Была у детины сестра, по имени Лида, она сильно любила одного доктора, но тяжела стала от офицера. Был еще студент Юра, этот был влюблен в учительницу, по имени Красавица. Однажды ночью она каталась на лодке, вы думаете – со своим женихом, вовсе нет, с этим пьяницей Сани… «И это все?» – «Погодите, – говорит приказчик, – еще не все. Был еще там учитель Иван, и он ходил с Сани смотреть на голых девушек, когда они купаются…» – «Короче, говорю, какая же там мораль, в этой книге?» – «А такая, говорит, что пьяница Сани ржал, как жеребец, и даже к своей родной сестре Лиде, когда он пришел домой…» – «Тьфу, пропади ты! Довольно, говорю, тебе о пьянице! Скажи мне лучше, каков конец этой истории?» – «А конец, говорит, таков: офицер застрелился, студент застрелился, Красавица отравилась, а еврей Соловейчик там есть, тоже повесился…» – «Чтоб тебя, говорю, повесили вместе с ним!» – «Что же вы ругаетесь? – спрашивает Берл. – В чем я-то виноват?» – «Я не тебя, отвечаю, а Арце Башес». Говорю я так Берлу, но на уме у меня не Арце Башес, а этот новгородокский парень, все несчастья на его голову! Вы думаете, я не отозвал однажды этого парнюгу в сторону?
– Неужели?
– «Скажи мне, говорю, где ты выцарапал такую чепуху?» Он как уставится на меня своими очками: «Какую чепуху?» – «Да вот – этот роман Арце Башес, говорю, про пьяницу, которого зовут Сани». «Сани, – говорит он, – не пьяница». – «А кто же он такой?» – говорю. «Он, говорит, герой!» – «Чем же, говорю, он герой? Не тем ли, что водку пьет стаканами, закусывает соленым огурцом и ржет, как жеребец?» Как вскипит мой парень, очки даже снял, смотрит на меня своими красными глазами без ресниц. «Вы, говорит, дяденька, слыхали звон, да не знаете, где он. Сани, – говорит он, – человек природы, человек свободы; Сани говорит, что думает, и делает, что хочет». И пошел и пошел, черт его что: свобода, любовь, и снова свобода, и опять любовь. И при этом он выпячивает свою цыплячью грудь, машет руками, кипятится – ни дать ни взять проповедник на амвоне. Я гляжу на него и думаю: «Господи, вот этот грязный парнишка говорит о таких вещах?! А что было бы, если бы я, скажем, схватил его за загривок и вышвырнул за дверь, да так, чтобы он костей не собрал?» Но я и по-иному думаю: «Что тут такого? Дурак парень? Если бы он о бомбах говорил – было бы лучше?» Поди знай, что есть вещи похуже бомб, что из-за такой чепухи я потеряю золотое дитя мое, мою единственную, свет очей моих, что жена у меня чуть с ума не сойдет, а я сам, подавленный бедой и позором, закрою дело и сбегу в другой город. Вот уже второй год как я переехал. Но я перескакиваю с одного на другое. Лучше уж расскажу по порядку, как дошло до этого и с чего все началось.
Началось это с аграрных волнений.
В наших местах начались аграрные волнения, и мы опасались, что дело кончится еврейским погромом; мы жили в постоянном страхе. Но если господь хочет, он являет чудо, и зло обращается в добро. Вот пример: прислали к нам из губернии полк солдат, и сразу стало тихо – благодать! Городок ожил. Ибо что может быть лучше для торговли, нежели целый полк солдат, с фельдфебелями, фельдшерами, офицерами, ротными и всякими другими командирами.
– Что и говорить!
– Так вот, поди угадай, что дочь кантора влюбится в офицера, захочет креститься, не иначе, и выйти за офицера замуж!.. Что тогда творилось в городке! Но будьте спокойны, дочь кантора не крестилась и за офицера не вышла; когда прекратились аграрные волнения, полк выступил, а офицер, видимо, от великой спешки забыл даже попрощаться со своей невестой… Зато уж дочь кантора не позабыла своего офицера. О, горе родителям! Сколько им пришлось вытерпеть! Город кипел. Всюду, на каждом шагу: «Дочь кантора, дочь кантора…» Злым языкам была работа. Кто-то подослал к канторше акушерку. Кантора спрашивали, какое имя он собирается дать ребенку. Впрочем, вполне возможно, что вся эта история – сплошная выдумка. Вы и не представляете, что могут наплести в таком городишке длинные языки!
– Еще бы!
