«Ну, если не врать…»
«Видите, вам нечем оправдаться. А меня вы могли упрекнуть в чем-то подобном?»
«В то время как был дома — нет, это я знаю точно».
«Но, по-моему, с тех пор…»
«С тех пор все несколько сложнее. Но, в конце концов, я ничего не могу сказать, поскольку — во всяком случае, для меня — приличия были соблюдены, и сроки совпадают, разве не так?»
«День в день».
Я вздохнул.
«Дело в том, — философски заметил я, — что в погоне за счастьем отправляешься далеко…»
«Да, и находишь женщин, не так ли? Давайте немного поговорим о ваших женах».
«Нет, не стоит, я знаю их, и к тому же я исцелился от желания жениться».
«Увы, бедный мой друг, нет ничего важнее домашнего очага, детей; возвращайтесь, возвращайтесь, и вы найдете все это, только, может быть, уже без меня».
«Ну, что вы!»
«Я знаю, что говорю — она со вздохом покачала головой: — Но я умру спокойно, если буду знать, что у моих бедных детей, оставшихся без матери…»
«Хорошо, хорошо… не будем раскисать; посмотрим, а пока возвращайтесь домой».
«Придется».
«И сообщите о моем приезде».
«О, правда?»
«Погодите, я ничего не обещаю; я сделаю что смогу, вот и все».
«Прощайте! Я уезжаю с этой надеждой».
«Отправляйтесь, дорогая. Поживем — увидим».
«Да, поживем… Прощайте».
И Бюшольд в последний раз поцеловала меня, вздохнула и ушла.
Это появление Бюшольд оставило во мне совсем другие чувства, чем прежние ее визиты. Впрочем, как я ей сказал, сравнение голландских женщин с сингальскими, испанскими, малабарскими и китайскими — не в пользу последних; одна лишь бедняжка Шиминдра могла уравновесить чаши весов; но, понимаете ли, против нее была история с той мерзкой обезьяной!..
Словом, я думал теперь только об одном — привести в порядок свои дела и вернуться в Европу.
Но, перед тем как уехать, я прежде всего должен был обеспечить будущность Шиминдры.
Я оставил ей свое сигарное дело, которое шло полным ходом, и остаток безоара; он, правда, был початый, но и в таком виде стоил не меньше двух-трех тысяч рупий, тем более что был испробован.
Что касается Ванли-Чинг, она исчезла вместе со своей шкатулкой; в те пять месяцев, что я еще прожил в Бидондо, я ничего о ней не слышал.
Наконец пятнадцатого февраля тысяча восемьсот двадцать девятого года, почти через шесть лет после моего приезда в Индию, я покинул Бидондо с капиталом в сорок пять тысяч франков; оставив деньги моему китайскому корреспонденту, я получил в обмен ценные бумаги лучших торговых домов Амстердама.
Переход был долгим из-за штиля на экваторе. Спустя шесть месяцев после моего отъезда из Манилы мы увидели мыс Финистерре, затем, пройдя мимо Шербура, вошли в Ла-Манш и восемнадцатого августа тысяча восемьсот двадцать девятого года бросили якорь в Роттердаме.
Мне незачем было там задерживаться, и я в тот же день, наняв экипаж, отправился в Амстердам, а оттуда — на лодке в Монникендам.
Лодка принадлежала моему приятелю-рыбаку, — тому самому, что перевез меня шесть с половиной лет тому назад на борт «Яна де Витта»; хотя я не смог заплатить ему за проезд, он все же обещал выпить за мое здоровье и свято сдержал слово.
На этот раз вместо мешка камней в моем кармане лежал бумажник, а в нем — сорок пять тысяч франков.
Таким образом, высадившись в Монникендаме, поскольку я должен был ему не только за этот переезд, но и за прошлый, да еще с процентами и процентами с процентов за шесть лет, я дал ему двадцать пять флоринов; он давно не получал такой суммы.
Затем я направился к дому.
Издалека я увидел на пороге кормилицу в трауре с двумя младенцами у груди.
Я все понял.
Я вошел в нижнюю комнату, где были мои три сына и дочь.
Увидев меня, все три мальчика убежали.
Девочка была еще слишком мала и не умела ходить; ей пришлось остаться.
Поняв, что я чужой для этих бедных невинных созданий, я взял на руки мою крошку Маргариту и отправился на поиски кого-нибудь, кто мог знать меня.
Узнав, что прибыл какой-то незнакомец, направившийся к дому Бюшольд, Симон ван Гроот догадался о действительном положении вещей и примчался, приведя за собой троих маленьких беглецов и кормилицу с двумя сосунками.
В одну минуту все разъяснилось.
«А бедная Бюшольд?» — спросил я.
«Ты опоздал на два месяца, дорогой Олифус, — ответил Симон ван Гроот. — Бюшольд умерла, дав жизнь твоим двойняшкам».
«Да, Симону и Иуде».
«Совершенно верно. В твое отсутствие я позаботился о твоей семье. Кредиторы продали дом, я выкупил его; они продали обстановку, я выкупил и ее. Я твердо знал, что ты когда-нибудь вернешься, и хотел, чтобы ты нашел все таким, как было раньше, только детей прибавилось».
«Спасибо тебе, ван Гроот».
«И только бедная наша Бюшольд!…»
«Что поделаешь, Симон, все мы смертны».
«Увы! Другой такой тебе никогда не встретить, Олифус».
«Возможно».
Мы со слезами расцеловались, ван Гроот и я, затем уладили дела.
Я вернул ему деньги за дом и мебель, которые решил оставить Маргарите.
Затем я положил на имя каждого из мальчиков по шесть тысяч франков, оставив за собой проценты до их совершеннолетия.
Наконец, девять тысяч франков я оставил себе, чтобы не быть никому в тягость и оплачивать из своего кармана свой графинчик тафии, рома или арака.
— И вы никогда больше не видели Бюшольд? — спросил я.

— Видел еще раз. Она явилась сообщить мне, что я навек избавился от нее, поскольку она только что вышла замуж за Симона ван Гроота, которого схоронили накануне; старый плут просил положить их рядом. Так что, — добавил папаша Олифус, приканчивая свой последний графин арака, — я избавился от нее в этом и в том мире. По крайней мере, я надеюсь на это.
После этого папаша Олифус разразился своим неповторимым смехом и сполз под стол, откуда вскоре послышался храп, не позволявший усомниться в безмятежности сна, в который погрузилась эта чистая и безупречная душа.
В ту же минуту дверь отворилась и раздался тихий нежный голос. Я повернул голову.
На пороге, держа в руке лампу, стояла Маргарита; голос принадлежал ей.
— Господа, пора отдохнуть, — сказала она. — Позвольте показать вашу комнату. Должно быть, мой бедный отец замучил вас своими рассказами? Но надо быть снисходительными к нему. Еще при жизни нашей бедной матери он шесть лет провел в приюте для сумасшедших в Хорне и вышел оттуда не вполне излечившимся. У него на уме одни глупости и небылицы, особенно когда перепьет, а это с ним часто случается. Но, когда он проснется, разум вернется к нему и он забудет о своих путешествиях в Ост-Индию — путешествиях, которые совершил лишь в воображении.
Мы отправились спать, найдя это объяснение гораздо более убедительным, чем все то, что рассказывал нам папаша Жером Франсуа Олифус.
Назавтра мы хотели с ним проститься, но нам сказали, что он повез пассажира в Ставерен.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57