За нами море стало уже густо-черным и маслянистым. Оно неслышно вздыхало, отражая последние розовые блики заката и тень от волнореза, падающую к портовому молу.
Легко и небрежно поправляя волосы, Лика сказала:
— Бунация!
Я пожал в недоумении плечами, давая понять, что не понимаю этого слова…
— Бунация — вот такое спокойное состояние моря, как сейчас. Полный штиль. Больше всего я люблю море таким.
— Мне казалось, наоборот, что вы любите шторм. Вы тогда прыгнули с лесенки прямо в кипящее море.
— Я выросла у моря и не могу дня прожить, чтобы не купаться. Это вошло в привычку. Но больше всего на свете уважаю покой, тишину. И чтобы кошка мурлыкала рядом… Сидеть на качалке и гладить тихонечко кошку. А у нее в шерсти чуть-чуть потрескивает электричество… Что может быть еще лучше? Прелесть!
Слушать такое — и не возмутиться? Я сказал:
— Да это же мещанство! Вы еще не начинали жить, а уже вас тянет к покою.
— Ого-го! — Лика прищурилась. — Тихоня начинает показывать коготки. Очень любопытно! Я не знала, что вы такой спорщик. Мои поклонники слушают меня обычно без возражений.
«Однако какая наглость! Кто ей дал право меня к своим поклонникам причислять?»
— Нет, серьезно, Василь, грешна я: люблю потосковать наедине, забыться от мирской суеты, уйти в царство грез…
И Лика неожиданно пропела мягким, приятным голосом:
В сером домике на окраине,
В сером домике скука жила…
— Особенно зимой, — продолжала она, — когда день еще не ушел и борется с лиловыми сумерками, я люблю быть одна и разговаривать с тоской… Она выходит неслышно из-за портьеры, вся серая-серая, добрая, унылая фея с пепельными волосами, вот такого цвета, как море сейчас, и успокаивает меня.
«Бесится с жиру на отцовских харчах! Вот и мерещится ей всякое», — подумал я. Таких откровенных обывательниц мне еще вблизи не приходилось видеть.
— Для чего же вы, собственно говоря, живете?
— По инерции. Жду счастливого случая. Авось придет кто-либо сильный, возьмет меня за руку, и все сразу изменится.
— А сами? Без няньки?
— Не пробовала.
— А вы попробуйте!
— Ах, надоело!
— Какой же смысл коптить небо зря? Ждать сильного кого-то и ныть: «надоело», «надоело»…
Видно было, слова эти не на шутку задели Анжелику. Опять в глазах ее мелькнул злой огонек, как давеча, в салоне Рогаль-Пионтковской.
— А вы, сударь, для чего живете? Вас устраивает, что ли, однообразная работа в литейной?
— Однообразная! — возмутился я. — Напротив! Сегодня я формую одну деталь, завтра — другую. Из-под моих рук выходят тысячи новых деталей. Мне радостно при мысли, что я тружусь для своего народа, никого не обманывая. Разве это не интересно? Я горжусь тем, что я рабочий, горжусь, вы понимаете? А насчет однообразия вы бросьте! Нет скучных занятий, есть скучные, безнадежные люди.
— Ну хорошо! Все узнали, со всем познакомились, а дальше что?
— Учиться!
— Трудно же учиться. Не успели пообедать и отдохнуть — и уже надо бежать на лекции.
— А кто за нас бегать будет? Ваша серая фея?
— Но есть другой выход. Хотите, я попрошу папу, и он переведет вас на легкую работу? В конторщики, скажем?
— Зачем мне это? Я в служащие не пойду!
— Смешной вы, право, Василь! Я вам добра желаю, а вы, как ежик, упрямитесь, иглы выпускаете.
— Пусть ваш Зюзя за легкую работу держится, а я не буду.
— Почему вы так сердиты на Зюзю? Безобидный, милый юноша…
— Юноша? Здоровый как бугай, а к бумажкам прилип. Смотреть противно!
— Отчего вы так нетерпимы к людям, Василь? Такой злюка — ужас!
— А если эти люди не той дорогой идут, так что же — хвалить их должно? Как же мы будем мир перестраивать с такими людьми? — уже сердился я.
— Кто вас просит мир перестраивать? Пусть остается таким, как есть!
— Кто просит?.. Вы, может, довольны старым миром? Может, вам царь нравится или батька Махно?
Я думал, что Анжелика либо увильнет от прямого ответа, либо станет отнекиваться. Но она сказала на редкость спокойно:
— Мой папа и при царе хорошо жил. Гриевз очень уважал папу. Сам говорил, что такого главного инженера поискать надо!
— А как рабочие жили?
— Не интересовалась… И вообще все это скучно… Посмотрите лучше, как быстро месяц поднялся!
Нежный свет месяца дробился на гладкой воде и пересекал ее от волнореза почти до самой косы, где уже замигал маяк. Вода в бухте под лучами месяца серебрилась и чуть дрожала.
— Такую освещенную месяцем полоску называют «дорожкой к счастью», — сказала Анжелика. — Года два назад я поверила было в эту легенду, взяла лодку и поехала по этой дорожке в открытое море. До косы добралась, а тут как сорвался норд-ост, море пришло в волнение, одной назад было никак не добраться! Я вытащила лодку на отмель, перевернула ее, водорослей подстелила и так, под лодкой, одна переночевала. То-то страху натерпелась!
— Ну как не стыдно: страх от ветра! Нашли чего бояться! — И, сказав это, я невольно провел рукой по лбу.
Лика уловила мое движение и быстро сказала:
— Да, я все хотела спросить, что это за шрам у вас на лбу?
— А-а, так, пустяки!
— Расскажите.
— Царапина от гранатного осколка.
— От гранатного. А кто это вас?
Пришлось рассказать, как довелось мне, ночуя в совхозе на берегу Днестра, под стогом обмолоченной соломы, встретить банду, идущую из Румынии.
— Ах, как все это страшно и увлекательно! — сказала Лика. — Только политики я не люблю. — И она скривила губы. — Это скучно. А вот то, что вы сейчас рассказали, очень интересно.
— А без политики мир не перестроишь.
— Опять вы за свое, Василь! Такой несносный… Давайте поедем домой, а то переругаемся окончательно.
Только когда мы подчалили к мостикам, я почувствовал, что устал. Ладони болели от весел. У самой калитки дома я хотел было скоренько попрощаться и уйти, но Анжелика, пряча руки за спину, сказала:
— И не думайте даже… Сегодня вы должны целый вечер провести со мною. Идемте к нам. Я вас познакомлю с папой.
Отец Анжелики сидел в большой столовой за обеденным столом и раскладывал перед собой карты. Он был так увлечен, что даже не обернулся в нашу сторону.
— Папочка! А у нас гость! — крикнула Анжелика и тронула его за плечо.
Отец ее обернулся. Он швырнул на стол колоду карт и поднялся нам навстречу. Высокий, костистый, он едва не достигал макушкой тяжелой люстры. Меня сразу поразили густые-прегустые, сросшиеся на переносице мохнатые брови Андрыхевича и его ястребиный нос, опущенный крючком вниз.
— С кем имею честь? — сказал он, подавая мне морщинистую руку.
— Василий Манджура, — представился я.
— Это наш новый сосед, папочка. Я тебе говорила, что у Агнии Трофимовны поселились новые квартиранты. Это один из них. Прошу любить и жаловать. Заядлый спорщик!
— Приятно встречать молодых людей, обуреваемых жаждой спора.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113