– Страдания обоих, то есть кантора и его жены, не передать. А на самом деле чем они, несчастные, виноваты? Все же я своей дочери наказал раз и навсегда – что было, то – прошло, а теперь с дочерью кантора не водиться. А у меня, если сказано, значит – сказано. Она у меня, правда, единственная, однако отца нужно уважать. Но поди знай, что она втайне все же встречается с дочерью кантора. И когда я об этом узнал? Только вон когда, уже после всего…
За моей спиной послышался кашель и кряхтение спящего человека. Рассказчик умолк, переждал немного, а затем продолжал свой рассказ, но уже тоном ниже:
– Случилось это как раз в первое утро «молитв о прощении». Как сегодня помню это. Наш бедный кантор читал эти молитвы так, что за душу хватало. Когда он произнес: «Душа – твоя, и тело – творение твое», камни могли заплакать! Никто, никто не чувствовал так его горя, как я… Нынешние дети! О, горе родителям! Помолившись, прихожу домой перекусить, потом отправляюсь на базар, открываю склад и поджидаю приказчика. Жду полчаса. Жду час. Нет приказчика. Наконец, вижу – идет. «Берл, почему так поздно?» – «У кантора, говорит, был». – «Почему это вдруг у кантора?» – спрашиваю. «Разве вы не знаете, что случилось с Хайкой?» (Так звали дочь кантора.) «Что же случилось с Хайкой?» – «Как, говорит, ведь она отравилась!»
– Да ну!..
– Услыхал я это и сейчас же кинулся домой. Первой мыслью было: «Что Этка скажет?» (Этка – моя дочь.) Прихожу домой к старухе: «Где Этка?» – «Этка спит еще… А что такое?» – «Как, говорю, разве ты не слыхала: Хайка отравилась!..» Не успел я это вымолвить, жена как схватится за голову: «Разбойница! Злодейка! Горе мне?» – «Что? В чем дело?» – «Ведь вчера ночью Этка чуть ли не два часа гуляла с ней?!!» – «Этка, говорю, с Хайкой? Что ты говоришь, как это может быть?» – «Ох, говорит, не спрашивай. Мне пришлось уступить ей. Этка так упрашивала меня не говорить тебе, что она каждый день встречается с ней. Чую, несчастье случилось!.. Дай бог, чтобы я обманулась!» Сказала, бросилась в комнату Этки – и тут же повалилась на пол. Я кинулся за ней. Подбежал к кровати: «Этка, Этка!» Какое там! Кричи не кричи, ничего уже не поможет! Нету Этки!
– Нету?
– Умерла. Лежит на кровати мертвая. На столе – бутылочка, записка тут же, собственной рукой написано, по-еврейски. Хорошо писала по-еврейски. «Милые и дорогие мои родители, – пишет она в записке, – простите меня за горе и позор, которые я вам причиняю. Сто раз прошу – простите! Мы дали друг другу слово, я и Хайка, что умрем в один день, в один час и одной смертью, так как мы не можем жить друг без друга… Я знаю, – пишет она, – мои милые и дорогие, что я совершаю великое преступление против вас. Я долго колебалась. Но это суждено, и быть иначе не может.
1 2 3
– Неужели?
– «Скажи мне, говорю, где ты выцарапал такую чепуху?» Он как уставится на меня своими очками: «Какую чепуху?» – «Да вот – этот роман Арце Башес, говорю, про пьяницу, которого зовут Сани». «Сани, – говорит он, – не пьяница». – «А кто же он такой?» – говорю. «Он, говорит, герой!» – «Чем же, говорю, он герой? Не тем ли, что водку пьет стаканами, закусывает соленым огурцом и ржет, как жеребец?» Как вскипит мой парень, очки даже снял, смотрит на меня своими красными глазами без ресниц. «Вы, говорит, дяденька, слыхали звон, да не знаете, где он. Сани, – говорит он, – человек природы, человек свободы; Сани говорит, что думает, и делает, что хочет». И пошел и пошел, черт его что: свобода, любовь, и снова свобода, и опять любовь. И при этом он выпячивает свою цыплячью грудь, машет руками, кипятится – ни дать ни взять проповедник на амвоне. Я гляжу на него и думаю: «Господи, вот этот грязный парнишка говорит о таких вещах?! А что было бы, если бы я, скажем, схватил его за загривок и вышвырнул за дверь, да так, чтобы он костей не собрал?» Но я и по-иному думаю: «Что тут такого? Дурак парень? Если бы он о бомбах говорил – было бы лучше?» Поди знай, что есть вещи похуже бомб, что из-за такой чепухи я потеряю золотое дитя мое, мою единственную, свет очей моих, что жена у меня чуть с ума не сойдет, а я сам, подавленный бедой и позором, закрою дело и сбегу в другой город. Вот уже второй год как я переехал. Но я перескакиваю с одного на другое. Лучше уж расскажу по порядку, как дошло до этого и с чего все началось.
