— Танцевальную чтоб… — мутно улыбалась Турбе сплюснувшая о стол свою грудь, покачивавшаяся бессильно женщина.
— Цыпонька, танцевальное… Я не хухрю-мухрю… Она отяжелела и с трудом могла бы встать.
— Давайте… коротенькое… — сказал Турба и взял со стула скрипку. — Ну!… — он взмахнул смычком.
И сразу же, услышав знакомый мотив, кто-то из сидевших в глубине кафе чуть хриплым^ и надтреснутым, но верным голосом громко запел:
Я гимнази-истка
Шесто— ого клас-са,
Пью самогонку Д
а вместо квас-са!…
Ах, шарабан мой,
А— амери-иканка!
А я девчонк-ка
Да шарлатанк-ка!…
И тотчас же десятки рук захлопали одобрительно и десятки голосов слились в один широкий пьяный крик:
— Молоч-чага!… Даешь еще!…
— Даешь, товарищ!… — старался перекричать всех вставший на стул барышник.
— Не шумите… не шумите, граждане! — волновалась выскочившая из кухни Марфа Васильевна.
Она уже два раза за этот вечер торопливо покидала кафе, чтобы отнести наверх обильную выручку.
— Парень поет ничего… — подмигнул рыжий виолончелист Елене Ивановне.
— Грустно только… — сказала она. — Хорошо, но только напрасно при всех…
Но самой было уже приятно, и когда играла, пальцы ставила теперь осторожно и тихо, словно боялась заглушить печалившую удаль чужого пения.
— Даешь!… — прыгало по залу.
— Н-ну! — взвился смычок в руках Турбы. И парень опять запел:
Звените струны
Моей гита-ары,
Мы уезжа-аем
Да из Сама-ры!
Ах, шараба-ан мой,
Да шараба-ан!…
А я мальчи-ишка
Да-а шарлат-тан!…
И теперь уже из-за всех столиков громко и разухабисто подтягивали:
Ах, шарабан мой,
Да шарабан…
А я мальчишка
Да-а шарлатан…
— Люблю музыку!… — ни к кому не обращаясь, тряс разгоряченной головой барышник. — Удовольствие для души: будто в баню она сходила… На п-последнюю п-полку!…
Но вдруг музыка, а за ней — невольно — и пение прекратилось: не слышно ни для кого лопнули у скрипки сразу две струны.
— Играй — потребовал кто-то, но Турба поднял высоко над головой скрипку, спускавшую теперь вниз беспомощно вьющиеся тонкие локоны оборванных струн.
— А-а… — разочарованно дохнул охмелевший зал. — А-а…
Пока Турба чинил свою скрипку, Елена Ивановна поспешила пробраться наверх в гостиницу; девушка почувствовала себя очень плохо: начинался приступ той болезни, о которой насмешливо рассказывала давно Абраму Нашатырю квартирная хозяйка Елены Ивановны…
На обратном пути она хотела наскоро забежать в свою комнату — за каплями…
В слабо освещенном коридоре она наткнулась на шедших быстро и молчаливо мужчину и женщину, а сзади них, покуривая, следовал Абрам Нашатырь.
— Куда? — спросил он, когда Елена Ивановна поравнялась с ним. — А играет кто?…
— У скрипача струны лопнули… Я сейчас… сию минуточку…
И она хотела пройти мимо.
— Постойте… — пошел он с ней рядом. — Я вам что-то скажу… Чтобы вы ничего не рассказывали моей дочке: тут надо было двоим интеллигентным людям поговорить по делу… Ну, так я им позволил побыть в Розочкиной комнате!… Рассказывать тут не приходится, — вы поняли?…
И он повернулся и направился к лестнице.
Вошла в комнату, торопливо зажгла свет. И первое, что бросилось в глаза, — своя растрепанная смятая кровать: белое одеяло и такая же беленькая — еще материнская — подушка были словно истоптаны и скрючены; на чистенькой подушке тонким усом — след от оставленной чьими-то губами яркой краски.
