огонь и чему-то улыбался.
29 октября ему стало плохо. Я приподнял его в постели и обложил подушками.
— Идет, идет она, благословенная, но очень уж медленно идет… — проговорил он.
30 октября дед снова подозвал меня:
— Приготовься, сынок… Завтра она дойдет до сердца… Ты не волнуйся… Все, что нужно, сделают соседи… Жаль только, нет у нас в доме женщины, некому оплакать меня.
1 ноября в полночь дед слез с постели и стал посреди комнаты.
— Гогита, я увидел его! — произнес он со страшной скорбью в голосе.
— Кого, дедушка? — спросил я, вскакивая с постели.
Дед навалился на стол, потом стал медленно сползать вниз и вдруг опрокинулся навзничь.
— Дедушка! — крикнул я. Дедушка!
Дедушки больше не существовало.
Все произошло так, как хотелось моему доброму, мудрому деду…
Я оделся, открыл все двери и окна и вышел на балкон.
Наступило утро 2 ноября.
На холодном и блестящем как зеркало небе одна за другой гасли звезды.
Я спустился во двор, босиком прошелся по росистой траве. Холодная дрожь пробежала по телу… Шумели неубранные стебли кукурузы… Проходя мимо грушевого дерева, я машинально нагнулся, подобрал и откусил грушу и только тогда почувствовал, что во рту у меня пересохло.
Спокойно, не спеша я распахнул ворота пересек дорогу, подошел к соседскому плетню и позвал:
— Маргалита!
Никто не отозвался, было еще очень рано. Я позвал громче.
Скрипнула дверь, и на балкон вышла заспанная женщина.
— Кто там?
— Это я, Гогита!
— Чего тебе?
— Спустись во двор, дело у меня.
— Ты что, пьян, парень?
— Умер дедушка, Маргалита… И некому его оплакать… Я прошу тебя…
— Да что т говоришь!
— Да, умер дед. Прошу тебя, Маргалита, не откажи…
Не сказав ни слова, Маргалита — непричесанная, босая — сбежала вниз по лестнице. когда мы подошли к нашему дому, я пропустил ее вперед. Женщина ступила на лестницу, но вдруг остановилась и в замешательстве обернулась ко мне.
— Не бойся! — сказал я тихо и присел прямо на влажную траву.
Маргалита поднялась на балкон, повернулась лицом к деревне и распустила волосы…
Дедушку хоронили в воскресенье, 4 ноября 1943 года.
Народ стал подходить после полудня. Шли группами — про признаку родства или местожительства. Перед каждой группой следовали плакальщицы и двое детей со стружковым венком в руках.
Мои ближайшие соседки, взявшие на себя все хлопоты по устройству похорон, оплакивали скорее меня, чем деда:
— Несчастный мА-а-льчик, как же ты проживе-ешь один-одине-е-е-шинек, сирота бе-е-едненький!…
Я стоял у дверей с черной повязкой на руке и степенно, без слез и стонов, отвечал на рукопожатия соболезнующих.
— Ты поплачь, поплачь, Гогита, легче станет! — шепнула мне на ухо Маргалита. Я согласно кивнул головой.
Балкон, двор и даже дорога были полны людей. Стояли, судачили, делились новостями, спорили, кое-где даже смеялись…
Вдруг в толпе что-то произошло. Сперва она зашумела, потом наступила мертвая тишина. Люди расступились, и в образовавшемся коридоре показалась лохматая, грязная, с приставшими к шерсти шариками чертополоха Собака. Не глядя на людей, не обращая ни на кого внимания, Собака проследовала через весь двор, поднялась на балкон и заглянула в дедушкину комнату. Не найдя там никого, она вошла в зал, приблизилась к гробу, встала на задние лапы, передними уперлась в тахту, вытянула шею и… замерла. Долго смотрела Собака на спокойное, доброе и красивое лицо деда, потом повернулась, подошла ко мне и молча улеглась у моих ног.
— Слава тебе господи! — вырвалось у кого-то.
И тут я не выдержал, закрыл лицо руками и громко зарыдал.
Около пяти часов дня произошло другое чудо.
В комнату вошел Бадриа. Увидев лежащую у моих ног Собаку, он вздрогнул, но быстро овладел собой и с приличествующим обстоятельствам выражением лица направился ко мне. Собака вскочила, ощетинилась, оскалила зубы и сердито зарычала.
Бадриа отступил, Собака сделала шаг вперед.
— Но, но, пошла! — проговорил побледневший Бадриа.
Собака глядела на него налитыми злобой глазами.
— Дай же поплакать над человеком! — попытался улыбнуться Бадриа.
Собака зарычала громче и приблизилась к нему.
— Скажи ей что-нибудь! — одернулся ко мне растерявшийся Бадриа.
«А она знает! Знает, да не может сказать!» — вспомнил я слова деда и сказал:
— Бадриа, уйди из моего дома!
«Если ты всегда будешь поступать так, трудно тебе придется в жизни», — вспомнил я слова деда и все повторил:
— Уйди, Бадриа, из моего дома.
Бадриа ушел.
Утром меня разбудил какой-то шум. В одном белье я выскочил на балкон.
— Гогита, уйми проклятую собаку, чуть не загрызла нас! — кричали пришедшие за стульями соседи.
…Я окинул взглядом свое село.
Над домами вились легкие белые струйки дыма.
Пели петухи.
Мычали коровы.
Блеяли козы.
Кудахтали куры.
Из-за Концхоулы поднималось солнце.
Тело мое наполнилось теплом, и в ушах зазвонили веселые колокола.
В моем дворе лаяла собака.

1 2 3 4