У Ванса были билеты на «Мадам Сан Жен», и в два часа мы уже сидели в Метрополитен-опере. Хотя спектакль шел превосходно, Ванс был слишком рассеян, чтобы наслаждаться им; после оперы он приказал шоферу ехать в Стюйвезент-Клуб. Это было уже слишком для Ванса. Я знал, что он был приглашен на чай, и что собирался заехать пообедать в Лонг-Вью; и тот факт, что он пренебрег своими светскими обязанностями ради того, чтобы быть вместе с Маркхэмом, показывал, насколько завладела им загадка убийства.
Вскоре после шести в клубе появился Маркхэм, усталый и озабоченный. Во время обеда о делах совершенно не говорили, лишь Маркхэм рассеянно заметил, что Хэс уже приготовил доклад о Кливере, докторе Линдквисте и Мэнниксе. Было ясно, что сразу же после завтрака он позвонил сержанту и приказал прибавить к двум именам, данным для выяснения, имя Мэнникса… Пока мы не устроились в любимом уголке в диванной, разговор об убийстве не начинался. Но, усевшись там, мы начали обсуждение, немногословное и одностороннее, явившееся началом совершенно нового направления в расследовании – направления, которое, в конце концов, привело нас к убийце.
Маркхэм утомленно откинулся в кресле. На нем начало сказываться напряжение бесплодных усилий последних двух дней. У него были усталые глаза, а в складках у рта залегло выражение мрачного упорства. Он закурил и несколько раз глубоко затянулся.
– Проклятые газеты, – проворчал он. – Почему они не дают прокуратуре вести свои дела так, как ей хочется? Вы видели сегодняшние газеты? Они все вопят об убийстве. Можно подумать, что убийца спрятан у меня в рукаве.
– Вы забываете, дружище, что мы испытываем на себе, – усмехнулся Ванс, – благотворное и возвышающее влияние демократии, которая предоставляет каждому привилегию изо всех сил критиковать ближнего.
Маркхэм возмущенно фыркнул.
– Я не жалуюсь на критику. Меня раздражает воспаленное воображение этих сообразительных юных корреспондентов. Они превращают жалкое убийство в эффектную мелодраму в духе Борджиа, с неукротимыми страданиями, таинственностью и всей этой мишурой средневековых романов. В то время, когда каждому школьнику ясно, что это обыкновенное убийство с ограблением, которые каждый день происходят в стране.
Ванс перестал закуривать сигарету и приподнял брови. Повернувшись к Маркхэму, он взглянул на него с недоверием.
– Вот это да! Вы хотите убедить меня, что сами верите в то, что сообщили для печати?
Маркхэм с удивлением поднял на него глаза.
– Конечно!
Ванс лениво улыбнулся.
– Я думал, что ваша речь, обращенная к репортерам, была рассчитана на то, чтобы успокоить и обмануть настоящего преступника и расчистить себе поле деятельности.
Маркхэм пристально посмотрел на него.
– Послушайте-ка, Ванс, к чему вы клоните?
– Да ни к чему, старина, – добродушно успокоил его Ванс. – Я, правда, знал, что Хэс непоколебимо уверен в виновности Скила, но никогда не мог подумать, что вы считаете это преступление делом рук профессионального взломщика. Я допустил дурацкую мысль, что вы отпустили Скила на свободу, надеясь по его следам выйти к настоящему преступнику. Я даже предположил, что вы обманываете доверчивого сержанта, притворяясь, что верите в его глупейшие домыслы.
– Ага, понимаю. Вы все еще цепляетесь за свою немыслимую теорию! Пара злодеев притаилась в разных шкафах или еще что-нибудь в этом роде. – Маркхэм даже не пытался скрыть сарказм. – Мудрая мысль – настолько более блестящая, чем идея Хэса.
– Я знаю, что она не глупее, чем теория вашего одинокого каторжника.
– А почему, скажите, ради бога, – настаивал Маркхэм, – почему вы находите мысль об одиноком каторжнике нелепой?
– По той простой причине, что это не было преступлением, совершенным профессиональным вором, а было намеренно приготовленным убийством, и тот человек, который его совершил, провел не одну неделю, подготавливаясь к нему.
Маркхэм откинулся в кресле и от души захохотал.
– Ванс, вы пролили единственный луч света на это мрачное, удручающее дело. Без вас оно бы пропало.
Ванс поклонился с шутливой покорностью.
– Я счастлив внести в эту удручающую обстановку хоть какое-то облегчение.
Наступило краткое молчание. Затем Маркхэм спросил.
– А что, ваше поразительное заключение о высокой интеллектуальности убийцы Оделл основано на новом и оригинальном психологическом методе? – В его голосе явно звучала насмешка.
– Я пришел к этому заключению, – мягко пояснил Ванс, – при помощи такого же логического процесса, который помог мне установить виновность убийцы Олвина Бенсона.
Маркхэм улыбнулся.
– Не думайте, что я настолько неблагодарен, чтобы преуменьшить вашу роль в том деле. Но боюсь, что на этот раз вы позволили вашим теориям сбить себя с толку. Этот случай представляет из себя то, что полиция называет «явно-тайным» делом.
– Гораздо более тайным, чем явным, – сухо дополнил Ванс. – И вы, и полиция будете в грустном положении бездейственного ожидания, пока ваша подозреваемая жертва не проболтается о чем-нибудь.
– Я согласен, что положение трудное, – угрюмо признал Маркхэм. – Но даже если это так, я все же не считаю возможным применить к нему ваши психологические методы. Вся беда в том, что тут все слишком ясно. Нам сейчас нужны не теории, а улики. Если бы не постоянные романтические измышления газетчиков, интерес к этому случаю давно бы угас.
