Дай мне руку, Тереза, я попробую дотащиться до окна.
Тереза подошла к графине; та поставила на стол почти нетронутое фруктовое мороженое, оперлась на плечо камеристки и томно приблизилась к окну.
— Как хорошо! — сказала она, вдыхая вечерний воздух. — Этот мягкий ветерок возвращает меня к жизни! Пододвинь мне кресло и отвори окно, да то, что выходит в сад. Благодарю! Скажи, князь вернулся из Монреаля?
— Нет еще.
— Тем лучше: я не хочу, чтобы он видел меня такой бледной, осунувшейся. У меня, должно быть, отвратительный вид.
— Госпожа графиня еще никогда не была так красива… Уверена, во всем Палермо нет ни одной женщины, которая не завидовала бы вам, ваше сиятельство.
— Даже маркиза де Рудини и графиня де Бутера?
— Решительно все, синьора.
— Князь, верно, платит тебе, чтобы ты мне льстила.
— Клянусь, я говорю то, что думаю.
— О, как приятно жить в Палермо, — сказала графиня, дыша полной грудью.
— В особенности если женщине двадцать два года, если она знатна, богата и красива, — заметила с улыбкой Тереза.
— Ты высказала мою мысль. Вот почему я хочу, чтобы все вокруг меня были счастливы. Скажи, когда твоя свадьба?
Тереза ничего не ответила.
— Разве не в будущее воскресенье? — спросила графиня.
— Да, синьора, — ответила камеристка, вздыхая.
— Что такое? Уж не хочешь ли ты отказать жениху?
— Нет, что вы, все уже слажено.
— Тебе не нравится Гаэтано?
— Нет, почему же? Он честный человек, и я буду с ним счастлива. Да и выйдя за него, я навсегда останусь у госпожи графини, а ничего лучшего мне не надо.
— Почему же в таком случае ты вздыхаешь?
— Простите меня, синьора. Подумала о родных местах.
— О нашей родине?
— Да. Когда вы, ваше сиятельство, вспомнили в Палермо обо мне, своей молочной сестре, оставшейся в деревне, во владениях вашего батюшки, я как раз собиралась выйти замуж за одного парня из Баузо.
— Почему же ты ничего не сказала мне о нем? По моей просьбе князь взял бы его к себе в услужение.
— О, он не согласился бы стать слугой. Он слишком горд для этого.
— Правда?
— Да. Он уже отказался однажды поступить в охрану князя де Гото.
— Так, стало быть, этот молодой человек дворянин?
— Нет, госпожа графиня, он простой крестьянин.
— Как его зовут?
— О, я не думаю, чтобы госпожа графиня знала его, — поспешно заметила Тереза.
— И ты жалеешь о нем?
— Как вам сказать? Знаю только, что, если бы я стала его женой, а не женой Гаэтано, мне пришлось бы много работать, а это было бы тяжело, особенно после службы у госпожи графини, где мне так легко и приятно живется.
— Однако меня обвиняют в том, что я резка, надменна. Это правда, Тереза?
— Госпожа графиня бесконечно добра ко мне, ваше сиятельство. Вот и все, что я могу сказать.
— Все дело в палермском дворянстве, это оно клевещет на меня, потому что графы де Костель-Нуово были возведены в дворянское достоинство Карлом V, тогда как графы де Вентимилле и де Партанна происходят, по их словам, от Танкреда и Рожера. Но женщины недолюбливают меня по другой причине: они прячут свои чувства под маской презрения, а сами ненавидят меня за любовь Родольфо, завидуют, что меня любит сам вице-король. Они изо всех сил стараются отбить его, но это им не удается: я красивее их. Карини постоянно твердит мне об этом, да и ты тоже, обманщица.
— Не только его светлость и я говорим приятное госпоже графине, кое-кто льстит ей еще больше.
— Кто же это?
— Зеркало, сударыня.
— Сумасбродка! Зажги же свечи у большого зеркала.
Камеристка повиновалась.
— А теперь затвори это окно и оставь меня одну. Достаточно окна, выходящего в сад.
Тереза выполнила приказ и вышла из комнаты; едва за ней затворилась дверь, как графиня села у зеркала, взглянула на себя и улыбнулась.
