Где же Мария? Она не могла не прийти по приказу короля.
Наконец она появилась.
— Дорогу принцессе Марии!
После Робина, после Эдуарда мне казалась, я готова к любым переменам в ней. Я знала, что она будет ниже меня, в мои шестнадцать, и даже Эдуарда, хотя ему только одиннадцать. Но пока мы росли, она, похоже, становилась меньше и выглядела ребенком, недомерком, как Джейн. Но как она постарела! В тридцать три она была уже старуха. Ее лицо сморщилось… Зубы, что ли, у нее выпали? Ее кожа огрубела и пожелтела, приняв грязно-коричневый оттенок, морщины стали глубже, складка между нахмуренных бровей пролегла, как шрам.
Слепо и жалко щурясь по сторонам, она меня не заметила. Страдальческое выражение ее лица поразило меня в самое сердце. Но ей не суждено было найти здесь сочувствия. Последовавшая сцена была короткой и жестокой.
— Король, мой повелитель, приказал мне спросить у вас, миледи: признаете ли вы власть нашей церкви?..
— И отрекусь от своей веры? — воскликнула она своим низким, как у мужчины, голосом. — Никогда! И вы, милорд, меня не заставите! — Затем, повернувшись к королю, она спросила с горькой обидой:
— Это сделали по вашей воле, сэр? Вы знали, что они творят от вашего имени?
Уставившись на нее, как будто перед ним была Медуза Горгона, Эдуард поднялся на ноги.
— Если вы намерены исповедовать свою собственную религию и отвергать нашу, то вы совершаете смертельную ошибку! — истерически взвизгнул он. — Вы убедитесь, что наши законы нарушать нельзя. Я предупредил вас!
Он сделал Марии знак удалиться. Лорды окружили ее, слегка подталкивая к входу. Она еще пыталась протестовать. Эдуард кивком подозвал меня к себе.
— Ты видишь, какая она упрямая! — сказал он тем же высоким, срывающимся голосом. — Как нам вырвать с корнем ее упорное нежелание расставаться со своей римской ересью и идолопоклонством?
Никогда бы не подумала, что я буду просить за Марию — за женщину, которая до сих пор называет мою мать «блудницей», чья вера сделала меня незаконнорожденной и не признает за мной никаких прав. Но эта травля, эта экзекуция разбередила мне душу. Я вся дрожала.
— Я не сомневаюсь, сэр, но то, что леди Мария…
Лицо Эдуарда побледнело еще больше, и в голосе послышался смертельный холод:
— Не защищай ее, сестра, иначе мы можем усомниться в твоей собственной вере.
Я услышала голос властелина, узнала повелительные интонации своего отца, и земля разверзлась у моих ног.
Глава 11
Как я оплакивала Эдуарда-мальчика, который был и которого уже не стало. Как я страшилась того мужчины, в которого он превращался.
Но временами он снова становился ребенком, ибо он по-прежнему любил бегать и играть, как все мальчишки. На следующее утро, когда сцена с Марией казалась дурным сном, он постучался в дверь моей опочивальни.
Кэт была вне себя:
— Король! Король здесь, а мы еще не вынесли ночной горшок!
— Сестрица, ты где? — Он влетел в мою опочивальню, как двенадцатилетний мальчишка, каким он и был. Как будто и не было другого Эдуарда — жестокого маленького тирана. — Я покажу тебе, как я научился скакать верхом. С милордом Нортумберлендом я могу упражняться гораздо больше, чем при моем дяде.
Мы прошли с ним на двор для турниров и посмотрели, как он скачет по кругу. Он вырос ловким и умелым и гораздо чаще на всем скаку попадал копьем в свисающее кольцо, чем промахивался. Его длинные ноги помогали ему уверенно держаться в седле, как Робину, который учил его всему, что знал сам. Каждый день мы втроем катались верхом, не обращая внимания на дождь и даже снег.
И каждый день Робин выказывал мне небольшие знаки внимания — букетик засушенных цветов или колокольчик для уздечки, чтобы показать, что он по-прежнему мой друг и никогда не забудет нашей детской привязанности. И все же, когда он брал мою руку своими сильными пальцами, или, легко обхватив меня за талию, спускал с лошади, или, улыбаясь, смотрел на меня своими блестящими глазами, я вспоминала, что мы уже не дети.
Теперь я уже не была ничтожной девчонкой, запертой в Хэтфилде, как раньше. После того как Марию, отвергшую протянутую королем оливковую ветвь мира, сослали в ее дальние имения, я стала первой леди при дворе, и со мной считались абсолютно все. Чтобы продемонстрировать свое недовольство Марией, король возвысил меня: теперь, когда я шла в церковь в день Рождества Христова или направлялась в Большой зал обедать с королем, мой шлейф несли герцогини. Я по-прежнему неуклонно следовала протоколу: приближаясь к королю, опускалась на колени шесть раз и отказывалась сидеть под балдахином. Но все знали, кто я такая, и моя гордость и радость росли день ото дня.
