Но затем, внимательно осмотрев печати и письмо, он успокоился и снова сел на место.
Нельзя сказать, что тревога Валентино была вызвана паническим страхом. Ведь в тот век существовало слишком много способов отравления. Случалось даже, что яд посылали в письме, дабы он немедленно оказал свое действие на адресата. Поэтому было вполне простительно, что вид предмета, столь неожиданно явившегося его взору, привел герцога в смятение, — ведь если существовал на свете человек, который прежде всего должен был ожидать самого худшего, то это был, конечно, он.
Письмо было написано шифром, ключ к которому имелся только у него самого и у папы; благодаря своему опыту Валентино без труда прочел его. Содержание письма было следующее.
Папа был запрошен исповедником христианнейшего короля, не заключит ли он с ним союз против католического короля, дабы изгнать последнего из Неаполитанского королевства. Одновременно посол предлагал объединить свои силы с силами церкви против Сиены и владений графа Джордано. Однако папа не счел за благо заключить эти соглашения, пока не узнает, чем кончились переговоры между Валентино и Гонсало.
Он получил от матери и от подруги кардинала Орсини денежную сумму и жемчужину поразительной красоты, похищенные во дворце на горе Джордано, когда этот дворец, после смерти герцога Гравина, Вителлоццо и Ливеротто да Фермо, был разграблен по приказанию папы.
Он желает, чтобы герцог держал людей наготове и мог бы после смерти упомянутого кардинала отправиться походом на Браччано, где собрались Орсини и их сторонники.
Чтобы покрыть издержки на выполнение этих планов, папа постановил отдать кардинальские шапки Джованни Кастеляру, архиепископу Трани, Франческо Ремолино, исповеднику короля Арагонского, Франческо Содерини ди Вольтерра, монсиньору Корнето, секретарю по грамотам, и другим богатым прелатам, в ожидании того времени, когда его сын возвратится в Рим и решит, что следует предпринять, чтобы завладеть их сокровищами.
В заключение папа сообщал, что его предупредили о грозящей ему в этом году серьезной опасности и посоветовали носить под одеждой для предохранения от нее золотой шарик с заключенной в нем великой святыней, подобный тому, который он теперь посылает герцогу для той же цели.
Хотя факты, указанные в этом чудовищном письме, увы, слишком соответствуют истине и заговор против кардинала ди Корнето, в частности, обратился против самого папы и стал, как известно, причиной его смерти, мы все-таки сомневались, должны ли мы раскрывать весь этот позор перед нашими читателями. Но если Бог в своих неисповедимых целях допустил, чтобы один из первых защитников величайших святынь так грубо злоупотребил ими, то, пожалуй, было бы вредно пытаться скрыть его неправедность, и мы заслужили бы упрек в пристрастии и в том, что стремимся к триумфу партии, а не к торжеству истины, которая не нуждается в поддержке двоедушия, чтобы устоять. Преступления папы Александра Борджа и других сановников церкви будут взвешены на неподкупных весах Божьего гнева, и человеку не дано предвидеть, каков будет суд. Но из праха этих первосвященников, так же как из могил мучеников, восстает истина, которая доказывает, что Христов крест поднялся и укрепился во славе своей не на золоте, не на мече, не на придворных кознях, но на евангельских добродетелях.
Нетрудно себе представить, что герцогу Романьи при чтении отцовского письма пришли в голову мысли, весьма отличные от наших. Поглядывая то на письмо, то на золотой шарик, который он вертел в пальцах, Валентино изобразил на лице улыбку, в которой одновременно отразились и презрение (ибо он не верил ни в Бога, ни в святых) и боязливое, подозрительное легковерие (потому что он верил в астрологию), — воистину, разуму человеческому необходимо верить в какое-то начало, находящееся за пределами материального мира. Если бы Валентине и не собирался отправляться в Романью нынешней ночью, письмо заставило бы его сделать это. Интрига, которая удовлетворяет честолюбие и одновременно набивает сундуки, — это не то, что пустая погоня за женщинами. Он подумал, что дон Микеле и его люди, вероятно, не заставят себя долго ждать, сунул за пазуху золотой шарик небрежным шестом человека, сказавшего себе: «Будь что будет!», — и стал укладывать бумаги и вещи, которые должен был захватить с собой.
