не туда свернул, не туда въехал. А уж на месте и вовсе: сюда не шагни, сюда не плыви, сюда не гляди. Воруют – по-черному. Не знаешь, куда и спрятать деньги эти. Я уж их в воздухоочиститель запихал. И не спал, караулил. Там не поправка, там последнего здоровья лишишься.
– На Картулях, слава богу, ни прятать, ни хорониться не надо. Все – твое…
– В сентябре надо ездить. Шиповник пойдет, боярка, кислятка.
– В сентябре – школа. А ребятам хочется. Весь год ждут: когда да когда…
– А мы на озера ездим, – вздохнул кто-то. – К Некрасихе, через пески, краем пробьешься. Благодать…
– Черти вас несут на Некрасиху. «Пробьемся, через пески…» Садись на лисапет – и на Мужичье. Карасики – в ладошку, а до чего сладкие! Никаких ваших судаков и сазанов не надо. Сидишь как в раю: камыши, лебеди плавают, чаечки вьются.
– И комари по кулаку…
Разговоры пошли один другого завлекательней. Про американца забыли, и про деньги его.
Такие беседы всегда по душе. Слушаешь, свое вспоминаешь. Тоже – близкое. Округа Набатовского хутора, Голубинские пески возле Дона…
Когда-то, по молодости, разговоры о прелестях отдыха в родных местах мне казались не очень убедительными: «Ни на какой Крым не променяю, никакие Кавказы не нужны…» Тогда думалось: нигде не был, ничего не видел, вот и гонор, похожий на тот, что, дескать, коньяк – это гадость, он клопами воняет, а самогон – одно удовольствие. Хороший коньяк и поныне в наших краях не водится. Дороговат он для нас, коли хороший. А вот что до прочего…
В предбаннике, в раздевалке, всерьез забурлило: «А вот на Скитах… На Харлане… У нас на Плесистове… На Ластушенском…»
Побрел я потихонечку в парную. Пока здесь шумят, там – простор. А что до споров… За немалую теперь уже жизнь довелось мне бывать и отдыхать в разных концах земли. Только что до Австралии не добрался, уж больно далеко. На теплых морях да океанах бывал и на холодных побережьях. Высокие горы, тропические леса, жаркие пустыни, древние города, шумные столицы, тихие и чистенькие американские да европейские городки и деревушки – все это хулить, конечно, грех. Приятно было гостить, а теперь вспоминать.
Но если подумать, в чужих далёких краях: Америка, Африка, Азия; или в своих, но тоже неблизких: Байкал, Дальний Восток, северные края да южные, – что в них особенного, которое бы помнилось и ныне?
Кордильеры, домик в горах, скамейка под деревом, тихий вечер, гуси летят… Морские ли, океанские воды: мерный, баюкающий рокот волны; набегает, рушится у ног; простор воды, неба, земли; зелень, синева, покой, чистый воздух.
Нынче – долгое лето. Вроде и можно куда-нибудь. махануть, но не хочется. Вернее, хочется, но не в края далекие. Лучше – к себе, в Задонье. Поедем в августе, поставим палатку на займищной стороне, в лесу. Будет славно…
Посидел я в парной, веничком помахал и снова – в предбанник. А там – крик да ор. Шумят мои мужики.
Иван Линьков жилистую шею вытянул и свое прет:
– Он – дурак, этот американец! Ты понял?! Он – гольный дурак, без подмесу! Потому что деньги кидать нужно в дело. А чтобы тебя, за твои же кровные, запхали в железную бочку и – ба-бах! Полетел! Ничего не вижу, ничего не слышу! То ли долетишь, то ли тебе капец! Долетел, слава богу! В штанах мокро. А куда прилетел?! – У Ивана глаза на лоб лезли, он старался, чтобы все поняли его правоту. – Ну куда он прилетел?! За свои миллиарды! В рай Господний?! Конура железная! Сидят один на другом и через раз дышат какой-то гадостью. И чего сладкого?! Ну, выглянул в окошко… А чего увидал? Темень да звезды. Их и с земли видать. Чего еще в этой камере? Болтайся да моли Господа, чтобы назад возвернул. Космонавты туда за большие деньги летают, за зарплату. Вроде как люди на север едут. Заработать! На жизнь! А этот дурак еще и приплатил, чтобы его туда запхали. Да еще хвалится! Чокнутый, точно! Червяки в голове!
– Ты гляди сам не чокнись, – посмеялись над Иваном. – Иди охолонись. От тебя дым идет.
– Охолонусь. А потом попарюсь, – пообещал Иван, помахивая дубовым веником. – А этому американцу никакой пар не поможет. Дурак, он дурак и есть, вместе с долларами.
На том все и кончилось. Парились, отдыхали и снова в парную шли. Беседовали – об ином. Неделя долгая. Новостей много, тем более – в субботу, после базара.
Нынче, из города перебравшись, начал я свое летованье не в самом Калаче, в райцентре, а на отшибе – в селении вовсе малом и тихом, на берегу просторной воды.
