Зачем только я ввязался в эту историю? Теперь с комендантшей можно бы и чайку. Да зачем теперь?
Быстрей, быстрей закругляться — и домой. В больницу мне не надо.
Пришел девичий благодетель в беспокойстве о быстротекущем детородном периоде.
Самое убедительное — это себе врать. Чего только не нагородишь в душе! И без оппонентов. Никто не возражает.
Как сказать — такое самокопание, пожалуй, и есть возражение. Однако внутри самого себя, против самого себя легко лазейки найти. Нужна сторонняя оппозиция. Так чтоб въедливо покопаться. Все-таки себя обмануть легко. А друг тебе наподскажет…
***
Всеволод Маркович спустился из операционной в ординаторскую, пошел за шкаф и начал переодеваться. Снял свою операционную робу, натянул хорошо отглаженные брюки, обтянул торс белоснежной рубашкой, шею затянул галстуком, сверху все прикрыл халатом, повернулся к зеркалу, тронул расческой примятые шапочкой свои русые волосы, подправил указательным пальцем очки, на руку надел часы, после чего сел за стол и вроде бы занялся своими повседневными, рутинными, непраздничными, в отличие от операций, делами. Однако снова подошел к зеркалу и ровненько усадил на носу очки, взглянул в зеркало издали и уже окончательно уселся за стол.
Следом прибыл Иван Макарович, включил чайник в розетку, давно разбитую нетерпеливыми и умными хирургическими руками, ополоснул чашки, коричневатую поллитровую банку, служившую для заварки, и тоже сел за свой стол.
Молчание.
Постепенно ординаторская заполнялась людьми из операционной.
Вернулся и Олег Миронович, подошел к чайному столику, повертел с гримасой подозрения банку для заварки и прервал молчание ординаторской:
— Вот и чайник вскипел. Может, сначала перекусим?
Он вытащил из сумки, лежащей на стуле, пакет с бутербродами и положил их на тарелку. Кто-то выставил на стол пачку сахара. Макарыч подошел к шкафу и извлек из него пачку индийского чая со слоном.
Коллеги приветствовали этого «слона» сдержанными, но удовлетворенными возгласами.
Молодые стажеры-интерны задерживались, выполняя самую рутинную, почти денщиковую работу: запись, которую начальство считает главной; перекладывание больных на каталку, которую сестры считают тяжелой; сопровождение больного в реанимацию, которую анестезиологи законно считают ответственной. Кто закончил сегодня оперировать, сразу переодевался. А тот, кто ожидал следующую операцию, сразу начинал существование в ординаторской с осмотра чайного стола, добавлял что-нибудь из своего портфеля или залезал в холодильник. Затем всякий наливал себе чай и либо наскоро, стоя выпивал свою чашку, либо садился, используя свободное место и время для питья и записи в истории болезней.
Мироныч:
— Слыхали? Прораб наш подал в товарищеский суд на начальника.
Маркович:
— И правильно. Бить нельзя.
Мироныч:
— А работать так можно?
Макарыч:
— Да их всех перебить надо.
Маркович:
— За плохую работу? Кого же оперировать будем? Самих себя? — И одиноко засмеялся.
Мироныч:
— Что ж, все разве плохо работают?
Макарыч:
— Все.
Мироныч:
— Если бы мы так работали, у нас все больные перемерли.
Маркович:
— У наших больных здоровье крепкое. — И опять засмеялся над своими словами.
Мироныч:
— Мы по роду своей работы вынуждены все делать лучше их. Нельзя не дошить кишку или зашить ее только для вида гнилыми нитками. Сестра, прежде чем дать нитку, потянет, подергает, проверит, а потом подаст. Так ведь?
Маркович:
— А если у твоего больного осложнение?
Мироныч:
— Бывает. Только не от халтуры. Может, от неумения, от незнания, от технической трудности, от сложности болезни, от возможностей организма — но от халтуры никогда. Мы же все делаем операции до последней возможности, на пределе умения и знаний. Так ведь?
Макарыч:
— А если осложнение, пусть приходят и бьют. — Теперь одиноко засмеялся Макарыч.
Маркович:
— Если после каждого осложнения нас будут бить, кто оперировать будет?
Мироныч:
— А почему товарищеский суд? Если на нас прокурору жалуются, то они и разбирают в прокуратуре. Или суд.
Маркович:
— Не приняли. Такие дела в суде не любят, стараются не принимать. Он же его не избил, побоев не нанес, увечий нет, следов нет, — проявил достаточное знакомство с мытарствами Петра Ильича.
Мироныч:
— Откуда знаешь?
Маркович:
— Антонина рассказывала.
Макарыч:
— На нас тоже суд не всегда принимает, а отправляет по инстанциям. Жалобы посылают в газеты, горкомы, министерства, а разбирают потом наши медицинские трибуналы.
Маркович:
— Что за манера подробно рассказывать, что и так все знают.
Макарыч:
— Тебе ли говорить?!
