Растянувшись под парусом, задевающим наши головы, мы слушали певца и скрежет отважного скрипача, как вдруг с правой стороны, среди тихого, залитого солнцем моря, мы заметили чернеющее, едва заметное суденышко. — Лодка! — закричал Питти. Мы все принялись рассматривать что чудо, и Томас Скинс, перестав играть, сказал:
— Это, по всей вероятности, беглый. Дадим ему подойти и возьмем его на борт.
Питти все время следил за лодкой и за человеком, ловко направлявшим ее к «Розе Марии».
— Здорово, — сказал Питти, — человек в лодке, на таком расстоянии от берега! Это все равно, как если бы мне предложили обменяться на этой палубе сигналом с каретой господина Коссэ, чтоб его черти побрали!
Между тем таинственный беглец перестал грести и поднял по направлению к нам свою страшно исхудавшую руку.
Мы бросили ему канат, который он ловко поймал. Он вскарабкался на борт «Розы Марии»с проворством обезьяны. Перешагнул через груду коек, покрытых брезентом.
И здесь все мы увидели, что этот ловкий матрос — мертвец. Кровь остановилась в наших жилах, пот выступил на висках. Питти стучал зубами и растерянно искал свою библию.
— Моя библия… — бормотал он, — в сундуке… — Он перекрестился.
Мертвый матрос, цвета старой слоновой кости, нехотя улыбался, растягивая губы. Он показался нам набальзамированным — или, точнее, пропитанным — морской солью. От него пахло йодом. От него пахло тлением.
Мы услышали его дрожащий голос. Ноги наши подкашивались. Страх закрутил нас в своем вихре. Мы наклонились над этим матросом, как над воронкой, образованной бурей.
Он сказал:
— Я — Николай Мойс из Роттердама. Мне двести лет, и тем не менее я самый молодой на борту корабля, осужденного на вечные скитания по морским путям, как Жуан-Эспера-Ан-Диос — по земным. Я был матросом. О, mein Herr! Я был бравым матросом с загорелым лицом, и вот судьба покарала меня за то, что я преступил святую клятву. В течение двухсот лет я натягивал паруса, раздирая руки в борьбе с суровой стихией. Двести лет я не ел овощей и не пил прозрачной воды из журчащего ручейка. Я хочу, чтобы молодая девушка обвила мою сухую шею, так как жар, который сжигает меня, может утолить только женщина хорошо известным вам способом.
Он остановился, отдавшись своей печали.
Когда сознание вернулось к нам, оцепеневшим при виде матроса, который, в конце концов, ведь был только обыкновенным мертвым матросом, Питти сказал:
— Слушай внимательно, Николай Мойс, ты здесь у себя дома. «Роза Марии» — это не «Летучий Голландец» (он перекрестился). Ты высадишься вместе с нами на Острове Провидения, и мы так познакомим тебя с Консептией с Борики.
— И с Жуанитой с Острова Голубей, — добавил я.
Мертвец поднял руки к небу. Потом растянулся на палубе и заснул, точно умер во второй раз.
Мы высадились с ним, целы и невредимы. На Острове Голубей шумели пальмы. В голубом небе прекрасные птицы расправляли свои пестрые крылья, а молодые девицы кричали от радости, когда мы разостлали на прекрасной траве китайские материи, составлявшие груз нашего брига.
Никто не мог оценить и понять нашего спутника. Так как он выглядел богатым в своей старинной и чистой одежде, одна из девиц обвила своими белыми руками его шею, но отвернулась, как только он попытался поцеловать ее в губы.
— Наконец-то, — сказал Николай Мойс, — сбылась моя мечта: я пил ключевую воду, — в это время он смотрел на ручей, к которому подошли козочки, чтобы напиться, — и я снова изведал ласку женщины.
Он выпил еще раз ключевой воды и попросил рому. Ему подали большой горшок, и он его выпил залпом.
Потом он снова сделался грустным, но не переставая повторял:
— Я пил ключевую воду, и меня обнимали белые руки.
В то время как мы занимались нашими делами или развлекались, Николай Мойс целыми днями смотрел на море. Надо сказать, что девушки относились к нему с затаенной опаской.
Однажды вечером Николай Мойс направился к бухте, где стояла на якоре «Роза Марии». Долго он смотрел на воду, плескавшуюся о борт корабля. Потом, не обращая на нас никакого внимания, он бросился вплавь, влез в свою лодку, привязанную к бригу, развязал канат и оттолкнулся веслом. Он греб прямо в открытое море, и скоро мы потеряли его из виду.
В ту же ночь мы слышали, как ветер рвал паруса невидимого корабля; далекая музыка гобоя отмечала путь «Летучего Голландца»в таинственных водах.
Девицы, онемевшие от страха, цеплялись за наши руки, и мы вернулись в наши жилища, сотрясаемые первыми раскатами грозы.
XIV
Эта история волновала нас в продолжение нескольких Дней. Остров Провидения, его женщины, его проклятая растительность и солнце, покровительствующее неизлечимым болезням, повлекли нас по опасному пути, разжигая наше воображение.
Ни ром, ни девицы не смогли вытравить из нашей памяти образ проклятого Николая Мойза, человека с «Розы Марии»; смутные видения рисовались нам в облаках табачного дыма, заставляя нас содрогаться.
И тогда один Бретонец, который помогал нам чинить паруса и который вместе с нами слышал в открытом море глухие звуки гобоя, несшиеся с проклятого корабля, рассказал нам, чтобы утолить нашу жажду таинственного, о случае, свидетелем которого он был в дни своей юности, совсем ребенком. Рассказ его не был выдумкой.
Бретонец поведал нам о том, что произошло, в гостинице, где Бабета Гриньи вырезала свое имя и имя Марсо на столе, пропахшем крепким ромом.
— Мой отец, — начал он, — жил кораблекрушениями, и меня обучил необходимым приемам своего несложного ремесла. Мы жили в Бретани, на берегу моря, в маленьком, наполовину вросшем в скалу домике, очень похожем на краба. Наше ремесло — я поясняю это тем, кто не имеет о нем понятия — состояло в собирании того, что море выбрасывало в маленькую бухту, течения которой мы прекрасно знали. Когда громоздились облака, предвещая хорошую бурю, мы целыми днями рассматривали горизонт в большую подзорную трубу. Подобно двум паукам, засевшим в середине своей паутины, мы подстерегали злополучные корабли, которые злой рок направлял к подводным рифам, чтобы бросить их в ревущую пучину. Я не знаю охоты более азартной, чем эта. Иногда бочонок рома, принесенный волнами, зарывался в белый песок; иногда — ящики с сухарями, иногда испанские вина, густые и черные как кровь. Мы с отцом проводили долгие часы в пьяной тоске за стаканом пунша.
Он с юношеским задором говорил мне о нашем ремесле. В пьяном азарте он благословлял завывающих демонов бури, и в то время как люди в открытом море осеняли себя крестом, он бросал в воздух свою шляпу с кощунственным весельем. Наш дом, за которым после смерти моей матери не ухаживала женская рука, оживлялся только в вечера бурь и попоек. Украденные вещи, составлявшие нашу обстановку, были для меня как бы живыми существами;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14