Через несколько минут все было сделано. Он снова сел за стол; не зная, чем заняться, он вытащил из-за пазухи шарик и, рассматривая его со всех сторон и перекидывая его из одной руки в другую, стал раздумывать о содержимом этого шарика и о человеке, который его прислал. Постепенно, от мысли к мысли, он пришел к размышлениям о религии, главой которой был его отец, о догматах веры, которым он тоже верил когда-то, о своем блистательном положении, которое было результатом подчинения народов папской власти; и, усмехнувшись в душе над легковерием большинства, он подумал: «Я-то пока что наслаждаюсь жизнью назло всем». Но он услышал голос, тихонько звучавший под всем этим нагромождением гордыни, страстей и неверия, который говорил: «А что если это правда?»
Герцог, не желая внять ему и не умея заставить его замолчать, сердито вскочил, прошелся по комнате, попробовал рассеяться. Все было бесполезно. Слова «Что если это правда?» преследовали, опустошали его, отбивая у него, если можно так выразиться, вкус к почестям, к власти, ко всем благам, которыми он обладал. Он бросился на кровать, в бешенстве зарылся лицом в подушки, называя себя безумцем, наконец мало-помалу успокоился. Веки его отяжелели и закрылись, он заснул.
Но и во сне мысли его продолжали работать в том же направления. Ему снилось, что он находится в Риме, на улице, которая ведет от замка святого Ангела к собору святого Петра. Небо и земля взбудоражены, все непохоже на себя, всюду тьма и вопли. Он пытается бежать к собору, но не может, и тяжело дышит, задыхается. Ему кажется, что его держат; он оглядывается: все, кого он предал, убил, отравил, держат его за волосы, за руки, за ноги и кричат протяжно и отчаянно.
Потом, сам не зная как, он оказывается в соборе, в неописуемом хаосе, среди тьмы, плача, сотрясающихся стен, открывающихся могил, блуждающих призраков. Его жертвы продолжают рвать его на части и кричать: «Правосудия, Боже!» — и он думает: «Так вот он, Страшный суд, в который я не хотел верить!»
И он отчаянно вырывается, чтобы пройти вперед, искать убежища у папы, которого он видит в глубине; папа сидит на своем троне, освещенный слабым, тусклым светом. Но он не может сделать это: в него вцепился с одной стороны брат, герцог Гандия, — это распухший, омерзительный труп, разложившийся под водой, его раны открыты, из них сочится гной;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86
Нельзя сказать, что тревога Валентино была вызвана паническим страхом. Ведь в тот век существовало слишком много способов отравления. Случалось даже, что яд посылали в письме, дабы он немедленно оказал свое действие на адресата. Поэтому было вполне простительно, что вид предмета, столь неожиданно явившегося его взору, привел герцога в смятение, — ведь если существовал на свете человек, который прежде всего должен был ожидать самого худшего, то это был, конечно, он.
Письмо было написано шифром, ключ к которому имелся только у него самого и у папы; благодаря своему опыту Валентино без труда прочел его. Содержание письма было следующее.
Папа был запрошен исповедником христианнейшего короля, не заключит ли он с ним союз против католического короля, дабы изгнать последнего из Неаполитанского королевства. Одновременно посол предлагал объединить свои силы с силами церкви против Сиены и владений графа Джордано. Однако папа не счел за благо заключить эти соглашения, пока не узнает, чем кончились переговоры между Валентино и Гонсало.
Он получил от матери и от подруги кардинала Орсини денежную сумму и жемчужину поразительной красоты, похищенные во дворце на горе Джордано, когда этот дворец, после смерти герцога Гравина, Вителлоццо и Ливеротто да Фермо, был разграблен по приказанию папы.
Он желает, чтобы герцог держал людей наготове и мог бы после смерти упомянутого кардинала отправиться походом на Браччано, где собрались Орсини и их сторонники.
Чтобы покрыть издержки на выполнение этих планов, папа постановил отдать кардинальские шапки Джованни Кастеляру, архиепископу Трани, Франческо Ремолино, исповеднику короля Арагонского, Франческо Содерини ди Вольтерра, монсиньору Корнето, секретарю по грамотам, и другим богатым прелатам, в ожидании того времени, когда его сын возвратится в Рим и решит, что следует предпринять, чтобы завладеть их сокровищами.
В заключение папа сообщал, что его предупредили о грозящей ему в этом году серьезной опасности и посоветовали носить под одеждой для предохранения от нее золотой шарик с заключенной в нем великой святыней, подобный тому, который он теперь посылает герцогу для той же цели.