Мироныч:
— Медицинские инстанции хуже всякого суда — и товарищеского и обычного.
Маркович:
— Надо на нас жалобы в товарищеских судах разбирать.
Мироныч:
— Сами себя, что ли, будем судить?
Маркович:
— Самому себя судить всего страшней и тяжелей.
Мироныч:
— Ну да! Работать надо всегда хорошо? Да?
Маркович:
— Да. А что, не так?
Мироныч:
— Днем всегда светло. Да?
Маркович:
— Олег Миронович, мне ваша ирония непонятна. Да. Есть вещи, над которыми смеяться нельзя.
Мироныч:
— Это же опасно, когда есть что-то, над чем нельзя смеяться. Смеяться можно по всякому поводу. Можно добро улыбаться, можно зло насмехаться. А уж тут смотри.
Маркович:
— Опасны те, которые по любому поводу иронизируют. У них нет ничего святого. Всё — повод для зубоскальства. Над своим святым не смеются.
Макарыч:
— Ну, вы даете! Философы. Вас чуть тронь — вы сразу пошли обобщать. Интересно, до чего договоритесь.
Маркович:
— Мы всегда говорим только о работе, Иван Макарович. Я говорю, что работать надо всегда хорошо. А Олег Миронович почему-то и в этом видит что-то смешное.
Одинокий смех на этот раз принадлежал Миронычу. Маркович:
— Смейтесь, смейтесь. Подумали бы лучше, как вести себя «а товарищеском суде. Они присылают своего обвинителя, и будет полно рабочих из ремтреста. Все у нас в больнице — им идти никуда не надо.
Макарыч:
— И у нас весь коллектив на месте. Надо устроить суд где-то на выезде. Чтоб не было хозяев. Тогда справедливо.
Мироныч:
— Тогда и вовсе никто не придет. Кого-то стукнули — всем до лампочки.
Макарыч:
— Вот и будет здесь. В конференц-зале.
Мироныч:
— Ну, а что ты скажешь в защиту своего начальника?
Макарыч:
— Я и не собираюсь. Как тут защищать? По морде-то врезал.
Маркович:
— Вот! А я им все выскажу. Так работать, как они работают, нельзя. Во-первых, длительность. Во-вторых, качество: линолеум положили, а он уже запузырился, а где и отошел.
Макарыч:
— Сам говорил: быстро хорошо не бывает. Маркович:
— Слишком долго — еще хуже.
Макарыч:
— Флюгер.
Маркович:
— Ветер с любой стороны на меня не влияет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41
Быстрей, быстрей закругляться — и домой. В больницу мне не надо.
Пришел девичий благодетель в беспокойстве о быстротекущем детородном периоде.
Самое убедительное — это себе врать. Чего только не нагородишь в душе! И без оппонентов. Никто не возражает.
Как сказать — такое самокопание, пожалуй, и есть возражение. Однако внутри самого себя, против самого себя легко лазейки найти. Нужна сторонняя оппозиция. Так чтоб въедливо покопаться. Все-таки себя обмануть легко. А друг тебе наподскажет…
***
Всеволод Маркович спустился из операционной в ординаторскую, пошел за шкаф и начал переодеваться. Снял свою операционную робу, натянул хорошо отглаженные брюки, обтянул торс белоснежной рубашкой, шею затянул галстуком, сверху все прикрыл халатом, повернулся к зеркалу, тронул расческой примятые шапочкой свои русые волосы, подправил указательным пальцем очки, на руку надел часы, после чего сел за стол и вроде бы занялся своими повседневными, рутинными, непраздничными, в отличие от операций, делами. Однако снова подошел к зеркалу и ровненько усадил на носу очки, взглянул в зеркало издали и уже окончательно уселся за стол.
Следом прибыл Иван Макарович, включил чайник в розетку, давно разбитую нетерпеливыми и умными хирургическими руками, ополоснул чашки, коричневатую поллитровую банку, служившую для заварки, и тоже сел за свой стол.
Молчание.
Постепенно ординаторская заполнялась людьми из операционной.
Вернулся и Олег Миронович, подошел к чайному столику, повертел с гримасой подозрения банку для заварки и прервал молчание ординаторской:
— Вот и чайник вскипел. Может, сначала перекусим?
Он вытащил из сумки, лежащей на стуле, пакет с бутербродами и положил их на тарелку. Кто-то выставил на стол пачку сахара. Макарыч подошел к шкафу и извлек из него пачку индийского чая со слоном.
Коллеги приветствовали этого «слона» сдержанными, но удовлетворенными возгласами.
Молодые стажеры-интерны задерживались, выполняя самую рутинную, почти денщиковую работу: запись, которую начальство считает главной; перекладывание больных на каталку, которую сестры считают тяжелой; сопровождение больного в реанимацию, которую анестезиологи законно считают ответственной. Кто закончил сегодня оперировать, сразу переодевался. А тот, кто ожидал следующую операцию, сразу начинал существование в ординаторской с осмотра чайного стола, добавлял что-нибудь из своего портфеля или залезал в холодильник. Затем всякий наливал себе чай и либо наскоро, стоя выпивал свою чашку, либо садился, используя свободное место и время для питья и записи в истории болезней.