Нортемберленд тоже старался заручиться моей поддержкой, решив управлять государством в согласии с королем и его окружением, а не держа всех в страхе, как лорд-протектор. Он заслужил мою благодарность, уладив все дела с принадлежащими мне имениями: за два месяца он передал в мое владение деньги, земли и имущество, оставленные мне отцом, — Сомерсет и за два года не собрался это сделать.
Он бы и с Марией предпочел бы уладить дело миром — так уверял меня Робин.
— Ведь она принцесса крови, причем старшая в семье — ее место здесь, при дворе! С этим я не могла не согласиться.
— И преследования только вызовут к ней симпатию? — Я бросила вопросительный взгляд на моего наставника Эскама, так как Робин столкнулся со мной в тот момент, когда мы покидали комнату для занятий.
Эскам кивнул:
— Такое обращение с ней короля делает ее мученицей или, по крайней мере, надеждой всех недовольных католиков. — Он задумался. — Будь я политиком, как ваш отец, лорд Робин, — глубокомысленно пророкотал он своим гулким басом, — мои инстинкты подсказывали бы мне, что эту леди безопасней держать здесь, при дворе, под моим присмотром, чем позволить ей сидеть гнойным нарывом в Норфолке, где многие до сих пор, несмотря на то что прошло столько лет, сохраняют верность римскому католицизму.
Эскам, конечно, был прав, и в его правоте нам еще предстояло убедиться. Но диванные политики всегда знают все ответы, в реальности же даже самые хитроумные обнаруживают, что руки у них связаны. Нортумберленд пообещал Марии: он закроет глаза на ее религиозные воззрения, более того, позволит ей служить в своих покоях мессу для двадцати человек ради ее примирения с Эдуардом. Но король на это не согласился. Ни он, ни Мария не могли уступить в вопросе, где речь шла об их бессмертных душах. Поэтому Марии было приказано не приближаться ко двору, как прокаженной. Ей, кто была здесь первой леди!
Должна признать: услыхав о немилости к ней, я по своей наивности порадовалась этому. И не я одна — многие радовались величию новой веры и низложению былых устоев.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50
Наконец она появилась.
— Дорогу принцессе Марии!
После Робина, после Эдуарда мне казалась, я готова к любым переменам в ней. Я знала, что она будет ниже меня, в мои шестнадцать, и даже Эдуарда, хотя ему только одиннадцать. Но пока мы росли, она, похоже, становилась меньше и выглядела ребенком, недомерком, как Джейн. Но как она постарела! В тридцать три она была уже старуха. Ее лицо сморщилось… Зубы, что ли, у нее выпали? Ее кожа огрубела и пожелтела, приняв грязно-коричневый оттенок, морщины стали глубже, складка между нахмуренных бровей пролегла, как шрам.
Слепо и жалко щурясь по сторонам, она меня не заметила. Страдальческое выражение ее лица поразило меня в самое сердце. Но ей не суждено было найти здесь сочувствия. Последовавшая сцена была короткой и жестокой.
— Король, мой повелитель, приказал мне спросить у вас, миледи: признаете ли вы власть нашей церкви?..
— И отрекусь от своей веры? — воскликнула она своим низким, как у мужчины, голосом. — Никогда! И вы, милорд, меня не заставите! — Затем, повернувшись к королю, она спросила с горькой обидой:
— Это сделали по вашей воле, сэр? Вы знали, что они творят от вашего имени?
Уставившись на нее, как будто перед ним была Медуза Горгона, Эдуард поднялся на ноги.
— Если вы намерены исповедовать свою собственную религию и отвергать нашу, то вы совершаете смертельную ошибку! — истерически взвизгнул он. — Вы убедитесь, что наши законы нарушать нельзя. Я предупредил вас!
Он сделал Марии знак удалиться. Лорды окружили ее, слегка подталкивая к входу. Она еще пыталась протестовать. Эдуард кивком подозвал меня к себе.
— Ты видишь, какая она упрямая! — сказал он тем же высоким, срывающимся голосом. — Как нам вырвать с корнем ее упорное нежелание расставаться со своей римской ересью и идолопоклонством?
Никогда бы не подумала, что я буду просить за Марию — за женщину, которая до сих пор называет мою мать «блудницей», чья вера сделала меня незаконнорожденной и не признает за мной никаких прав. Но эта травля, эта экзекуция разбередила мне душу. Я вся дрожала.
