Она ударилась о борт тележки.
– Рори! Рори остался в соборе!
– Знаю! – бросил он и, схватив ее здоровой рукой, почти швырнул в тележку. – Держитесь!
Он погнал лошадь. Вопли снова усилились. Ненависть становилась ощутимой. Сильно запахло потом и немытыми телами.
Оливия вцепилась в низкие деревянные борта. Льюис гнал коня во весь опор и что-то кричал по-английски. Ему ответил голос с сильным французским акцентом. Они ворвались на территорию, окружавшую собор, и Льюис снял Оливию с тележки. Молодой морской офицер-француз открывал двери.
– Скорее! – торопил он. – Скорее!
Над головами свистели пули, впиваясь в землю и рикошетя от серого каменного фасада. Грохотали пушки.
Льюис, гневно выругавшись, снова обхватил ее за талию, держа почти на весу.
Наконец массивные двери захлопнулись за ними, и Оливия прислонилась к Льюису, ловя губами воздух.
– Сколько у вас людей? – сухо осведомился Льюис у француза.
– Два офицера и сорок французских и итальянских матросов.
– А беженцев?
– Три с половиной – четыре сотни. Европейцев – менее ста человек. Двадцать две монахини, горстка священников… и мы.
Льюис снова выругался.
Оливии нестерпимо хотелось обнять его. Сказать о своей любви. Заверить, что она не собирается выходить замуж за Филиппа. Что больше всего хочет стать его женой.
Но лицо Льюиса словно окаменело, и Оливия волей-неволей молчала, зная, что сейчас не время и не место для подобных разговоров.
За воротами слышался оружейный огонь.
– Скажите епископу Фавье и Рори, что я здесь, – велел он, выхватил пистолет и, развернувшись, помчался на наблюдательный пункт. Француз последовал за ним.
Рори. Нужно найти его. Сообщить, что отец в безопасности. И разузнать, есть ли тут запасы еды и лекарств. Как долго они смогут выдержать осаду?
– Не слишком долго, – мрачно признался епископ. – Я сделал немалые запасы продуктов, предвидя, что такое может случиться, но не представлял, как много беженцев будут искать здесь убежища. У нас есть рис, бобы, просо и больше, пожалуй, ничего.
Оливия невольно вспомнила об опустошенных бакалейных лавках, о шампанском и консервированной семге и поняла, что осада собора будет разительно отличаться от осады посольства.
– Где Рори? – спросила она, беря на руки плачущего малыша.
– В больнице. Помогает сестрам, – объяснил епископ и, немного поколебавшись, добавил: – Бедное дитя. Вы, конечно, знаете, что он потерял мать. Ужасная трагедия. После ее смерти жизнь этой маленькой семьи стала кошмаром.
Подбежавшая монахиня стала о чем-то советоваться с епископом. Оливия отошла и направилась к часовне. Да, она с первой встречи поняла, что Льюиса что-то терзает. Но когда осада закончится, она сделает все, чтобы он был счастлив. Мужчина, однажды любивший так крепко и преданно, способен полюбить снова, и так же глубоко. Она вернет ему эту любовь полной мерой.
– Девушка вошла в переполненную больницу и сразу же увидела Рори. Он в любой толпе выделялся такими же черными, вьющимися, как у отца, волосами. Мальчик старательно скатывал бинты. При виде Оливии он распахнул глаза и восторженно улыбнулся.
– Что вы здесь делаете? – спросил он в точности таким же тоном, как Льюис.
Оливия улыбнулась. Похоже, скоро будут командовать сразу двое волевых мужчин.
– Пришла повидать тебя. Твой отец тоже здесь.
Рори оттолкнул гору бинтов и вскочил.
– Где он? Можно, я пойду к нему?
– Не сейчас, – покачала головой Оливия, принимаясь сворачивать полоски полотна. – Вдовствующая императрица послала свои войска на помощь «боксерам», которые атакуют и собор, и посольский квартал.
– Жаль, что мне никто не даст оружия! – страстно воскликнул мальчик. – Какая же тоска сидеть здесь и скатывать бинты!
– Тогда пойдем со мной, – предложила Оливия, протягивая руку. – Я собираюсь помочь сестрам ухаживать за больными, и мне понадобится хороший помощник.
– Тут есть и раненые, – сообщил Рори, сжимая ее ладошку. – Я не боюсь крови… – Он осекся и дрожащим голоском добавил: – Только если это не кровь папы.
– Папу не ранят! – пылко заверила Оливия. – Мы не позволим.
– Вы очень хорошая, – неожиданно выпалил мальчик. – Я рад, что вы здесь.
Горло Оливии перехватило.
– Я тоже, Рори, – выдавила она, глядя на шапку черных волос и сознавая, что он взял в плен ее сердце так же решительно и навсегда, как его отец.
С этой минуты дни и ночи слились. Огонь по собору велся непрестанно. Оливия постоянно тревожилась и почти не могла спать.
– Если бы только пошел дождь, – вздохнула одна из монахинь в конце первой, самой долгой недели. – Жара бы спала, и дождь, возможно, успокоил бы «боксеров».
– И нас тоже, – от всей души согласилась Оливия, помогая ей перевязать глубокую рану, нанесенную мечом одному из итальянских матросов. Юбка и блузка Оливии повлажнели от пота. Что же приходится выносить монахиням, облаченным в черные одеяния?!
Прошлой ночью раненый вместе с сослуживцами совершил вылазку под предводительством Поля Анри, того офицера, что встречал Оливию и Льюиса. Им удалось захватить одну из вражеских пушек. Теперь артиллерийская канонада велась с обеих сторон.
Никаких новостей до осажденных не доходило. Невозможно было сказать, что происходит в посольском квартале. Гонца, посланного епископом, обезглавили, а голову выставили на копье перед главными воротами. С тех пор они не делали попыток связаться с внешним миром.
И все трудились с рассвета до заката: сестры, китайцы, дети… Боеприпасов не хватало, поэтому их выдавали по счету. Китайцы, вооруженные пиками, несли дозор Оливия видела Льюиса, только когда тому удавалось заснуть на полу, где были разложены тюфяки. Его лицо потемнело, руки и одежда пропахли порохом.
Скудость припасов и отсутствие сытной еды были такой же причиной тревоги, как и постоянные атаки «маньчжурских знаменосцев» и «боксеров». Взрослым выдавали фунт риса, бобов или проса в день, и становилось все очевиднее, что если осада затянется, норму придется еще уменьшить.
Рори не разлучался с Оливией и усердно помогал ей в больнице, и в детском приюте. Даже спал рядом с ней и перед сном молился за отца. И снова жалел, что слишком мал, чтобы сражаться.
Спокойствие епископа Фавье казалось несокрушимым, и Оливия черпала в нем силы и поддержку.
Один кошмарный день сменялся другим. Временами, когда усталость, голод и отвращение при виде страшных ран, которые приходилось ежедневно обрабатывать, почти брали верх, она закрывала глаза и вспоминала удода, низко летящего над рядами сосен. Если долго оставаться неподвижной, можно было ощутить тепло солнечных лучей и то счастье, которое она испытала в лесу около виллы. Вернется ли прежняя любовь к Китаю или навсегда будет загублена тем, что ей пришлось вынести?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46