Мироныч:
— Слыхали? Прораб наш подал в товарищеский суд на начальника.
Маркович:
— И правильно. Бить нельзя.
Мироныч:
— А работать так можно?
Макарыч:
— Да их всех перебить надо.
Маркович:
— За плохую работу? Кого же оперировать будем? Самих себя? — И одиноко засмеялся.
Мироныч:
— Что ж, все разве плохо работают?
Макарыч:
— Все.
Мироныч:
— Если бы мы так работали, у нас все больные перемерли.
Маркович:
— У наших больных здоровье крепкое. — И опять засмеялся над своими словами.
Мироныч:
— Мы по роду своей работы вынуждены все делать лучше их. Нельзя не дошить кишку или зашить ее только для вида гнилыми нитками. Сестра, прежде чем дать нитку, потянет, подергает, проверит, а потом подаст. Так ведь?
Маркович:
— А если у твоего больного осложнение?
Мироныч:
— Бывает. Только не от халтуры. Может, от неумения, от незнания, от технической трудности, от сложности болезни, от возможностей организма — но от халтуры никогда. Мы же все делаем операции до последней возможности, на пределе умения и знаний. Так ведь?
Макарыч:
— А если осложнение, пусть приходят и бьют. — Теперь одиноко засмеялся Макарыч.
Маркович:
— Если после каждого осложнения нас будут бить, кто оперировать будет?
Мироныч:
— А почему товарищеский суд? Если на нас прокурору жалуются, то они и разбирают в прокуратуре. Или суд.
Маркович:
— Не приняли. Такие дела в суде не любят, стараются не принимать. Он же его не избил, побоев не нанес, увечий нет, следов нет, — проявил достаточное знакомство с мытарствами Петра Ильича.
Мироныч:
— Откуда знаешь?
Маркович:
— Антонина рассказывала.
Макарыч:
— На нас тоже суд не всегда принимает, а отправляет по инстанциям. Жалобы посылают в газеты, горкомы, министерства, а разбирают потом наши медицинские трибуналы.
Маркович:
— Что за манера подробно рассказывать, что и так все знают.
Макарыч:
— Тебе ли говорить?!
Мироныч:
— Медицинские инстанции хуже всякого суда — и товарищеского и обычного.
Маркович:
— Надо на нас жалобы в товарищеских судах разбирать.
Мироныч:
— Сами себя, что ли, будем судить?
Маркович:
— Самому себя судить всего страшней и тяжелей.
Мироныч:
— Ну да! Работать надо всегда хорошо? Да?
Маркович:
— Да. А что, не так?
Мироныч:
— Днем всегда светло. Да?
Маркович:
— Олег Миронович, мне ваша ирония непонятна. Да. Есть вещи, над которыми смеяться нельзя.
Мироныч:
— Это же опасно, когда есть что-то, над чем нельзя смеяться. Смеяться можно по всякому поводу. Можно добро улыбаться, можно зло насмехаться. А уж тут смотри.
Маркович:
— Опасны те, которые по любому поводу иронизируют. У них нет ничего святого. Всё — повод для зубоскальства. Над своим святым не смеются.
Макарыч:
— Ну, вы даете! Философы. Вас чуть тронь — вы сразу пошли обобщать. Интересно, до чего договоритесь.
Маркович:
— Мы всегда говорим только о работе, Иван Макарович. Я говорю, что работать надо всегда хорошо. А Олег Миронович почему-то и в этом видит что-то смешное.
Одинокий смех на этот раз принадлежал Миронычу. Маркович:
— Смейтесь, смейтесь. Подумали бы лучше, как вести себя «а товарищеском суде. Они присылают своего обвинителя, и будет полно рабочих из ремтреста. Все у нас в больнице — им идти никуда не надо.
Макарыч:
— И у нас весь коллектив на месте. Надо устроить суд где-то на выезде. Чтоб не было хозяев. Тогда справедливо.
Мироныч:
— Тогда и вовсе никто не придет. Кого-то стукнули — всем до лампочки.
Макарыч:
— Вот и будет здесь. В конференц-зале.
Мироныч:
— Ну, а что ты скажешь в защиту своего начальника?
Макарыч:
— Я и не собираюсь. Как тут защищать? По морде-то врезал.
Маркович:
— Вот! А я им все выскажу. Так работать, как они работают, нельзя. Во-первых, длительность. Во-вторых, качество: линолеум положили, а он уже запузырился, а где и отошел.
Макарыч:
— Сам говорил: быстро хорошо не бывает. Маркович:
— Слишком долго — еще хуже.
Макарыч:
— Флюгер.
Маркович:
— Ветер с любой стороны на меня не влияет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41