Возле колбасной на улице Дофин теснился народ, и друзья на минуту остановились у витрины, чтобы полюбоваться соблазнительной снедью, они умильно созерцали разложенные товары, совсем как тот герой испанского романа, от одного взгляда которого окорока убывали в весе.
— Вот это называется индейкой с трюфелями, — пояснил Марсель, указывая на великолепную птицу, у которой сквозь прозрачную розовую кожу проглядывал трюфельный фарш. — Я видел святотатцев, которые ели такую божественную вещь, не став перед ней на колени, — добавил художник и бросил на индейку такой взгляд, от которого та чуть не изжарилась.
— А что скажешь об этой скромной бараньей ножке? — подхватил Родольф. — Колорит-то какой! Можно подумать, что ее только что принесли из съестной лавки с картины Иорданса. Это любимое лакомство богов, а также моей крестной, мадам Шанделье.
— Взгляни-ка на эту рыбу, — продолжал Марсель, указывая на форель. — Это лучший пловец во всем водном царстве. На вид совсем невзрачная рыбка, а ведь она могла бы нажить себе ренту, выделывая акробатические трюки. Представь себе, она может подниматься вверх по струям отвесного водопада с такой же легкостью, с какой мы принимаем приглашение на ужин. Однажды мне чуть было не пришлось ее отведать.
— А вот там, смотри, крупные продолговатые золотистые плоды с листьями, напоминающими наряд каких-то дикарей. Они называются ананасами, под тропиками это все равно что у нас яблоки.
— Меня они не волнуют, — ответил Марсель. — Всем фруктам на свете я предпочел бы сейчас вот этот кусок говядины, или ту жирную ветчину, или вон тот окорочек, подернутый желе, прозрачным, как амбра.
— Ты прав, — согласился Родольф. — Ветчина — лучший друг человека, но не у всякого есть такой друг. Все же я не отказался бы и от этого фазана.
— Еще бы, это еда, достойная коронованных особ! Они пошли дальше, и им все чаще стали попадаться веселые компании, собиравшиеся воздать должное Мому, Вакху, Кому и прочим греко-римским божествам, покровителям пиров. При виде этих жизнерадостных ватаг друзья спрашивали себя: уж не собираются ли сегодня праздновать свадьбу какого-нибудь сеньора Камачо, раз все тащат такую уйму всякой снеди?
Наконец Марсель вспомнил, какое было число и что за праздник.
— Да сегодня сочельник! — воскликнул он.
— А помнишь, как мы провели этот день в прошлом году? — спросил Родольф.
— Помню, мы были у «Мома», — ответил Марсель. — Расплачивался Барбемюш. Я никак не предполагал, что такое хрупкое создание, как Феми, может вместить в себе столько колбасы.
— Какая досада, что «Мом» отказал нам от дома!
— Увы! — вздохнул Марсель, — праздники повторяются, но каждый раз в другом виде.
— А тебе хотелось бы отпраздновать сочельник? — спросил Родольф.
— С кем и на какие деньги? — ответил художник.
— Конечно, со мной.
— А где ж презренный металл?
— Подожди минутку, — сказал Родольф, — я загляну вот в это кафе, тут бывает кое-кто из моих знакомых, играющих по крупной. Я займу несколько сестерций у того из них, кому везет, и у нас будет чем залить сардинку и свиной окорочек.
— Ступай, — одобрил Марсель. — Я голоден как пес. Я тебя подожду.
Родольф вошел в кафе, среди завсегдатаев которого бывало много его друзей. Один из них, только что выигравший триста франков, охотно одолжил поэту монету в сорок су, однако сделал это с хмурым видом, характерным для азартных игроков. В другое время и в другом месте он, пожалуй, одолжил бы и сорок франков.
— Ну как? — Марсель, когда Родольф вышел из кафе.
— Вот вся добыча, — ответил поэт, показывая монету.
— На глоток вина с сухариком хватит, — сказал Марсель.
Как ни скромен был их капитал, они все же раздобыли хлеба, вина, колбасы, табаку, света и тепла.
Друзья вернулись к себе в меблированные комнаты. Комната Марселя, служившая ему также мастерской, была больше — поэтому именно ее и решили превратить в пиршественный зал, затем стали готовиться к интимному валтасарову пиру.
Но к столику, за которым они устроились возле камина, где тлели, не разгораясь и не давая тепла, сырые поленья, подсел и печальный гость — призрак минувшего.
Друзья просидели не меньше часа в задумчивости и молчании, поглощенные одной и той же мыслью, которую не хотели выдавать друг другу. Первым нарушил молчание Марсель.
— А ведь мы ожидали, что будет совсем по-другому, — сказал он.
