Мне не было до них никакого дела. Зато мне нравилось ездить ко двору; днем и ночью меня возили на носилках, люди останавливались и смотрели, а я махала им рукой. А когда они кричали: «Бог да благословит дочку короля Гарри!», «Дай тебе Бог здоровья, крошка Бесс!» — я по своей детской наивности полагала, что это выражение любви ко мне, а не к нему.
Однако, когда я приехала ко двору в следующий раз, кого бы, как вы думаете, я обнаружила рядом с отцом под парадным балдахином в присутственных покоях? Юную хохотушку, старинную свою знакомую. Она приходилась мне кузиной: мой дед Болейн взял жену из рода Говардов, и моя бабушка Говард доводилась Екатерине теткой. Этой кузине Говард только что исполнилось восемнадцать — на одиннадцать больше, чем мне, — она была миниатюрная, живая, пухленькая, миловидная, с яркими карими глазами. Мы все веселились — она, я и король — ее нежный жених. Я была от нее без ума.
И было за что ее любить — по крайней мере мне, ребенку.
— Елизавета, я тебя избалую! — объявила она.
Она дарила мне сласти и безделушки, катала на королевской барке, я гостила у нее в подаренном королем прекрасном доме с видом на реку в Челси. И главное, она взяла меня на самый свой большой пир, когда впервые сидела во главе праздничного стола в качестве королевской супруги. Здесь, в парадной зале Гемптонского дворца мы сидели под гербами: королевским — ало-белой розой Тюдоров.
— и ее собственным, позолоченным, увитым розовым шелком, с девизом, который выбрал для нее сам король: «Румяная роза без шипов». Не удивительно, что в милый тихий Хэтфилд я уезжала, пьяная от восторга.
Но роз без шипов не бывает, не бывает радостей, за которые не пришлось бы расплачиваться болью. Зимой того же года я простудилась и вынуждена была сидеть в опочивальне. Я то читала, то дремала у камелька, не обращая внимания на смешки и перешептывания прибиравших постель горничных. Все их разговоры я знала наизусть — любовная чепуха и вздор, а мне уже исполнилось восемь и я была серьезна не по годам. Горничные мне не нравились. От них всегда воняло стряпней, если не хуже, они смотрели на меня как-то странно и украдкой шушукались. Сейчас они думали, что я в классной комнате, и меня это устраивало. Пока не услышала:
— А точно, она умрет?
— Точнее некуда. Гонец сказал, уже и приговор вынесли.
— А вдруг она попросит о помиловании?
— Уже просила! Говорят, она сбежала из своих покоев в Гемптонском дворце и с воплями помчалась к королю. Он был у обедни — она думала, он увидит ее и пожалеет.
— А он не простил?
— Ее поймали у входа в дворцовую церковь и заткнули рот раньше, чем она добежала до короля. Да он бы ее и не помиловал. Она ведь изменщица, вот она кто!
— Изменщица?
— Изменила королю. А за это, — в голосе мелькнула злобная радость, — ей отрубят голову!
— Как… как…
— Точно! Как матушке нашей госпожи! Точно так же! И поделом им — изменщицам, распутницам, греховодницам. Сама посуди — если обычную потаскуху привязывают голой к телеге, тащат по городу и бьют плетьми, пока с нее кожа не полезет клочьями, то как же тогда наказывать королеву?
Вторая девушка не ответила. Что-то бормоча себе под нос, горничные вышли.
Да, тогда я поняла, что змей проник в мой сад, и, подобно Еве на заре времен, я пробудилась и поняла, что нага. Как мне удалось столько проспать в неведении? Кэт обещала мне ответы на все мои вопросы, а я зарылась в греческий и географию, Бокаччио и Библию. И вдруг у меня остался один-единственный вопрос — что-то, что зрело во мне невидимо и подспудно, словно гнойник, который я теперь должна выдавить или умереть.
Пробило четыре, ночь спускалась, черная, как воды Стикса. Я уже не просто продрогла, я посинела от холода и тоски в своем креслице под окном, когда вошла Кэт в сопровождении слуг со свечами и позвала ужинать.
Один взгляд на меня, и по ее слову вошедшие следом прислужницы опрометью забегали по дому.
— Доркада, огня сюда, живее неси уголь! Пришли Питера из кухни, пусть принесет еще и жаровню! Бегом, кому сказано! Джоанна, принеси миледи глинтвейна, мигом, и чтоб с пылу с жару, не то уши надеру! — Потом, упав возле меня на колени и сжав мои окоченевшие руки:
— Что с вами, дитя мое? Вы можете говорить?
Сколько раз мы сидели в обнимку у камина, при свечах, ведя дружескую беседу после дневных трудов. Теперь все переменилось. Когда камин затопили, глинтвейн принесли и вложили кружку в мои онемевшие от холода руки, служанок отослали и между нами воцарилась тишина — настал час для иного рассказа.
