Вот именно. «Милостью божьей» выдвигаем мы тебя, Секулич, в начальники и доверяем тебе народ такого-то округа, а ты направь его на путь истинный, ну и припугни немножко».
Еврем. Да, да, припугнуть обязательно нужно… А вот я хотел у тебя спросить, будет ли учинено какое-нибудь насилие над здешней оппозицией?…
Секулич. Это, брат, не насилие, а просто так: он противится властям, а я, опираясь на закон, призываю его к порядку. Вот и все! Какое же тут насилие?
Еврем (думает). А газеты? Разве они не поднимут об этом шум?
Секулич. Чудак ты человек! Официальное опровержение – и делу конец. Как ты думаешь, для чего бог придумал официальное опровержение? Вот для этого и придумал. А потом, брат, я так все устрою, что любое насилие покажется добрым делом. Скажем, позову мясника, знаешь, того, который поставляет мясо в окружную больницу. Позову его и совсем ласково скажу ему: «А знаешь ли ты, брат, что за тобой семь смертных грехов? Мясо-то ты поставляешь в больницу тухлое, а? И все акты об этих твоих грехах вот тут, в моем ящике! Вообще-то это, конечно, не бог весть какие грехи, потому как больным все равно, какое мясо есть, у них желудки и без того попорчены, но закон есть закон. И по закону я могу посадить тебя в каталажку, если захочу; а если не захочу – не посажу. Вот как подведу тебя под параграф о мерах пресечения да добавлю еще – согласно распоряжению о контроле, так ты голубчик мой…».
Еврем смеется, доволен.
Разве это насилие? Никакого насилия тут нет! Наоборот! Это добродетель. А правда ли, что твой работник записывает всех, кто приходит к Ивковичу? Ты велел записывать?
Еврем. Да. Младену!
Секулич. А Срета прислал тебе плакаты?
Еврем. Какие плакаты?
Секулич. А те, которые мы печатали за подписью Симы Сокича. Помнишь, я тебе говорил: Сима Сокич заявляет, что Ивкович соблазнил его жену.
Еврем (смущен и испуган). Чью жену?
Секулич. Жену Симы Сокича. Только ты тут не мешай! Я этого Ивковича так разделаю, что он у меня от стыда и носа из дома не посмеет высунуть.
Еврем. Бог мой, он ведь не соблазнял ее, а заступается за нее как адвокат!
Секулич. Да я-то знаю, что не соблазнял, но ведь это агитация. Уж не думаешь ли ты, что во время агитации надо говорить народу правду? Посмотрел бы я, как бы ты прошел в депутаты, если б говорил правду!
Еврем. Ну хорошо, но ведь человек может на нас в суд подать за клевету.
Секулич. Может. Я не говорю, что не может. Но для этого у меня и ящик в канцелярии стоит, чтобы проглатывать разные акты и тому подобные вещи. Ты ведь помнишь, как он проглотил однажды два с половиной килограмма актов и протоколов допроса сорока двух свидетелей с тремя заключениями экспертов?
Еврем (озабочен). Но опять же… может, лучше придумать что-нибудь другое? Это уж вроде слишком – соблазняет чужую жену…
Секулич. Оставь это мне, прошу тебя! У меня, слава богу, это не первые выборы.
Еврем. Хорошо, а если они и обо мне что-нибудь такое же придумают да в плакатах пропечатают?
Секулич. А что они о тебе могут придумать? Что ты соблазнил чужую жену?
Еврем. Я не говорю, что обязательно это, но…
Секулич. Да где же этот твой Младен?
Еврем. Сейчас… (Идет к двери.) Младен, Младен!
Младен входит.
V
Младен, те же.
Еврем (Младепу). Ты что, оглох?
Младен. Не оглох, хозяйка меня задержала.
Секулич. Всех записал, кто приходил к Ивковичу?
Младен. Записал!
Секулич. А где у тебя этот список?
Младен. Нету.
