Правда, его мир населен лишь какой-нибудь дюжиной персонажей, он занимает в солнечной системе лишь тридцать четыре квадратных фута театральных подмостков и нередко рождается и гибнет за один вечер.
Неважно, мое сравнение все же правомерно, и я предпочитаю сравнение, возвышающее человека, сравнению, которое его принижает.
Я говорил себе все это или нечто похожее и видел, словно сквозь прозрачную завесу, что постепенно созданный мною мир обретает место среди литературных планет; его обитатели разговаривали сообразно моему желанию, двигались по моей воле; я был доволен ими, до меня явственно доносился недвусмысленный звук аплодисментов, доказывавших, что мой мир нравился людям, перед глазами которых он проходил, и я был доволен собой.
И хотя я пребывал в горделивом полусне - опиуме поэтов, это не мешало мне видеть, что кучер раздосадован моим молчанием, обеспокоен моим пристальным взглядом, обижен моей рассеянностью и что он изо всех сил старается вывести меня из этого состояния. Он то обращался ко мне со словами: "Хозяин, полость вот-вот сползет у вас", - и я, не отвечая, укутывал ею колени, то он дышал на свои пальцы, чтобы согреть их, и я молча прятал руки в карманы, то насвистывал "Парижанку", и я машинально отбивал такт ногою. Садясь в кабриолет, я сказал кучеру, что нанимаю его на четырнадцать часов, и беднягу явно мучила мысль, что все это время я буду пребывать в молчании, отнюдь не вязавшемся с его желанием поболтать. Наконец признаки беспокойства Кантийона настолько усилились, что мне стало жаль его; я открыл было рот, чтобы заговорить; физиономия кучера расплылась в улыбке. К несчастью для него, меня вдруг осенило: я придумал конец третьего действия! Я было повернул к нему голову и собрался начать разговор, но опять преспокойно занял прежнее положение, сказав самому себе: "Удачная, очень удачная мысль".
Кантийон решил, что я не в своем уме.
Затем он испустил вздох.
Затем, по прошествии минуты, он остановил лошадь со словами: "Приехали, хозяин!" Я оказался у подъезда Нодье.
Мне очень бы хотелось, читатель, поговорить с вами о Нодье, во-первых, для собственного удовольствия, ибо я знаю его и люблю, во-вторых, для вашего удовольствия, ибо вы тоже любите его, хотя, быть может, с ним и не знакомы. Придется отложить этот разговор. На сей раз речь пойдет о моем кучере. Вернемся же к нему.
По прошествии получаса я вышел от Нодье; кучер любезно опустил для меня подножку. Пробормотав "брр" и передернув плечами, я сел рядом с ним и снова очутился в некоем подобии кресла, которое так хорошо настраивало меня на созерцательный лад.
- К Тейлору, на улицу Бонди, - произнес я, полузакрыв глаза.
Кантийон воспользовался этим кратким обращением и спросил скороговоркой:
- Скажите, Шарль Нодье - это тот самый человек, что пишет книги?
- Вот именно. Но откуда, черт возьми, ты знаешь об этом?..
- Я прочел один его роман, когда еще служил у господина Эжена (он вздохнул). Там говорится о девушке, любовник которой угодил на гильотину.
- "Терезу Обер"?
- Да, да... Будь я знаком с этим господином, я дал бы ему замечательный сюжет для романа.
- Вот как?
- Удивляться тут нечему. Если бы я владел пером так же хорошо, как вожжами, я никому бы не уступил такого сюжета, сам бы написал роман.
- Ну так изложи мне этот сюжет.
Он взглянул на меня, прищурившись.
- Ну, вы - другое дело.
- Почему?
- Ведь вы-то не пишете книг?
- Нет, зато я пишу пьесы. И, быть может, твоя история послужит канвой для моей будущей драмы.
Он вторично взглянул на меня.
- "Два каторжника", случайно, не ваша пьеса?
- Нет, друг мой.
- А пьеса "Постоялый двор дез Адрэ"?
- Тоже не моя.
- Так для какого же театра вы пишете пьесы?
- До сих пор мои пьесы шли во Французском театре и в Одеоне.
Он скривил рот, и эта гримаса свидетельствовала о том, что я сильно упал в его глазах; затем, подумав немного и как бы примирившись с очевидностью, он проговорил:
- Ну что ж, я и во Французском театре бывал с господином Эженом и видел Тальма в "Сулле": актер как две капли воды походил на императора. Это все-таки неплохая пьеса. А потом нам показывали пустяковину, в которой какой-то шельмец, одетый лакеем, смешил публику своими ужимками. Такой был забавник! И все же мне больше нравится "Постоялый двор дез Адрэ".
Возразить на это было нечего. Да и в ту пору я был сыт по горло литературными спорами.
- Так, значит, вы сочиняете трагедии? - спросил он, искоса взглянув на меня.
- Нет, мой друг.
- Так что же вы сочиняете?
- Драмы.
- Так вы романтик! На днях я возил в Академию какого-то академика, и он так и сяк честил романтиков. Сам он пишет трагедии. Фамилии его я не знаю. Он такой высокий, худой... Носит крест Почетного легиона, а кончик носа у него красный. Вы, верно, знаете его.
Я кивнул головой, что соответствовало слову "да".
- Ну а твоя история?
- Дело в том, что это грустная история. В ней гибнет человек!
Глубокое волнение, прозвучавшее в его словах, подстегнуло мое любопытство.
- Валяй рассказывай!
- Вам легко говорить валяй! Ну, а если я заплачу, и у меня все будет валиться из рук? Ведь я не смогу ехать дальше...
Я, в свою очередь, посмотрел на него.
- Видите ли, - заметил Кантийон, - я не всегда был извозчиком, о чем вы можете судить по моей ливрее (и он с готовностью показал мне остатки своих красных нашивок). Десять лет тому назад я служил у господина Эжена. Вы не знавали господина Эжена?
- Эжена? А как его фамилия?
- Гм, как его фамилия?.. Я никогда не слыхал, чтобы его называли по фамилии и ни разу не видел ни отца его, ни матери. Это был высокий молодой человек, такого же роста, как вы, и приблизительно вашего возраста. Сколько вам лет?
- Двадцать семь.
- Вот и ему было столько же. Он тоже брюнет, только посветлее, чем вы, кроме того, у вас негритянские волосы, а у него они были прямые. В общем, красивый малый, только почему-то он всегда ходил как в воду опущенный. Он получал десять тысяч ливров годового дохода и все-таки грустил. Я долгое время думал, что у него больной желудок. Итак, я поступил к нему в услужение. Ладно. Ни разу, обращаясь ко мне, он не повысил голоса. Только и слышу, бывало: "Кантийон, подай мне шляпу... Кантийон, заложи кабриолет... Кантийон, если придет Альфред де Линар, скажи, что меня нет дома". Надо вам признаться, он терпеть не мог Альфреда де Линара. Да и то сказать, этот тип был мерзавцем. Ну, пока ни слова об этом. Жил он в том же доме, что и мы, и надоел нам до осточертения: все время привязывался к нам. Однажды приходит он и спрашивает господина Эжена. Я отвечаю, что барина нет дома... И вдруг - бац! - тот кашлянул. Гость услыхал его. Ладно. Он тут же ушел, сказав мне: "Твой барин - невежа!" Я промолчал, сделал вид, будто ничего не слышал.
- Кстати, хозяин, у какого дома остановиться на улице Бонди?
1 2 3 4 5 6 7