— Кэт.
— Мадам?
Я собралась с духом.
— Моя кузина, королева Екатерина… девушки болтали…
Кэт тяжело вздохнула:
— Я думала оградить вас от этих известий.
— Я хочу знать. Еще вздох.
— Мне известно лишь то, что сообщил утренний гонец. Мадам Екатерину, вашу кузину, казнят за измену — она оказалась непорядочной женщиной. У нее был любовник еще в девичестве, в бабкином доме, и, говорят, она завела другого уже будучи королевой — привечала его ночью в своей опочивальне и ни в чем ему не отказывала.
— И это правда?
— Ее любовники во всем сознались.
— Как в прошлый раз?
— В прошлый раз?
Кэт всполошилась. Она этого не ждала.
— «Как в прошлый раз», сказала горничная, «как наша прошлая». Я знаю, о ком она.
Кэт застыла. Ее расширенные зрачки и частое, прерывистое дыхание выдавали крайний испуг.
— Моя мать — ведь они говорили о ней. Она была такая же, как Екатерина?
Кэт словно онемела. Потом она заговорила:
— Вам известно, мадам, что вашу матушку обвинили… обвинили в измене королю.
— Что значит «измена»?
— Говорят, она злоумышляла против супруга, против его душевного спокойствия. Будто бы она насмехалась над его мужскими способностями, дескать, в постели Его Величество не такой — не всегда такой, — как другие мужчины.
Мне показалось, что мою голову стянуло стальным канатом.
— Кэт, это измена? За это ее казнили? Лицо Кэт было бледно и печально, как зимний день.
— Королеву Анну также обвинили в распутстве, госпожа. Будто бы она завлекала придворных господ и тешила с ними свою похоть, и будто бы они миловались с ней в ее опочивальне и даже на королевской половине.
В том же виновна и Екатерина.
Продолжай.
— Кто?..
— Трое придворных. Один из них был любимый друг короля, Генри Норрис…
— И?..
— И ее музыкант, миледи, — лютнист Марк Смитон.
— И?..
— И ее брат, мадам. Ваш дядя, виконт Рочфорд.
Мы сидели — я и Кэт — словно два мраморных изваяния, две обращенные в камень женщины. Я узнала, что хотела.
То была моя первая бессонная ночь — первая ночь, когда я не сомкнула глаз до рассвета.
И первый озноб первого страха, который не отпускал меня с той поры, как ни старалась я схоронить его под грудой прочитанных книг, под своими записками, под спудом усвоенных знаний.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37
Однако, когда я приехала ко двору в следующий раз, кого бы, как вы думаете, я обнаружила рядом с отцом под парадным балдахином в присутственных покоях? Юную хохотушку, старинную свою знакомую. Она приходилась мне кузиной: мой дед Болейн взял жену из рода Говардов, и моя бабушка Говард доводилась Екатерине теткой. Этой кузине Говард только что исполнилось восемнадцать — на одиннадцать больше, чем мне, — она была миниатюрная, живая, пухленькая, миловидная, с яркими карими глазами. Мы все веселились — она, я и король — ее нежный жених. Я была от нее без ума.
И было за что ее любить — по крайней мере мне, ребенку.
— Елизавета, я тебя избалую! — объявила она.
Она дарила мне сласти и безделушки, катала на королевской барке, я гостила у нее в подаренном королем прекрасном доме с видом на реку в Челси. И главное, она взяла меня на самый свой большой пир, когда впервые сидела во главе праздничного стола в качестве королевской супруги. Здесь, в парадной зале Гемптонского дворца мы сидели под гербами: королевским — ало-белой розой Тюдоров.
— и ее собственным, позолоченным, увитым розовым шелком, с девизом, который выбрал для нее сам король: «Румяная роза без шипов». Не удивительно, что в милый тихий Хэтфилд я уезжала, пьяная от восторга.
Но роз без шипов не бывает, не бывает радостей, за которые не пришлось бы расплачиваться болью. Зимой того же года я простудилась и вынуждена была сидеть в опочивальне. Я то читала, то дремала у камелька, не обращая внимания на смешки и перешептывания прибиравших постель горничных. Все их разговоры я знала наизусть — любовная чепуха и вздор, а мне уже исполнилось восемь и я была серьезна не по годам. Горничные мне не нравились. От них всегда воняло стряпней, если не хуже, они смотрели на меня как-то странно и украдкой шушукались. Сейчас они думали, что я в классной комнате, и меня это устраивало. Пока не услышала:
— А точно, она умрет?
— Точнее некуда. Гонец сказал, уже и приговор вынесли.
— А вдруг она попросит о помиловании?