Секулич. Как так «нету»?
Младен. А я не умею писать, неграмотный я.
Секулич. Так как же ты, дьявол тебя возьми, записывал?
Младен. Так… в уме.
Секулич. Э, ну давай, выкладывай!
Младен. Перво-наперво, приходил вчера после обеда Пера Клисар, принес какую-то записку, потом… (вспоминает) потом приходила наша госпожа Даница…
Еврем. Это оставь… ты о других говори, о чужих.
Младен. Затем… приходил батюшка Видое.
Секулич. Так, так, батюшка. Я тебя, бог даст, расстригу. В оппозицию захотел, а сам через заборы к вдовам лазишь!
Еврем. Вот именно… лазает… к этой, как ее, к Ангелине.
Секулич. Ну, а еще кто?
Младен. Потом… постой, батюшка Видое, потом опять госпожа Даница…
Еврем. Да ведь я тебе сказал, о чужих говори…
Младен. Вспомнил, вспомнил, заходил еще господин Срета – учитель, с утра заходил.
Секулич. Так, так, учитель, голубчик мой, ты уже давно в моем столе проживаешь!
Еврем. Как это в столе проживает?
Секулич. Четыре жалобы, понимаешь? Четыре жалобы! Одному ученику за запятую чуть ухо не оторвал. Потом детей» книгами по лбу бил. Да не просто книгами, а книгами в твердых переплетах, которые ему специально министерство прислало, чтоб он их роздал хорошим ученикам в подарок. Потом на людях в кофейне сказал, будто господин министр просвещения – ученый клоп. А еще, братец мой, на глазах своих учеников с женой ругался. Жена в него плевала, а он ей сказал, что она жандармская воспитанница, а это оскорбление и меня касается.
Еврем. Ну тут ты переборщил, брат!
Секулич (Младепу). А кто еще приходил?
Младен. Староста Средое приходил, а потом опять госпожа Даница.
Еврем. Да пропускай ты ее!
Младен. А потом… потом опять староста Средое.
Секулич. Этот староста – старый волк. Ненасытная утроба. Сколько он налогов проглотил, и все ему мало. Кусок солонины в мышеловку сунь, так он сам в нее влезет. С ним мне разделаться легче всего! (Младену.) А еще кто?
Младен. Больше никого… Нет, вру, утром заходила хозяйка.
Секулич (Еврему). Вот те и на, да у тебя, брат, вся семья в оппозиции?
Еврем. Да нет, что ты, это так… просто женское любопытство… знаешь, они везде свой нос суют…
Секулич (Младепу). Так, так! Ты продолжай в том же духе; всех мне запиши, понял?
Младен. Понял, Слушаю. (Идет к двери.)
Еврем. Это… погоди, Младен! Раз уж ты тут, давай мы этот шкаф передвинем.
Секулич. Да, да, давай передвинем! Хорошо, что вспомнил. А ну, давай!
Все трое берутся за шкаф и передвигают его к другой стене.
Видишь это? (Показывает на замочную скважину.) Теперь можно и послушать и посмотреть.
M ладен уходит.
Ну, пожалуй, и мне пора по делам. А это… и тебе, Еврем, не мешало бы прогуляться. Походи по кофейням, поболтай с одним, с другим, пообещай одному одно, другому другое; здоровайся со всеми, и с теми, с кем знаком, и с теми, с кем не знаком. Знаешь, как бывает накануне выборов – все люди братья. Одному кофе закажи, другому ракии; одному пообещай устроить на государственную службу, другому – выговор снять, третьему – ссуду получить из окружной страховой кассы, четвертому – родственника из тюрьмы вызволить. Обещай! Ведь обещания ничего не стоят.
Еврем. Да, да, я и сам так подумал.