— Что ты имеешь в виду? — спросил Родольф.
— Ну зачем притворяться? — Марсель. — Ты думаешь о том, что следовало бы забыть, да и я тоже, по правде говоря…
— А что дальше?
— А то, что так не может продолжаться. К черту воспоминания, которые портят вкус вина, а на нас навевают грусть, когда все кругом веселятся! — Марсель, имея в виду оживленные голоса, доносившиеся из соседних комнат. — Давай думать о другом, а с прошлым покончим раз навсегда.
— Мы толкуем об этом уже давно, а между тем…— проронил Родольф, снова погружаясь в свои думы.
— А между тем все возвращаемся к старому, — продолжал Марсель. — Происходит это потому, что мы не стараемся честно забыть прошлое, а, наоборот, не упускаем случая оживить воспоминания, происходит это и потому, что мы не хотим расстаться с той средой, где жили женщины, так долго мучившие нас. Мы рабы скорее привычки, чем страсти. Из этого плена необходимо вырваться, иначе мы совсем погрязнем в нелепом, постыдном рабстве. А ведь прошлое — прошло, нужно порвать все узы, которые еще связывают нас с ним, пора снова двинуться в путь, не оглядываясь назад, время юности, беспечности и парадоксов миновало. Все это прекрасно, об этом можно было бы написать увлекательный роман, но комедия любовных безумств, бесцельная трата времени, которое мы расходовали так, словно в нашем распоряжении целая вечность, — всему этому надо положить конец! Мы больше не можем жить вне общества, почти вне жизни — иначе все нас будут презирать, да и мы сами потеряем к себе уважение. Ведь по правде говоря, разве можно назвать жизнью то существование, которое мы ведем? И не являются ли сомнительными благами та независимость, та свобода нравов, которыми мы так хвалимся? Истинная свобода — в умении обходиться без других людей и жить самостоятельно. Достигли ли мы этого? Нет! Первый же встречный прохвост, с которым стыдно рядом идти по улице, мстит нам, за наши насмешки и становится нашим властелином, как только мы займем у него пять франков, а чтобы их получить, нам приходится хитрить и унижаться на целых пять луидоров. Хватит этого с меня! Ведь поэзию можно черпать не только в беспутстве, в мимолетных радостях, в любовных увлечениях, что сгорают быстрее свечи, не только в эксцентричной борьбе с предрассудками, которые все равно будут вечно царить на земле: легче свергнуть царствующую династию, чем обычай, даже самый нелепый.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78
— Вот это называется индейкой с трюфелями, — пояснил Марсель, указывая на великолепную птицу, у которой сквозь прозрачную розовую кожу проглядывал трюфельный фарш. — Я видел святотатцев, которые ели такую божественную вещь, не став перед ней на колени, — добавил художник и бросил на индейку такой взгляд, от которого та чуть не изжарилась.
— А что скажешь об этой скромной бараньей ножке? — подхватил Родольф. — Колорит-то какой! Можно подумать, что ее только что принесли из съестной лавки с картины Иорданса. Это любимое лакомство богов, а также моей крестной, мадам Шанделье.
— Взгляни-ка на эту рыбу, — продолжал Марсель, указывая на форель. — Это лучший пловец во всем водном царстве. На вид совсем невзрачная рыбка, а ведь она могла бы нажить себе ренту, выделывая акробатические трюки. Представь себе, она может подниматься вверх по струям отвесного водопада с такой же легкостью, с какой мы принимаем приглашение на ужин. Однажды мне чуть было не пришлось ее отведать.
— А вот там, смотри, крупные продолговатые золотистые плоды с листьями, напоминающими наряд каких-то дикарей. Они называются ананасами, под тропиками это все равно что у нас яблоки.
— Меня они не волнуют, — ответил Марсель. — Всем фруктам на свете я предпочел бы сейчас вот этот кусок говядины, или ту жирную ветчину, или вон тот окорочек, подернутый желе, прозрачным, как амбра.
— Ты прав, — согласился Родольф. — Ветчина — лучший друг человека, но не у всякого есть такой друг. Все же я не отказался бы и от этого фазана.
— Еще бы, это еда, достойная коронованных особ! Они пошли дальше, и им все чаще стали попадаться веселые компании, собиравшиеся воздать должное Мому, Вакху, Кому и прочим греко-римским божествам, покровителям пиров. При виде этих жизнерадостных ватаг друзья спрашивали себя: уж не собираются ли сегодня праздновать свадьбу какого-нибудь сеньора Камачо, раз все тащат такую уйму всякой снеди?
Наконец Марсель вспомнил, какое было число и что за праздник.
— Да сегодня сочельник! — воскликнул он.