— Уже просила! Говорят, она сбежала из своих покоев в Гемптонском дворце и с воплями помчалась к королю. Он был у обедни — она думала, он увидит ее и пожалеет.
— А он не простил?
— Ее поймали у входа в дворцовую церковь и заткнули рот раньше, чем она добежала до короля. Да он бы ее и не помиловал. Она ведь изменщица, вот она кто!
— Изменщица?
— Изменила королю. А за это, — в голосе мелькнула злобная радость, — ей отрубят голову!
— Как… как…
— Точно! Как матушке нашей госпожи! Точно так же! И поделом им — изменщицам, распутницам, греховодницам. Сама посуди — если обычную потаскуху привязывают голой к телеге, тащат по городу и бьют плетьми, пока с нее кожа не полезет клочьями, то как же тогда наказывать королеву?
Вторая девушка не ответила. Что-то бормоча себе под нос, горничные вышли.
Да, тогда я поняла, что змей проник в мой сад, и, подобно Еве на заре времен, я пробудилась и поняла, что нага. Как мне удалось столько проспать в неведении? Кэт обещала мне ответы на все мои вопросы, а я зарылась в греческий и географию, Бокаччио и Библию. И вдруг у меня остался один-единственный вопрос — что-то, что зрело во мне невидимо и подспудно, словно гнойник, который я теперь должна выдавить или умереть.
Пробило четыре, ночь спускалась, черная, как воды Стикса. Я уже не просто продрогла, я посинела от холода и тоски в своем креслице под окном, когда вошла Кэт в сопровождении слуг со свечами и позвала ужинать.
Один взгляд на меня, и по ее слову вошедшие следом прислужницы опрометью забегали по дому.
— Доркада, огня сюда, живее неси уголь! Пришли Питера из кухни, пусть принесет еще и жаровню! Бегом, кому сказано! Джоанна, принеси миледи глинтвейна, мигом, и чтоб с пылу с жару, не то уши надеру! — Потом, упав возле меня на колени и сжав мои окоченевшие руки:
— Что с вами, дитя мое? Вы можете говорить?
Сколько раз мы сидели в обнимку у камина, при свечах, ведя дружескую беседу после дневных трудов. Теперь все переменилось. Когда камин затопили, глинтвейн принесли и вложили кружку в мои онемевшие от холода руки, служанок отослали и между нами воцарилась тишина — настал час для иного рассказа.
— Кэт.
— Мадам?
Я собралась с духом.
— Моя кузина, королева Екатерина… девушки болтали…
Кэт тяжело вздохнула:
— Я думала оградить вас от этих известий.
— Я хочу знать. Еще вздох.
— Мне известно лишь то, что сообщил утренний гонец. Мадам Екатерину, вашу кузину, казнят за измену — она оказалась непорядочной женщиной. У нее был любовник еще в девичестве, в бабкином доме, и, говорят, она завела другого уже будучи королевой — привечала его ночью в своей опочивальне и ни в чем ему не отказывала.
— И это правда?
— Ее любовники во всем сознались.
— Как в прошлый раз?
— В прошлый раз?
Кэт всполошилась. Она этого не ждала.
— «Как в прошлый раз», сказала горничная, «как наша прошлая». Я знаю, о ком она.
Кэт застыла. Ее расширенные зрачки и частое, прерывистое дыхание выдавали крайний испуг.
— Моя мать — ведь они говорили о ней. Она была такая же, как Екатерина?
Кэт словно онемела. Потом она заговорила:
— Вам известно, мадам, что вашу матушку обвинили… обвинили в измене королю.
— Что значит «измена»?
— Говорят, она злоумышляла против супруга, против его душевного спокойствия. Будто бы она насмехалась над его мужскими способностями, дескать, в постели Его Величество не такой — не всегда такой, — как другие мужчины.
Мне показалось, что мою голову стянуло стальным канатом.
— Кэт, это измена? За это ее казнили? Лицо Кэт было бледно и печально, как зимний день.
— Королеву Анну также обвинили в распутстве, госпожа. Будто бы она завлекала придворных господ и тешила с ними свою похоть, и будто бы они миловались с ней в ее опочивальне и даже на королевской половине.
В том же виновна и Екатерина.
Продолжай.
— Кто?..
— Трое придворных. Один из них был любимый друг короля, Генри Норрис…
— И?..
— И ее музыкант, миледи, — лютнист Марк Смитон.
— И?..
— И ее брат, мадам. Ваш дядя, виконт Рочфорд.
Мы сидели — я и Кэт — словно два мраморных изваяния, две обращенные в камень женщины. Я узнала, что хотела.
То была моя первая бессонная ночь — первая ночь, когда я не сомкнула глаз до рассвета.
И первый озноб первого страха, который не отпускал меня с той поры, как ни старалась я схоронить его под грудой прочитанных книг, под своими записками, под спудом усвоенных знаний.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37