Поистине, она была прелестна, графиня Эмма, или, точнее, Джемма, так как родители изменили первую букву имени, данного ей при крещении, и с самого детства звали ее Джеммой, иначе говоря, «Жемчужиной». И конечно же, графиня была не права, когда в доказательство древности своего рода ссылалась лишь на подпись Карла V, ибо тонкий, гибкий стан изобличал в ней ионянку, черные, бархатистые глаза — дочь арабов, а бело-розовый цвет лица — уроженку Галлии. Она могла считать с одинаковым правом, что происходит от афинского архонта, от сарацинского эмира и нормандского капитана; такие красавицы встречаются прежде всего в Сицилии, а затем в единственном городе на свете, в Арле, где то же смешение крови, то же скрещение рас объединяет порой в одной женщине эти три столь различных типа. Но вместо того чтобы прибегнуть к ухищрениям кокетства, как она собиралась это сделать поначалу, Джемма застыла у зеркала в порыве наивного восхищения: до того понравилась она себе в этом домашнем убранстве; так, вероятно, взирает на себя цветок, склонившийся над поверхностью ручья; однако в этом чувстве не было гордыни; она как бы возносила хвалу Господу, создавшему такую красоту. Словом, она ничего не изменила в своей внешности. Да и какая прическа лучше выявила бы несравненную прелесть ее волос, чем тот беспорядок, при котором они свободно рассыпались по плечам? Какая кисть могла бы прибавить что-либо к безукоризненному рисунку ее шелковистых бровей? Какая помада посмела бы соперничать с цветом ее коралловых губ, сочных, словно плод граната? И, как мы уже говорили, она вперила взгляд в зеркало с единственным желанием полюбоваться собой, но мало-помалу погрузилась в упоительные, восторженные мечты, ибо одновременно с ее лицом зеркало, стоявшее у раскрытого окна, отражало небо, которое служило как бы фоном ее ангельской головки; и, наслаждаясь неясным и безграничным чувством счастья, Джемма без повода, без цели считала в зеркале звезды, которые зажигались одна за другой, и вспоминала их названия по мере того, как они появлялись в эфире. Вдруг ей показалось, что какая-то тень загородила звезды и позади нее возникло чье-то лицо; она поспешно обернулась: в окне стоял незнакомый мужчина. Джемма вскочила на ноги и открыла рот, чтобы закричать, но неизвестный спрыгнул на пол и, сложив с мольбой руки, проговорил:
— Во имя неба, никого не зовите, сударыня. Клянусь честью, вам нечего опасаться: я не хочу вам зла!..
II
Джемма упала в кресло, и вслед за появлением незнакомца и его словами наступило молчание, во время которого она успела бросить быстрый, боязливый взгляд на незванного гостя, который проник в ее спальню столь странным, непозволительным способом.
Это был молодой человек лет двадцати пяти — двадцати шести, по-видимому, простолюдин: на нем была калабрийская шляпа с широкой лентой, спускавшейся на плечо, бархатная куртка с серебряными пуговицами и такие же штаны; его стан стягивал красный шелковый пояс с зеленой вышивкой и бахромой — такие пояса изготавливают в Мессине, которая позаимствовала их у стран Леванта.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25
Тереза подошла к графине; та поставила на стол почти нетронутое фруктовое мороженое, оперлась на плечо камеристки и томно приблизилась к окну.
— Как хорошо! — сказала она, вдыхая вечерний воздух. — Этот мягкий ветерок возвращает меня к жизни! Пододвинь мне кресло и отвори окно, да то, что выходит в сад. Благодарю! Скажи, князь вернулся из Монреаля?
— Нет еще.
— Тем лучше: я не хочу, чтобы он видел меня такой бледной, осунувшейся. У меня, должно быть, отвратительный вид.
— Госпожа графиня еще никогда не была так красива… Уверена, во всем Палермо нет ни одной женщины, которая не завидовала бы вам, ваше сиятельство.
— Даже маркиза де Рудини и графиня де Бутера?
— Решительно все, синьора.
— Князь, верно, платит тебе, чтобы ты мне льстила.
— Клянусь, я говорю то, что думаю.
— О, как приятно жить в Палермо, — сказала графиня, дыша полной грудью.
— В особенности если женщине двадцать два года, если она знатна, богата и красива, — заметила с улыбкой Тереза.
— Ты высказала мою мысль. Вот почему я хочу, чтобы все вокруг меня были счастливы. Скажи, когда твоя свадьба?
Тереза ничего не ответила.
— Разве не в будущее воскресенье? — спросила графиня.
— Да, синьора, — ответила камеристка, вздыхая.
— Что такое? Уж не хочешь ли ты отказать жениху?
— Нет, что вы, все уже слажено.
— Тебе не нравится Гаэтано?
— Нет, почему же? Он честный человек, и я буду с ним счастлива. Да и выйдя за него, я навсегда останусь у госпожи графини, а ничего лучшего мне не надо.
— Почему же в таком случае ты вздыхаешь?
— Простите меня, синьора. Подумала о родных местах.
— О нашей родине?
— Да. Когда вы, ваше сиятельство, вспомнили в Палермо обо мне, своей молочной сестре, оставшейся в деревне, во владениях вашего батюшки, я как раз собиралась выйти замуж за одного парня из Баузо.
— Почему же ты ничего не сказала мне о нем? По моей просьбе князь взял бы его к себе в услужение.
— О, он не согласился бы стать слугой. Он слишком горд для этого.
— Правда?
— Да. Он уже отказался однажды поступить в охрану князя де Гото.
— Так, стало быть, этот молодой человек дворянин?