— А помнишь, как мы провели этот день в прошлом году? — спросил Родольф.
— Помню, мы были у «Мома», — ответил Марсель. — Расплачивался Барбемюш. Я никак не предполагал, что такое хрупкое создание, как Феми, может вместить в себе столько колбасы.
— Какая досада, что «Мом» отказал нам от дома!
— Увы! — вздохнул Марсель, — праздники повторяются, но каждый раз в другом виде.
— А тебе хотелось бы отпраздновать сочельник? — спросил Родольф.
— С кем и на какие деньги? — ответил художник.
— Конечно, со мной.
— А где ж презренный металл?
— Подожди минутку, — сказал Родольф, — я загляну вот в это кафе, тут бывает кое-кто из моих знакомых, играющих по крупной. Я займу несколько сестерций у того из них, кому везет, и у нас будет чем залить сардинку и свиной окорочек.
— Ступай, — одобрил Марсель. — Я голоден как пес. Я тебя подожду.
Родольф вошел в кафе, среди завсегдатаев которого бывало много его друзей. Один из них, только что выигравший триста франков, охотно одолжил поэту монету в сорок су, однако сделал это с хмурым видом, характерным для азартных игроков. В другое время и в другом месте он, пожалуй, одолжил бы и сорок франков.
— Ну как? — Марсель, когда Родольф вышел из кафе.
— Вот вся добыча, — ответил поэт, показывая монету.
— На глоток вина с сухариком хватит, — сказал Марсель.
Как ни скромен был их капитал, они все же раздобыли хлеба, вина, колбасы, табаку, света и тепла.
Друзья вернулись к себе в меблированные комнаты. Комната Марселя, служившая ему также мастерской, была больше — поэтому именно ее и решили превратить в пиршественный зал, затем стали готовиться к интимному валтасарову пиру.
Но к столику, за которым они устроились возле камина, где тлели, не разгораясь и не давая тепла, сырые поленья, подсел и печальный гость — призрак минувшего.
Друзья просидели не меньше часа в задумчивости и молчании, поглощенные одной и той же мыслью, которую не хотели выдавать друг другу. Первым нарушил молчание Марсель.
— А ведь мы ожидали, что будет совсем по-другому, — сказал он.
— Что ты имеешь в виду? — спросил Родольф.
— Ну зачем притворяться? — Марсель. — Ты думаешь о том, что следовало бы забыть, да и я тоже, по правде говоря…
— А что дальше?
— А то, что так не может продолжаться. К черту воспоминания, которые портят вкус вина, а на нас навевают грусть, когда все кругом веселятся! — Марсель, имея в виду оживленные голоса, доносившиеся из соседних комнат. — Давай думать о другом, а с прошлым покончим раз навсегда.
— Мы толкуем об этом уже давно, а между тем…— проронил Родольф, снова погружаясь в свои думы.
— А между тем все возвращаемся к старому, — продолжал Марсель. — Происходит это потому, что мы не стараемся честно забыть прошлое, а, наоборот, не упускаем случая оживить воспоминания, происходит это и потому, что мы не хотим расстаться с той средой, где жили женщины, так долго мучившие нас. Мы рабы скорее привычки, чем страсти. Из этого плена необходимо вырваться, иначе мы совсем погрязнем в нелепом, постыдном рабстве. А ведь прошлое — прошло, нужно порвать все узы, которые еще связывают нас с ним, пора снова двинуться в путь, не оглядываясь назад, время юности, беспечности и парадоксов миновало. Все это прекрасно, об этом можно было бы написать увлекательный роман, но комедия любовных безумств, бесцельная трата времени, которое мы расходовали так, словно в нашем распоряжении целая вечность, — всему этому надо положить конец! Мы больше не можем жить вне общества, почти вне жизни — иначе все нас будут презирать, да и мы сами потеряем к себе уважение. Ведь по правде говоря, разве можно назвать жизнью то существование, которое мы ведем? И не являются ли сомнительными благами та независимость, та свобода нравов, которыми мы так хвалимся? Истинная свобода — в умении обходиться без других людей и жить самостоятельно. Достигли ли мы этого? Нет! Первый же встречный прохвост, с которым стыдно рядом идти по улице, мстит нам, за наши насмешки и становится нашим властелином, как только мы займем у него пять франков, а чтобы их получить, нам приходится хитрить и унижаться на целых пять луидоров. Хватит этого с меня! Ведь поэзию можно черпать не только в беспутстве, в мимолетных радостях, в любовных увлечениях, что сгорают быстрее свечи, не только в эксцентричной борьбе с предрассудками, которые все равно будут вечно царить на земле: легче свергнуть царствующую династию, чем обычай, даже самый нелепый.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78