— Довольно остро, — усмехнулся Евгений Максимович. — Ладно. Идиотский разговор. Ты бы спросила у Петра Ильича, почему они сначала побелили потолки и тут же вздыбили пол весь в коридоре — вся пыль на мокром потолке.
— А сами не хотите?
— Да ты как бы невзначай…
— Спрошу. А может, они нарочно?
— Не говори ерунды.
Марина и Тоня, обтянув живот больной полотенцем, тщательно его ушивали. Евгений Максимович одобрительно наблюдал за их действиями.
— Молодцы, девочки! Но думаю, здесь ничего не должно случиться. Может, и лишняя предосторожность. Хуже не будет.
— Олег Миронович еще утром велел.
— Кашу маслом не испортишь. — Олег Миронович сообщил свой резон.
— Может быть. Имеешь право.
— Евгений Максимович, вы «Торпедоносцев» смотрели?
— Смотрел.
— Вам понравилось?
Мироныч удивленно взглянул на Антонину. Марина, как всегда, безучастно молчала и лишь по приказанию подавала тот или иной инструмент, или салфетку, или лекарство — и, как правило, безмолвно. Изредка переспрашивала. Это могло означать, что не расслышала или сомневалась в действиях врача. На сей раз ее удивление ограничилось чуть скользнувшим по Антонине взглядом. Возможно, она удивилась необычному для перевязочной разговору, да еще с заведующим, да еще при больной, да еще при разговоре начальника с врачом: все не так, все необычно, пожалуй, все несносно. Почему? Откуда? С каких пор? Все было в проскользнувшем взгляде Марины.
Почему? Осознанно никто из удивившихся себе такого вопроса не задал. Почему?
Потому! Никто из присутствовавших, естественно, и не отвечал, ибо не было вопроса. Есть факт. Потому!
— Понравилось. Тяжелая, правдивая, настоящая картина. Не оперетта и не устрашение из выстрелов и убийств, как иногда бывает в фильмах про войну. Но это так мне, а вообще… оценивать боюсь.
— А мне вообще такие картины не нравятся. Я, Евгений Максимович, люблю, чтоб отдохнуть, чтоб весело. Плакать мне и без их картин причины есть.
— Вот выплачешь в кино все, что накопилось, тогда на жизненные неустройства и неприятности слез не останется, будешь смотреть вокруг весело, улыбаться или иронизировать, как Олег Миронович.
Олег Миронович фыркнул и вышел из перевязочной. Евгений Максимович подмигнул захлопнувшейся двери.
— Нет, девочки, такие картины, по-моему, очень нужны. Если будете только смеяться, разучитесь думать, — словно Всеволод Маркович, изрек сомнительную истину старший из собеседников.
— Гоголь смеялся, а думал, — вдруг нарушила обет молчания Марина.
Евгений Максимович вытаращил на нее глаза:
— Умеешь говорить?
Антонина засмеялась.
— Самый удачный пример, конечно. Нет ничего неожиданнее слов о гоголевском смехе сквозь слезы. Давайте, девочки, увозите больную. Наши разговоры ей ни к чему. Ей, наверное, в кровать хочется.
Ушел и Евгений Максимович. Девочки остались.
— Говорит-то он хорошо, а вот делает, не всегда подумав, — сказала Тоня. — Бог с ним. В их делах запутаешься.
— А ты не лезь в их дела.
— Я и не лезу. Просто иногда оказываешься между.
— Между чем?
— Между струями. Как мяч в фонтане, знаешь? Те бьют в небо, а мяч остается на плаву.
— Не понимаю. Смотри, пришьют аморалку. «Кино смотрели?» Ох смотри!
— Пусть они смотрят. Повезли.
Девочки взялись за ручки каталки, вывезли ее в коридор и обогнали медленно идущего заведующего.
— Странный он сегодня. Правда? — спросили одновременно они друг друга, и обе рассмеялись.
Успокоенная больная ехала в палату и не думала ни о чем. Сегодня страшное уже было позади.
По-видимому, Евгений Максимович нуждался в любви сестер. Так казалось, глядя на его терпимость даже к явным ошибкам и нерадивости. Жене, Вике, бы он много больше пенял и за более мелкие, бытовые просчеты. Сестры, кроме того что это были работники, без которых врач — никто, были еще и оценивающей публикой. Дух своей приязни или неприязни сестры разносили по всей больнице, что в значительной степени определяло, так сказать, общественное мнение.
Хирург всегда на сцене, всегда артист. Насколько легче работать под заведомые аплодисменты, когда все к тебе хорошо относятся, любят тебя. Тогда и диагнозы правильнее, и операции удачнее. Под косыми, недружелюбными взглядами работать труднее. Когда все к тебе хороши — и все хорошо, не боишься ошибиться и меньше ошибаешься. Что тебе кажется, что думаешь — то и говоришь, так и делаешь. И ошибиться не страшно — все кинутся помогать, все искренне сочувствуют и исправляют ошибку не за страх, а за любовь. А когда на тебя смотрят из-за угла, косо, сузив глаза, перестаешь верить своим глазам, рукам, боишься сказать не то и не так. Боишься себя, не веришь себе — чаще и ошибаешься, как будто неуверенность накапливается от неприязненных взглядов, от злости, от несочувствия.
Евгений Максимович всегда помнил, что отношения у людей взаимны, конфликты, как правило, обоюдны, виноваты бывают обе стороны, и старался следить за собой. Его взрывы не были взрывами недоброжелательства.
Нелепый инцидент с Петром Ильичом был чреват поворотом отношения всех, кто с ним работал. По счастью, ремонтники слишком плохо и весьма наглядно плохо делали им больницу. Но, в конце концов, инцидент не результат плохого ремонта, а внутренней копоти и душевных неурядиц.
***
В прокуратуре тоже пора делать ремонт. Пол коробится. Кое-где паркетины выбились, там скопилась грязь, которую трудно было, по-видимому, вымести. По стенкам стояли мягкие стулья, которые требовали либо перебивки, либо замены. В доме бы их обновили. В учреждениях такую мебель списывают и, под строгим глазом специальной инвентаризационной комиссии во главе с главным бухгалтером, сжигают. Кто его знает, как это бывает в прокуратуре, а в больницах подобные костры не редкость. За время ремонта Петр Ильич видел их дважды.
Ждал он недолго. Прокурор его принял быстро:
— Слушаю вас.
— У меня жалоба на ваши органы.
— Слушаю вас внимательно. Вы принесли заявление?
— Нет. Сначала хотел поговорить.
— И зря. Написанное — значит продуманное. На кого жалоба? На какие органы?
— На ваш суд.
— Ну, это не совсем наши органы, хотя, безусловно, к нам имеют ближайшее отношение. В чем же дело?
— Суд не принимает дело.
— А в чем суть? Изложите.
— Мне дали по лицу на работе. Есть свидетели.
— Начальник, что ли? Справка, удостоверяющая побои, есть?
— Никакой он не начальник. И никаких побоев. Дал по морде и пошел.
— А вы?
— А я остался.
— То есть?
— В комнате остался.
— Не понимаю. Вы где работаете? Видите, насколько было бы проще, будь заявление написано. Так где?
— В ремтресте нашего района. Прораб я. Вот.
— Мы вас давно ждем.
— Пока больницу не кончим, новые точки нам не дадут открыть. Ну, если не велят сверху.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41