— Нет, госпожа графиня, он простой крестьянин.
— Как его зовут?
— О, я не думаю, чтобы госпожа графиня знала его, — поспешно заметила Тереза.
— И ты жалеешь о нем?
— Как вам сказать? Знаю только, что, если бы я стала его женой, а не женой Гаэтано, мне пришлось бы много работать, а это было бы тяжело, особенно после службы у госпожи графини, где мне так легко и приятно живется.
— Однако меня обвиняют в том, что я резка, надменна. Это правда, Тереза?
— Госпожа графиня бесконечно добра ко мне, ваше сиятельство. Вот и все, что я могу сказать.
— Все дело в палермском дворянстве, это оно клевещет на меня, потому что графы де Костель-Нуово были возведены в дворянское достоинство Карлом V, тогда как графы де Вентимилле и де Партанна происходят, по их словам, от Танкреда и Рожера. Но женщины недолюбливают меня по другой причине: они прячут свои чувства под маской презрения, а сами ненавидят меня за любовь Родольфо, завидуют, что меня любит сам вице-король. Они изо всех сил стараются отбить его, но это им не удается: я красивее их. Карини постоянно твердит мне об этом, да и ты тоже, обманщица.
— Не только его светлость и я говорим приятное госпоже графине, кое-кто льстит ей еще больше.
— Кто же это?
— Зеркало, сударыня.
— Сумасбродка! Зажги же свечи у большого зеркала.
Камеристка повиновалась.
— А теперь затвори это окно и оставь меня одну. Достаточно окна, выходящего в сад.
Тереза выполнила приказ и вышла из комнаты; едва за ней затворилась дверь, как графиня села у зеркала, взглянула на себя и улыбнулась.
Поистине, она была прелестна, графиня Эмма, или, точнее, Джемма, так как родители изменили первую букву имени, данного ей при крещении, и с самого детства звали ее Джеммой, иначе говоря, «Жемчужиной». И конечно же, графиня была не права, когда в доказательство древности своего рода ссылалась лишь на подпись Карла V, ибо тонкий, гибкий стан изобличал в ней ионянку, черные, бархатистые глаза — дочь арабов, а бело-розовый цвет лица — уроженку Галлии. Она могла считать с одинаковым правом, что происходит от афинского архонта, от сарацинского эмира и нормандского капитана; такие красавицы встречаются прежде всего в Сицилии, а затем в единственном городе на свете, в Арле, где то же смешение крови, то же скрещение рас объединяет порой в одной женщине эти три столь различных типа. Но вместо того чтобы прибегнуть к ухищрениям кокетства, как она собиралась это сделать поначалу, Джемма застыла у зеркала в порыве наивного восхищения: до того понравилась она себе в этом домашнем убранстве; так, вероятно, взирает на себя цветок, склонившийся над поверхностью ручья; однако в этом чувстве не было гордыни; она как бы возносила хвалу Господу, создавшему такую красоту. Словом, она ничего не изменила в своей внешности. Да и какая прическа лучше выявила бы несравненную прелесть ее волос, чем тот беспорядок, при котором они свободно рассыпались по плечам? Какая кисть могла бы прибавить что-либо к безукоризненному рисунку ее шелковистых бровей? Какая помада посмела бы соперничать с цветом ее коралловых губ, сочных, словно плод граната? И, как мы уже говорили, она вперила взгляд в зеркало с единственным желанием полюбоваться собой, но мало-помалу погрузилась в упоительные, восторженные мечты, ибо одновременно с ее лицом зеркало, стоявшее у раскрытого окна, отражало небо, которое служило как бы фоном ее ангельской головки; и, наслаждаясь неясным и безграничным чувством счастья, Джемма без повода, без цели считала в зеркале звезды, которые зажигались одна за другой, и вспоминала их названия по мере того, как они появлялись в эфире. Вдруг ей показалось, что какая-то тень загородила звезды и позади нее возникло чье-то лицо; она поспешно обернулась: в окне стоял незнакомый мужчина. Джемма вскочила на ноги и открыла рот, чтобы закричать, но неизвестный спрыгнул на пол и, сложив с мольбой руки, проговорил:
— Во имя неба, никого не зовите, сударыня. Клянусь честью, вам нечего опасаться: я не хочу вам зла!..
II
Джемма упала в кресло, и вслед за появлением незнакомца и его словами наступило молчание, во время которого она успела бросить быстрый, боязливый взгляд на незванного гостя, который проник в ее спальню столь странным, непозволительным способом.
Это был молодой человек лет двадцати пяти — двадцати шести, по-видимому, простолюдин: на нем была калабрийская шляпа с широкой лентой, спускавшейся на плечо, бархатная куртка с серебряными пуговицами и такие же штаны; его стан стягивал красный шелковый пояс с зеленой вышивкой и бахромой — такие пояса изготавливают в Мессине, которая позаимствовала их у стран Леванта.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25