Секулич. Вот и хорошо, с богом, да и за дело! (Идет к двери.) Да, господи, чуть было не забыл. (Возвращается.) А то ведь я опять забуду. (Достает из кармана пятъ-шестъ незаполненных бланков векселей, перелистывает, читая обозначенные на них суммы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27
Еврем. Да, да, припугнуть обязательно нужно… А вот я хотел у тебя спросить, будет ли учинено какое-нибудь насилие над здешней оппозицией?…
Секулич. Это, брат, не насилие, а просто так: он противится властям, а я, опираясь на закон, призываю его к порядку. Вот и все! Какое же тут насилие?
Еврем (думает). А газеты? Разве они не поднимут об этом шум?
Секулич. Чудак ты человек! Официальное опровержение – и делу конец. Как ты думаешь, для чего бог придумал официальное опровержение? Вот для этого и придумал. А потом, брат, я так все устрою, что любое насилие покажется добрым делом. Скажем, позову мясника, знаешь, того, который поставляет мясо в окружную больницу. Позову его и совсем ласково скажу ему: «А знаешь ли ты, брат, что за тобой семь смертных грехов? Мясо-то ты поставляешь в больницу тухлое, а? И все акты об этих твоих грехах вот тут, в моем ящике! Вообще-то это, конечно, не бог весть какие грехи, потому как больным все равно, какое мясо есть, у них желудки и без того попорчены, но закон есть закон. И по закону я могу посадить тебя в каталажку, если захочу; а если не захочу – не посажу. Вот как подведу тебя под параграф о мерах пресечения да добавлю еще – согласно распоряжению о контроле, так ты голубчик мой…».
Еврем смеется, доволен.
Разве это насилие? Никакого насилия тут нет! Наоборот! Это добродетель. А правда ли, что твой работник записывает всех, кто приходит к Ивковичу? Ты велел записывать?
Еврем. Да. Младену!
Секулич. А Срета прислал тебе плакаты?
Еврем. Какие плакаты?
Секулич. А те, которые мы печатали за подписью Симы Сокича. Помнишь, я тебе говорил: Сима Сокич заявляет, что Ивкович соблазнил его жену.
Еврем (смущен и испуган). Чью жену?
Секулич. Жену Симы Сокича. Только ты тут не мешай! Я этого Ивковича так разделаю, что он у меня от стыда и носа из дома не посмеет высунуть.
Еврем. Бог мой, он ведь не соблазнял ее, а заступается за нее как адвокат!
Секулич. Да я-то знаю, что не соблазнял, но ведь это агитация. Уж не думаешь ли ты, что во время агитации надо говорить народу правду? Посмотрел бы я, как бы ты прошел в депутаты, если б говорил правду!
Еврем. Ну хорошо, но ведь человек может на нас в суд подать за клевету.
Секулич. Может. Я не говорю, что не может. Но для этого у меня и ящик в канцелярии стоит, чтобы проглатывать разные акты и тому подобные вещи. Ты ведь помнишь, как он проглотил однажды два с половиной килограмма актов и протоколов допроса сорока двух свидетелей с тремя заключениями экспертов?
Еврем (озабочен). Но опять же… может, лучше придумать что-нибудь другое? Это уж вроде слишком – соблазняет чужую жену…
Секулич. Оставь это мне, прошу тебя! У меня, слава богу, это не первые выборы.
Еврем. Хорошо, а если они и обо мне что-нибудь такое же придумают да в плакатах пропечатают?
Секулич. А что они о тебе могут придумать? Что ты соблазнил чужую жену?
Еврем. Я не говорю, что обязательно это, но…
Секулич. Да где же этот твой Младен?
Еврем. Сейчас… (Идет к двери.) Младен, Младен!
Младен входит.
V
Младен, те же.
Еврем (Младепу). Ты что, оглох?
Младен. Не оглох, хозяйка меня задержала.
Секулич. Всех записал, кто приходил к Ивковичу?
Младен. Записал!
Секулич. А где у тебя этот список?
Младен. Нету.
Секулич. Как так «нету»?
Младен. А я не умею писать, неграмотный я.