День первый, второй да третий. После городской жизни не сразу обвыкаешься, словно не веришь, что все это явь: тишина, покой, зелень, вода – рядом. Рано утром проснешься, бредешь потихоньку к воде, окунуться.
Раннее лето, лишь начало его. Шиповник цветет розовым. Старые акации, высоченные, чуть не до неба, вздымают над землей пахучие облака сладкого цвета. Солнце поднялось.. Деревья гудят от пчел.
Тишина. Протяжная песнь иволги. Перекатистая трель черноголовой славки. Скворчиный гвалт на дуплистом тополе. Дыханье близкой воды. Прозрачная склянь ее, песчаное дно, утренняя свежесть. Выйдешь из воды – и чуешь души и тела восторг. А потом – покой, солнышко греет, птицы поют, синеет просторная вода; бредешь себе по светлой песчаной дорожке к утреннему чаю.
Почему-то вспомнился разговор в парной. Про американца, деньги его и полет. И сразу же – давнее, но похожее на сегодняшний день: Америка, маленький городок в окрестностях Филадельфии, счастливое утреннее пробуждение в приютной гостинице тамошней школы. Проснешься – птицы поют. Весна. Месяц май. Цветущие вишни. Огромная зеленая поляна, а посредине – семь раскидистых могучих дубов. Идешь – словно плывешь в зелени, цветенье, голубизне и солнце.
Зачем надо платить двадцать миллионов и улетать из этого цветущего рая в далекую нежить, где пустота и лед, где даже дышать нельзя и далеко-далеко от тебя теплая, дорогая Земля, до которой еще надо добраться нелегкой дорогой через холод и тьму?
Моя нынешняя дорога самая дальняя – лишь восемь километров от поселка, где живу, до Калача. Каждый день ее меряю. По асфальтовой трассе ходит автобус. Четыре рубля заплатил – и катишь: деревья, столбы мелькают. Толком не разберешь.
Людям, на работу спешащим да вовсе старым, – им выбора нет. А мне сам Бог велел пешком ходить по песчаной белой дороге, прибитой дождями или обсохшей.
Восемь километров. Немногим более часа ходьбы. Но кажется, что гораздо быстрее. Торопишься миновать поселок, дома его.
Околица. И сразу невольный вздох облегченья ли, радости. Такой неохватный простор открывается, земной и небесный, которому лишь одно имя – Божий мир.
Песчаная дорога в зеленых берегах – славный путь. Просторная степь раскинулась широко, зеленеет, колышется разнотравьем: серебрится ковылем, желтеет пахучим тмином, золотится тысячелистником, тешит глаз пенистыми полянами фиолетовой и розовой чины, радует нежным молочаем, гвоздиками, яркими цветами придорожного чертополоха, лисохвостом, аржанцом – все растет, все зреет и дышит сладостью цвета и сока.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83
– На Картулях, слава богу, ни прятать, ни хорониться не надо. Все – твое…
– В сентябре надо ездить. Шиповник пойдет, боярка, кислятка.
– В сентябре – школа. А ребятам хочется. Весь год ждут: когда да когда…
– А мы на озера ездим, – вздохнул кто-то. – К Некрасихе, через пески, краем пробьешься. Благодать…
– Черти вас несут на Некрасиху. «Пробьемся, через пески…» Садись на лисапет – и на Мужичье. Карасики – в ладошку, а до чего сладкие! Никаких ваших судаков и сазанов не надо. Сидишь как в раю: камыши, лебеди плавают, чаечки вьются.
– И комари по кулаку…
Разговоры пошли один другого завлекательней. Про американца забыли, и про деньги его.
Такие беседы всегда по душе. Слушаешь, свое вспоминаешь. Тоже – близкое. Округа Набатовского хутора, Голубинские пески возле Дона…
Когда-то, по молодости, разговоры о прелестях отдыха в родных местах мне казались не очень убедительными: «Ни на какой Крым не променяю, никакие Кавказы не нужны…» Тогда думалось: нигде не был, ничего не видел, вот и гонор, похожий на тот, что, дескать, коньяк – это гадость, он клопами воняет, а самогон – одно удовольствие. Хороший коньяк и поныне в наших краях не водится. Дороговат он для нас, коли хороший. А вот что до прочего…
В предбаннике, в раздевалке, всерьез забурлило: «А вот на Скитах… На Харлане… У нас на Плесистове… На Ластушенском…»
Побрел я потихонечку в парную. Пока здесь шумят, там – простор. А что до споров… За немалую теперь уже жизнь довелось мне бывать и отдыхать в разных концах земли. Только что до Австралии не добрался, уж больно далеко. На теплых морях да океанах бывал и на холодных побережьях. Высокие горы, тропические леса, жаркие пустыни, древние города, шумные столицы, тихие и чистенькие американские да европейские городки и деревушки – все это хулить, конечно, грех. Приятно было гостить, а теперь вспоминать.
Но если подумать, в чужих далёких краях: Америка, Африка, Азия; или в своих, но тоже неблизких: Байкал, Дальний Восток, северные края да южные, – что в них особенного, которое бы помнилось и ныне?
