Все произошло совершенно иначе. Она не стала подшивать занавески, а он не стал писать родителям. Следуя своему плану, этот маленький детектив в мятом твидовом костюме потащил ее за собой, и они целый день проездили на такси от набережной Орфевр до Трокадеро, из Клиши на ипподром в Венсеннском лесу.
Все-таки она успела постирать ему утром белье, и когда они вечером вернулись домой и оно висело, уже высохшее, на веревке, протянутой через комнату, — две рубашки вниз рукавами и майка рядом с ее трусиками, — сердце у нее больно сжалось: я не смогу больше жить в этой комнате.
Около полудня во время слежки за брюнетом (их было двое, брюнет и белокурый инспектор, и на вид Даниель казался ненамного, моложе их) они оказались на лестнице в доме на улице Дюперре, тесно прижавшись друг к другу, боясь пошевелиться, даже глубоко вздохнуть, чтобы не выдать своего присутствия. Губы Даниеля были так близко, что в конце концов она ни о чем другом больше и думать не могла. В своей жизни она целовалась только с двумя мальчишками, с кузеном, когда ей было тринадцать лет, из любопытства, чтобы узнать, как это делается, и с товарищем по лицею во время танцев на вечеринке у подруги, потому что была немного пьяна, а он — очень настойчив. Мысли же Даннеля, который стоял, прижавшись к ней, так что его рука лежала у нее за спиной, были заняты совсем другим… И вот тогда он порвал ей вторую пару чулок.
Вечером, после всех этих поездок по Парижу, которым не видно было конца, они поужинали, сидя рядом, в каком-то шумном ресторане на набережной. Бэмби говорила об Авиньоне. Она не желала больше слышать об этой истории. И когда они шли домой, она взяла Даниеля за руку и не выпускала ее, пока они не добрались до улицы Бак.
— Мне очень жаль, что я порвал вам чулки, — сказал он, когда они поднялись наверх.
Он не стал отворачиваться, когда она стягивала их. Она сама не могла понять, что испытывает: усталость или неясное желание вновь ощутить его губы возле своего лица. Они довольно долго молча смотрели друг на друга: она — стоя босиком в своем черном платье, с чулками в руках, он — так и не сняв плаща. Наконец она сказала какую-то глупость, о чем тут же пожалела, что-то вроде: почему ты так на меня смотришь?
Он не ответил. Спросил, сможет ли он тем не менее у нее остаться. Она хотела сказать: а почему «тем не менее»? Но не смогла.
Он долго молча сидел перед ней в плаще на кровати, потом она как бы вступила в сделку сама с собой, сказала себе: если я завтра окажусь в тюрьме, если завтра он окажется в тюрьме, у мамы будет еще больше причин упасть в обморок. Сейчас я его поцелую, и будь что будет.
Она наклонилась к нему, босая, в своем черном платье, и поцеловала в губы, очень нежно, думая про себя: и будь что будет, будь что будет.
Он не сделал ни одного из тех жестов, которые она ждала. Лишь опустил голову, очень быстро, обхватив руками ноги Бэмби, и замер так, прижавшись лицом к ее платью, молча, настоящий мальчишка. В этот вечер, как и в тот субботний, и в воскресный вечер, Бэмби старалась издалека отыскать глазами вывеску соседнего бара, чтобы по ней найти свой дом на улице Бак. Красная вывеска ярко светилась среди красных огоньков автомобилей. На третьем этаже ей пришлось снова включить освещение. Она опять услышала, как гудит неисправное отопление. Она медленно поднималась по ступенькам и все думала: он замер молча, настоящий мальчишка, затем он обнял меня, не поднимая головы, своими большими руками, на которые я смотрела в ресторане, за час до этого, словно тогда уже знала.
На следующее утро — сегодня утром! — он порвал ей третью пару чулок, опрокинув ее на кровать, когда она уже была наполовину одета. И чертыхнулся, это какой-то рок, и она сделала вид, что сердится, чтобы он стал снова таким же нежным, как ночью, потому что утро-это совсем не то, что ночь, потому что сейчас она с трудом узнавала себя, узнавала его. Но все, что произошло, было правдой, у него была такая же нежная кожа, такие же нежные губы, и эта ночь не была чудесным сном.
Пятый этаж, остался еще один. Автомат освещения лестницы, как и отопление в этом доме, работал из рук вон. Она протянула руку к выключателю, стараясь нащупать его в темноте. Я искала его губы в темноте, я не спала всю ночь, мой Даниель, мой Дани, моя любовь, тем хуже для мамы, тем хуже для меня, и неважно, что будет завтра. Свет снова загорелся.
Что же он понял? О чем он не успел сказать мне на перроне? В полдень она взяла такси, чтобы вернуться поскорее домой, она немного опьянела от того, что не спала всю ночь, от стука пишущих машинок, губы у нее распухли, и она повторяла себе все утро: все догадаются по моему лицу, что произошло со мной этой ночью. Она встретилась с ним в том самом ресторане, где они обедали в первый день, с бретонскими тарелками, в ресторане было много народу, они же смотрели друг на друга, не в силах произнести ни слова. Он не стал ей рассказывать, за кем он гонялся в это утро по Парижу.
Бэмби добралась до площадки последнего этажа, где находились комнаты для прислуги. Сейчас я лягу в постель, в темноте, думала она, а записку, которую он мне оставил, прочту завтра утром, я не хочу читать ее сейчас, нет, я все же ее прочту. В полдень, это было ужасно, мы не смогли поговорить. Я хотела поскорее закончить обед, чтобы успеть хоть ненадолго подняться к себе, он все понял, я сказала какую-то глупость, прижавшись к его щеке, он раздел меня, такой же нежный, как и ночью. Боже мой, это правда, он вернулся, это Даниель, он тут.
Она увидела полоску света под своей дверью. Решила было, что ошиблась. Но нет, это точно ее дверь. Он пересел на другой поезд, и вот он здесь.
В темноте — свет снова погас — она, вытянув перед собой руки, прошла по коридору, где видны были лишь эта полоска света и яркое, точно уставившийся на нее чей-то глаз, пятно замочной скважины, повторяя про себя: нет, это невозможно, ему негде было сойти и пересесть на другой поезд, нет, право, можно подумать, что это глаз и что он ждет меня. Она с силой толкнула дверь и сразу вошла.
От выстрела в комнате еще стоял едкий запах. Сандрина лежала, привалившись к кровати, ноги ее казались какими-то тряпичными, а все тело словно было набито отрубями. Падая, она потащила за собой табурет, и рука ее еще в отчаянии цеплялась за красный репс покрывала, такого же красного цвета, как то страшное пятно, в которое превратилось ее лицо.
На ночном столике возле сложенного вчетверо листка бумаги — записки, оставленной Даниелем — лежала черная кожаная сумочка Бэмби, и в ней отражался свет круглого потолочного плафона: желтый, яркий, ослепляющий.
А затем — часа через два или три, она сама не знает — она оказалась в незнакомом гостиничном номере, обставленном светлой мебелью, на какой-то улице неподалеку от Дома Инвалидов, одна в своем голубом пальто.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46