Секулич. Так как же ты, дьявол тебя возьми, записывал?
Младен. Так… в уме.
Секулич. Э, ну давай, выкладывай!
Младен. Перво-наперво, приходил вчера после обеда Пера Клисар, принес какую-то записку, потом… (вспоминает) потом приходила наша госпожа Даница…
Еврем. Это оставь… ты о других говори, о чужих.
Младен. Затем… приходил батюшка Видое.
Секулич. Так, так, батюшка. Я тебя, бог даст, расстригу. В оппозицию захотел, а сам через заборы к вдовам лазишь!
Еврем. Вот именно… лазает… к этой, как ее, к Ангелине.
Секулич. Ну, а еще кто?
Младен. Потом… постой, батюшка Видое, потом опять госпожа Даница…
Еврем. Да ведь я тебе сказал, о чужих говори…
Младен. Вспомнил, вспомнил, заходил еще господин Срета – учитель, с утра заходил.
Секулич. Так, так, учитель, голубчик мой, ты уже давно в моем столе проживаешь!
Еврем. Как это в столе проживает?
Секулич. Четыре жалобы, понимаешь? Четыре жалобы! Одному ученику за запятую чуть ухо не оторвал. Потом детей» книгами по лбу бил. Да не просто книгами, а книгами в твердых переплетах, которые ему специально министерство прислало, чтоб он их роздал хорошим ученикам в подарок. Потом на людях в кофейне сказал, будто господин министр просвещения – ученый клоп. А еще, братец мой, на глазах своих учеников с женой ругался. Жена в него плевала, а он ей сказал, что она жандармская воспитанница, а это оскорбление и меня касается.
Еврем. Ну тут ты переборщил, брат!
Секулич (Младепу). А кто еще приходил?
Младен. Староста Средое приходил, а потом опять госпожа Даница.
Еврем. Да пропускай ты ее!
Младен. А потом… потом опять староста Средое.
Секулич. Этот староста – старый волк. Ненасытная утроба. Сколько он налогов проглотил, и все ему мало. Кусок солонины в мышеловку сунь, так он сам в нее влезет. С ним мне разделаться легче всего! (Младену.) А еще кто?
Младен. Больше никого… Нет, вру, утром заходила хозяйка.
Секулич (Еврему). Вот те и на, да у тебя, брат, вся семья в оппозиции?
Еврем. Да нет, что ты, это так… просто женское любопытство… знаешь, они везде свой нос суют…
Секулич (Младепу). Так, так! Ты продолжай в том же духе; всех мне запиши, понял?
Младен. Понял, Слушаю. (Идет к двери.)
Еврем. Это… погоди, Младен! Раз уж ты тут, давай мы этот шкаф передвинем.
Секулич. Да, да, давай передвинем! Хорошо, что вспомнил. А ну, давай!
Все трое берутся за шкаф и передвигают его к другой стене.
Видишь это? (Показывает на замочную скважину.) Теперь можно и послушать и посмотреть.
M ладен уходит.
Ну, пожалуй, и мне пора по делам. А это… и тебе, Еврем, не мешало бы прогуляться. Походи по кофейням, поболтай с одним, с другим, пообещай одному одно, другому другое; здоровайся со всеми, и с теми, с кем знаком, и с теми, с кем не знаком. Знаешь, как бывает накануне выборов – все люди братья. Одному кофе закажи, другому ракии; одному пообещай устроить на государственную службу, другому – выговор снять, третьему – ссуду получить из окружной страховой кассы, четвертому – родственника из тюрьмы вызволить. Обещай! Ведь обещания ничего не стоят.
Еврем. Да, да, я и сам так подумал.
Секулич. Вот и хорошо, с богом, да и за дело! (Идет к двери.) Да, господи, чуть было не забыл. (Возвращается.) А то ведь я опять забуду. (Достает из кармана пятъ-шестъ незаполненных бланков векселей, перелистывает, читая обозначенные на них суммы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27