Началось это с аграрных волнений.
В наших местах начались аграрные волнения, и мы опасались, что дело кончится еврейским погромом; мы жили в постоянном страхе. Но если господь хочет, он являет чудо, и зло обращается в добро. Вот пример: прислали к нам из губернии полк солдат, и сразу стало тихо – благодать! Городок ожил. Ибо что может быть лучше для торговли, нежели целый полк солдат, с фельдфебелями, фельдшерами, офицерами, ротными и всякими другими командирами.
– Что и говорить!
– Так вот, поди угадай, что дочь кантора влюбится в офицера, захочет креститься, не иначе, и выйти за офицера замуж!.. Что тогда творилось в городке! Но будьте спокойны, дочь кантора не крестилась и за офицера не вышла; когда прекратились аграрные волнения, полк выступил, а офицер, видимо, от великой спешки забыл даже попрощаться со своей невестой… Зато уж дочь кантора не позабыла своего офицера. О, горе родителям! Сколько им пришлось вытерпеть! Город кипел. Всюду, на каждом шагу: «Дочь кантора, дочь кантора…» Злым языкам была работа. Кто-то подослал к канторше акушерку. Кантора спрашивали, какое имя он собирается дать ребенку. Впрочем, вполне возможно, что вся эта история – сплошная выдумка. Вы и не представляете, что могут наплести в таком городишке длинные языки!
– Еще бы!
– Страдания обоих, то есть кантора и его жены, не передать. А на самом деле чем они, несчастные, виноваты? Все же я своей дочери наказал раз и навсегда – что было, то – прошло, а теперь с дочерью кантора не водиться. А у меня, если сказано, значит – сказано. Она у меня, правда, единственная, однако отца нужно уважать. Но поди знай, что она втайне все же встречается с дочерью кантора. И когда я об этом узнал? Только вон когда, уже после всего…
За моей спиной послышался кашель и кряхтение спящего человека. Рассказчик умолк, переждал немного, а затем продолжал свой рассказ, но уже тоном ниже:
– Случилось это как раз в первое утро «молитв о прощении». Как сегодня помню это. Наш бедный кантор читал эти молитвы так, что за душу хватало. Когда он произнес: «Душа – твоя, и тело – творение твое», камни могли заплакать! Никто, никто не чувствовал так его горя, как я… Нынешние дети! О, горе родителям! Помолившись, прихожу домой перекусить, потом отправляюсь на базар, открываю склад и поджидаю приказчика. Жду полчаса. Жду час. Нет приказчика. Наконец, вижу – идет. «Берл, почему так поздно?» – «У кантора, говорит, был». – «Почему это вдруг у кантора?» – спрашиваю. «Разве вы не знаете, что случилось с Хайкой?» (Так звали дочь кантора.) «Что же случилось с Хайкой?» – «Как, говорит, ведь она отравилась!»
– Да ну!..
– Услыхал я это и сейчас же кинулся домой. Первой мыслью было: «Что Этка скажет?» (Этка – моя дочь.) Прихожу домой к старухе: «Где Этка?» – «Этка спит еще… А что такое?» – «Как, говорю, разве ты не слыхала: Хайка отравилась!..» Не успел я это вымолвить, жена как схватится за голову: «Разбойница! Злодейка! Горе мне?» – «Что? В чем дело?» – «Ведь вчера ночью Этка чуть ли не два часа гуляла с ней?!!» – «Этка, говорю, с Хайкой? Что ты говоришь, как это может быть?» – «Ох, говорит, не спрашивай. Мне пришлось уступить ей. Этка так упрашивала меня не говорить тебе, что она каждый день встречается с ней. Чую, несчастье случилось!.. Дай бог, чтобы я обманулась!» Сказала, бросилась в комнату Этки – и тут же повалилась на пол. Я кинулся за ней. Подбежал к кровати: «Этка, Этка!» Какое там! Кричи не кричи, ничего уже не поможет! Нету Этки!
– Нету?
– Умерла. Лежит на кровати мертвая. На столе – бутылочка, записка тут же, собственной рукой написано, по-еврейски. Хорошо писала по-еврейски. «Милые и дорогие мои родители, – пишет она в записке, – простите меня за горе и позор, которые я вам причиняю. Сто раз прошу – простите! Мы дали друг другу слово, я и Хайка, что умрем в один день, в один час и одной смертью, так как мы не можем жить друг без друга… Я знаю, – пишет она, – мои милые и дорогие, что я совершаю великое преступление против вас. Я долго колебалась. Но это суждено, и быть иначе не может.
1 2 3