— Я не сомневаюсь, сэр, но то, что леди Мария…
Лицо Эдуарда побледнело еще больше, и в голосе послышался смертельный холод:
— Не защищай ее, сестра, иначе мы можем усомниться в твоей собственной вере.
Я услышала голос властелина, узнала повелительные интонации своего отца, и земля разверзлась у моих ног.
Глава 11
Как я оплакивала Эдуарда-мальчика, который был и которого уже не стало. Как я страшилась того мужчины, в которого он превращался.
Но временами он снова становился ребенком, ибо он по-прежнему любил бегать и играть, как все мальчишки. На следующее утро, когда сцена с Марией казалась дурным сном, он постучался в дверь моей опочивальни.
Кэт была вне себя:
— Король! Король здесь, а мы еще не вынесли ночной горшок!
— Сестрица, ты где? — Он влетел в мою опочивальню, как двенадцатилетний мальчишка, каким он и был. Как будто и не было другого Эдуарда — жестокого маленького тирана. — Я покажу тебе, как я научился скакать верхом. С милордом Нортумберлендом я могу упражняться гораздо больше, чем при моем дяде.
Мы прошли с ним на двор для турниров и посмотрели, как он скачет по кругу. Он вырос ловким и умелым и гораздо чаще на всем скаку попадал копьем в свисающее кольцо, чем промахивался. Его длинные ноги помогали ему уверенно держаться в седле, как Робину, который учил его всему, что знал сам. Каждый день мы втроем катались верхом, не обращая внимания на дождь и даже снег.
И каждый день Робин выказывал мне небольшие знаки внимания — букетик засушенных цветов или колокольчик для уздечки, чтобы показать, что он по-прежнему мой друг и никогда не забудет нашей детской привязанности. И все же, когда он брал мою руку своими сильными пальцами, или, легко обхватив меня за талию, спускал с лошади, или, улыбаясь, смотрел на меня своими блестящими глазами, я вспоминала, что мы уже не дети.
Теперь я уже не была ничтожной девчонкой, запертой в Хэтфилде, как раньше. После того как Марию, отвергшую протянутую королем оливковую ветвь мира, сослали в ее дальние имения, я стала первой леди при дворе, и со мной считались абсолютно все. Чтобы продемонстрировать свое недовольство Марией, король возвысил меня: теперь, когда я шла в церковь в день Рождества Христова или направлялась в Большой зал обедать с королем, мой шлейф несли герцогини. Я по-прежнему неуклонно следовала протоколу: приближаясь к королю, опускалась на колени шесть раз и отказывалась сидеть под балдахином. Но все знали, кто я такая, и моя гордость и радость росли день ото дня.
Нортемберленд тоже старался заручиться моей поддержкой, решив управлять государством в согласии с королем и его окружением, а не держа всех в страхе, как лорд-протектор. Он заслужил мою благодарность, уладив все дела с принадлежащими мне имениями: за два месяца он передал в мое владение деньги, земли и имущество, оставленные мне отцом, — Сомерсет и за два года не собрался это сделать.
Он бы и с Марией предпочел бы уладить дело миром — так уверял меня Робин.
— Ведь она принцесса крови, причем старшая в семье — ее место здесь, при дворе! С этим я не могла не согласиться.
— И преследования только вызовут к ней симпатию? — Я бросила вопросительный взгляд на моего наставника Эскама, так как Робин столкнулся со мной в тот момент, когда мы покидали комнату для занятий.
Эскам кивнул:
— Такое обращение с ней короля делает ее мученицей или, по крайней мере, надеждой всех недовольных католиков. — Он задумался. — Будь я политиком, как ваш отец, лорд Робин, — глубокомысленно пророкотал он своим гулким басом, — мои инстинкты подсказывали бы мне, что эту леди безопасней держать здесь, при дворе, под моим присмотром, чем позволить ей сидеть гнойным нарывом в Норфолке, где многие до сих пор, несмотря на то что прошло столько лет, сохраняют верность римскому католицизму.
Эскам, конечно, был прав, и в его правоте нам еще предстояло убедиться. Но диванные политики всегда знают все ответы, в реальности же даже самые хитроумные обнаруживают, что руки у них связаны. Нортумберленд пообещал Марии: он закроет глаза на ее религиозные воззрения, более того, позволит ей служить в своих покоях мессу для двадцати человек ради ее примирения с Эдуардом. Но король на это не согласился. Ни он, ни Мария не могли уступить в вопросе, где речь шла об их бессмертных душах. Поэтому Марии было приказано не приближаться ко двору, как прокаженной. Ей, кто была здесь первой леди!
Должна признать: услыхав о немилости к ней, я по своей наивности порадовалась этому. И не я одна — многие радовались величию новой веры и низложению былых устоев.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50