Хотя факты, указанные в этом чудовищном письме, увы, слишком соответствуют истине и заговор против кардинала ди Корнето, в частности, обратился против самого папы и стал, как известно, причиной его смерти, мы все-таки сомневались, должны ли мы раскрывать весь этот позор перед нашими читателями. Но если Бог в своих неисповедимых целях допустил, чтобы один из первых защитников величайших святынь так грубо злоупотребил ими, то, пожалуй, было бы вредно пытаться скрыть его неправедность, и мы заслужили бы упрек в пристрастии и в том, что стремимся к триумфу партии, а не к торжеству истины, которая не нуждается в поддержке двоедушия, чтобы устоять. Преступления папы Александра Борджа и других сановников церкви будут взвешены на неподкупных весах Божьего гнева, и человеку не дано предвидеть, каков будет суд. Но из праха этих первосвященников, так же как из могил мучеников, восстает истина, которая доказывает, что Христов крест поднялся и укрепился во славе своей не на золоте, не на мече, не на придворных кознях, но на евангельских добродетелях.
Нетрудно себе представить, что герцогу Романьи при чтении отцовского письма пришли в голову мысли, весьма отличные от наших. Поглядывая то на письмо, то на золотой шарик, который он вертел в пальцах, Валентино изобразил на лице улыбку, в которой одновременно отразились и презрение (ибо он не верил ни в Бога, ни в святых) и боязливое, подозрительное легковерие (потому что он верил в астрологию), — воистину, разуму человеческому необходимо верить в какое-то начало, находящееся за пределами материального мира. Если бы Валентине и не собирался отправляться в Романью нынешней ночью, письмо заставило бы его сделать это. Интрига, которая удовлетворяет честолюбие и одновременно набивает сундуки, — это не то, что пустая погоня за женщинами. Он подумал, что дон Микеле и его люди, вероятно, не заставят себя долго ждать, сунул за пазуху золотой шарик небрежным шестом человека, сказавшего себе: «Будь что будет!», — и стал укладывать бумаги и вещи, которые должен был захватить с собой.
Через несколько минут все было сделано. Он снова сел за стол; не зная, чем заняться, он вытащил из-за пазухи шарик и, рассматривая его со всех сторон и перекидывая его из одной руки в другую, стал раздумывать о содержимом этого шарика и о человеке, который его прислал. Постепенно, от мысли к мысли, он пришел к размышлениям о религии, главой которой был его отец, о догматах веры, которым он тоже верил когда-то, о своем блистательном положении, которое было результатом подчинения народов папской власти; и, усмехнувшись в душе над легковерием большинства, он подумал: «Я-то пока что наслаждаюсь жизнью назло всем». Но он услышал голос, тихонько звучавший под всем этим нагромождением гордыни, страстей и неверия, который говорил: «А что если это правда?»
Герцог, не желая внять ему и не умея заставить его замолчать, сердито вскочил, прошелся по комнате, попробовал рассеяться. Все было бесполезно. Слова «Что если это правда?» преследовали, опустошали его, отбивая у него, если можно так выразиться, вкус к почестям, к власти, ко всем благам, которыми он обладал. Он бросился на кровать, в бешенстве зарылся лицом в подушки, называя себя безумцем, наконец мало-помалу успокоился. Веки его отяжелели и закрылись, он заснул.
Но и во сне мысли его продолжали работать в том же направления. Ему снилось, что он находится в Риме, на улице, которая ведет от замка святого Ангела к собору святого Петра. Небо и земля взбудоражены, все непохоже на себя, всюду тьма и вопли. Он пытается бежать к собору, но не может, и тяжело дышит, задыхается. Ему кажется, что его держат; он оглядывается: все, кого он предал, убил, отравил, держат его за волосы, за руки, за ноги и кричат протяжно и отчаянно.
Потом, сам не зная как, он оказывается в соборе, в неописуемом хаосе, среди тьмы, плача, сотрясающихся стен, открывающихся могил, блуждающих призраков. Его жертвы продолжают рвать его на части и кричать: «Правосудия, Боже!» — и он думает: «Так вот он, Страшный суд, в который я не хотел верить!»
И он отчаянно вырывается, чтобы пройти вперед, искать убежища у папы, которого он видит в глубине; папа сидит на своем троне, освещенный слабым, тусклым светом. Но он не может сделать это: в него вцепился с одной стороны брат, герцог Гандия, — это распухший, омерзительный труп, разложившийся под водой, его раны открыты, из них сочится гной;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86