Кордильеры, домик в горах, скамейка под деревом, тихий вечер, гуси летят… Морские ли, океанские воды: мерный, баюкающий рокот волны; набегает, рушится у ног; простор воды, неба, земли; зелень, синева, покой, чистый воздух.
Нынче – долгое лето. Вроде и можно куда-нибудь. махануть, но не хочется. Вернее, хочется, но не в края далекие. Лучше – к себе, в Задонье. Поедем в августе, поставим палатку на займищной стороне, в лесу. Будет славно…
Посидел я в парной, веничком помахал и снова – в предбанник. А там – крик да ор. Шумят мои мужики.
Иван Линьков жилистую шею вытянул и свое прет:
– Он – дурак, этот американец! Ты понял?! Он – гольный дурак, без подмесу! Потому что деньги кидать нужно в дело. А чтобы тебя, за твои же кровные, запхали в железную бочку и – ба-бах! Полетел! Ничего не вижу, ничего не слышу! То ли долетишь, то ли тебе капец! Долетел, слава богу! В штанах мокро. А куда прилетел?! – У Ивана глаза на лоб лезли, он старался, чтобы все поняли его правоту. – Ну куда он прилетел?! За свои миллиарды! В рай Господний?! Конура железная! Сидят один на другом и через раз дышат какой-то гадостью. И чего сладкого?! Ну, выглянул в окошко… А чего увидал? Темень да звезды. Их и с земли видать. Чего еще в этой камере? Болтайся да моли Господа, чтобы назад возвернул. Космонавты туда за большие деньги летают, за зарплату. Вроде как люди на север едут. Заработать! На жизнь! А этот дурак еще и приплатил, чтобы его туда запхали. Да еще хвалится! Чокнутый, точно! Червяки в голове!
– Ты гляди сам не чокнись, – посмеялись над Иваном. – Иди охолонись. От тебя дым идет.
– Охолонусь. А потом попарюсь, – пообещал Иван, помахивая дубовым веником. – А этому американцу никакой пар не поможет. Дурак, он дурак и есть, вместе с долларами.
На том все и кончилось. Парились, отдыхали и снова в парную шли. Беседовали – об ином. Неделя долгая. Новостей много, тем более – в субботу, после базара.
Нынче, из города перебравшись, начал я свое летованье не в самом Калаче, в райцентре, а на отшибе – в селении вовсе малом и тихом, на берегу просторной воды.
День первый, второй да третий. После городской жизни не сразу обвыкаешься, словно не веришь, что все это явь: тишина, покой, зелень, вода – рядом. Рано утром проснешься, бредешь потихоньку к воде, окунуться.
Раннее лето, лишь начало его. Шиповник цветет розовым. Старые акации, высоченные, чуть не до неба, вздымают над землей пахучие облака сладкого цвета. Солнце поднялось.. Деревья гудят от пчел.
Тишина. Протяжная песнь иволги. Перекатистая трель черноголовой славки. Скворчиный гвалт на дуплистом тополе. Дыханье близкой воды. Прозрачная склянь ее, песчаное дно, утренняя свежесть. Выйдешь из воды – и чуешь души и тела восторг. А потом – покой, солнышко греет, птицы поют, синеет просторная вода; бредешь себе по светлой песчаной дорожке к утреннему чаю.
Почему-то вспомнился разговор в парной. Про американца, деньги его и полет. И сразу же – давнее, но похожее на сегодняшний день: Америка, маленький городок в окрестностях Филадельфии, счастливое утреннее пробуждение в приютной гостинице тамошней школы. Проснешься – птицы поют. Весна. Месяц май. Цветущие вишни. Огромная зеленая поляна, а посредине – семь раскидистых могучих дубов. Идешь – словно плывешь в зелени, цветенье, голубизне и солнце.
Зачем надо платить двадцать миллионов и улетать из этого цветущего рая в далекую нежить, где пустота и лед, где даже дышать нельзя и далеко-далеко от тебя теплая, дорогая Земля, до которой еще надо добраться нелегкой дорогой через холод и тьму?
Моя нынешняя дорога самая дальняя – лишь восемь километров от поселка, где живу, до Калача. Каждый день ее меряю. По асфальтовой трассе ходит автобус. Четыре рубля заплатил – и катишь: деревья, столбы мелькают. Толком не разберешь.
Людям, на работу спешащим да вовсе старым, – им выбора нет. А мне сам Бог велел пешком ходить по песчаной белой дороге, прибитой дождями или обсохшей.
Восемь километров. Немногим более часа ходьбы. Но кажется, что гораздо быстрее. Торопишься миновать поселок, дома его.
Околица. И сразу невольный вздох облегченья ли, радости. Такой неохватный простор открывается, земной и небесный, которому лишь одно имя – Божий мир.
Песчаная дорога в зеленых берегах – славный путь. Просторная степь раскинулась широко, зеленеет, колышется разнотравьем: серебрится ковылем, желтеет пахучим тмином, золотится тысячелистником, тешит глаз пенистыми полянами фиолетовой и розовой чины, радует нежным молочаем, гвоздиками, яркими цветами придорожного чертополоха, лисохвостом, аржанцом – все растет, все зреет и дышит сладостью цвета и сока.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83