Поняла все…
Схватила загаженную материнскую подушечку, прижала ее чистой стороной к лицу и громко, судорожно заплакала.
И повторяла, как всегда, свое ласковое, сиротливое имя:
— Леночка… Леночка… что сделал, что сделал негодяй?! Леночка!…
И упала, рыдая, на нетронутую Розочкину кровать.
А внизу ее уже дожидались, а потом на некоторое время внимание всего зала и музыкантов было привлечено неожиданным обстоятельством, и о ней в тот момент никто не вспомнил.
Услаждавший весь зал тоскливым и задористым «Шарабаном» пьяный парень, бессмысленно растревоженный и до-вольный своим успехом, теперь уже громко кричал, встав со стула:
— Все могу… Удивить могу: я русский!… Во!… Пью, а завтра — по Днепру… во!…
— Хы-хы-ха!… — захлебывались смехом столики.
— Голым встать?… Могу!… Все могу… Что ни захошь — во!… Все могу: я — рыжий…
— Рыжий?! — хохотали вокруг.
— Н-да… рыжий… Все могу… и рыжий могу… Что, нет?…
У парня была наголо выбрита голова, но бровь была темная, густой тушью.
— Хы-хы-ха-а! — не умолкали столики,
— Все можешь?… — крикнул вдруг барышник и ударил тяжело по столу кастетом своих колец?… Все?!
— Что хошь — могу… Я — легкий!…
— Все?… А-а, все?… — барышник словно не знал, что ему пожелать, и мутно вглядывался во всех окружающих.
— Дур-рак! Дур-рак! — вдруг гортанным коротким криком упало в зал: это кто-то из присутствующих раздразнил, тыча пилкой в грудку не уснувшего еще попугая Карла.
— Ха-ха-ха!… Слыхал, парень: это — про тебя!…
— Птица — и та измывается!…
— Убей птицу, — не грешно!… — расхохотался барышник; его оплывшая мутная мысль никак не могла ответить на пьяные, смешные выкрики парня; попугай словно толкнул ее.
— Не убьешь… Даю заклад за птицу, — а не погубишь!… Йи-менно… легкий ты!… Йименно…
И он вытащил из кармана пачку бумажек.
— Все могу… Удивить могу… я — русский! Даешь его подлому горлу могилку!!
И, растолкав присутствующих, сильно пошатываясь и опрокидывая стулья, парень быстро очутился у висевшей на стенке клетки и с силой рванул ее дверцу.
— Что вы делаете?! — крикнула из-за стойки не ожидавшая этого Розочка. — Я милиционера позову…
— Хы-хы-ха-а!… — взрывом ответил зал.
— Деньгами отвечаю, если он птицу попортит!… — кричал барышник.
Парень просунул руку к попугаю, но Карл больно, до кости, укусил его руку.
— А-а-а… двенадцать богородиц и тридцать три лярвы!… И он сбросил клетку на пол.
Пронзительно застонав, попугай вывалился на землю. И тут бедный Карл нашел свой мучительный конец: тяжелый исступленный сапог человека несколько раз подряд ударил его по умной голове, по мягкому животу.
И человек потом, заметив кровь на пыльном сапоге, поставил его на стул и вытер своим цветным, в горошках, носовым платком.
— Могу… Все могу!… Видал?! — задыхаясь, не говорил, а стонал уже парень.
Одну секунду никто ему не отвечал, — все были поражены. И неожиданно истерическим, визгливым голосом раздалось:
— Сволочи… искариоты!… Ведь человека зарезали?! Невин-ненького!…
И сидевшая за одним столом с барышником проститутка в яркой, вывалившей тесто тяжелой груди, кофточке закрыла руками судорожно покачивающуюся голову и жалобно, по-бабьи завыла.
— Человека зарезали… невинненького!… Тьфу на вас, ироды… И она плюнула, брызнув плевком в густые усы барышника.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18