– Маркхэм, – тихо, но с неожиданной серьезностью сказал Ванс, – если вы действительно так думаете, вам лучше сразу оставить это дело. Вы все равно обречены на неудачу. Вам кажется, что тут все ясно – обычное преступление. Так позвольте мне сказать вам, что это преступление изощренное, умное, невероятно утонченное. Поверьте мне, его совершил не обычный преступник. Его совершил человек высокого интеллекта и поразительной изобретательности.
Уверенный голос Ванса звучал очень убедительно, и Маркхэм, отказавшись от желания посмеяться, принял вид снисходительной иронии.
– Но объясните же мне, – сказал он, – в результате какого загадочного умственного процесса вы пришли к такому фантастическому выводу?
– С удовольствием, – Ванс несколько раз затянулся сигаретой и лениво посмотрел вслед завиткам дыма, подымавшимся к потолку. – Понимаете, – начал он, по привычке растягивая слова, – в каждой подлинно творческой работе должно быть то, что критики называют энтузиазм и желание работать, а также свобода творческой мысли. Копия с произведения искусства или подражение ему утрачивает эту творческую печать – они слишком тщательно сделаны, слишком приглажены, слишком рабски соблюдены в них все правила. Я думаю, что даже просвещенным жрецам закона известно, что Боттичелли страдал плохим рисунком, а у Рубенса часто не соблюдены пропорции.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66
Вскоре после шести в клубе появился Маркхэм, усталый и озабоченный. Во время обеда о делах совершенно не говорили, лишь Маркхэм рассеянно заметил, что Хэс уже приготовил доклад о Кливере, докторе Линдквисте и Мэнниксе. Было ясно, что сразу же после завтрака он позвонил сержанту и приказал прибавить к двум именам, данным для выяснения, имя Мэнникса… Пока мы не устроились в любимом уголке в диванной, разговор об убийстве не начинался. Но, усевшись там, мы начали обсуждение, немногословное и одностороннее, явившееся началом совершенно нового направления в расследовании – направления, которое, в конце концов, привело нас к убийце.
Маркхэм утомленно откинулся в кресле. На нем начало сказываться напряжение бесплодных усилий последних двух дней. У него были усталые глаза, а в складках у рта залегло выражение мрачного упорства. Он закурил и несколько раз глубоко затянулся.
– Проклятые газеты, – проворчал он. – Почему они не дают прокуратуре вести свои дела так, как ей хочется? Вы видели сегодняшние газеты? Они все вопят об убийстве. Можно подумать, что убийца спрятан у меня в рукаве.
– Вы забываете, дружище, что мы испытываем на себе, – усмехнулся Ванс, – благотворное и возвышающее влияние демократии, которая предоставляет каждому привилегию изо всех сил критиковать ближнего.
Маркхэм возмущенно фыркнул.
– Я не жалуюсь на критику. Меня раздражает воспаленное воображение этих сообразительных юных корреспондентов. Они превращают жалкое убийство в эффектную мелодраму в духе Борджиа, с неукротимыми страданиями, таинственностью и всей этой мишурой средневековых романов. В то время, когда каждому школьнику ясно, что это обыкновенное убийство с ограблением, которые каждый день происходят в стране.
Ванс перестал закуривать сигарету и приподнял брови. Повернувшись к Маркхэму, он взглянул на него с недоверием.
– Вот это да! Вы хотите убедить меня, что сами верите в то, что сообщили для печати?
Маркхэм с удивлением поднял на него глаза.
– Конечно!
Ванс лениво улыбнулся.
– Я думал, что ваша речь, обращенная к репортерам, была рассчитана на то, чтобы успокоить и обмануть настоящего преступника и расчистить себе поле деятельности.
Маркхэм пристально посмотрел на него.
– Послушайте-ка, Ванс, к чему вы клоните?
– Да ни к чему, старина, – добродушно успокоил его Ванс. – Я, правда, знал, что Хэс непоколебимо уверен в виновности Скила, но никогда не мог подумать, что вы считаете это преступление делом рук профессионального взломщика. Я допустил дурацкую мысль, что вы отпустили Скила на свободу, надеясь по его следам выйти к настоящему преступнику. Я даже предположил, что вы обманываете доверчивого сержанта, притворяясь, что верите в его глупейшие домыслы.
– Ага, понимаю. Вы все еще цепляетесь за свою немыслимую теорию! Пара злодеев притаилась в разных шкафах или еще что-нибудь в этом роде. – Маркхэм даже не пытался скрыть сарказм. – Мудрая мысль – настолько более блестящая, чем идея Хэса.
– Я знаю, что она не глупее, чем теория вашего одинокого каторжника.
– А почему, скажите, ради бога, – настаивал Маркхэм, – почему вы находите мысль об одиноком каторжнике нелепой?
– По той простой причине, что это не было преступлением, совершенным профессиональным вором, а было намеренно приготовленным убийством, и тот человек, который его совершил, провел не одну неделю, подготавливаясь к нему.
Маркхэм откинулся в кресле и от души захохотал.
– Ванс, вы пролили единственный луч света на это мрачное, удручающее дело. Без вас оно бы пропало.
Ванс поклонился с шутливой покорностью.
– Я счастлив внести в эту удручающую обстановку хоть какое-то облегчение.
Наступило краткое молчание. Затем Маркхэм спросил.
– А что, ваше поразительное заключение о высокой интеллектуальности убийцы Оделл основано на новом и оригинальном психологическом методе? – В его голосе явно звучала насмешка.
– Я пришел к этому заключению, – мягко пояснил Ванс, – при помощи такого же логического процесса, который помог мне установить виновность убийцы Олвина Бенсона.
Маркхэм улыбнулся.
– Не думайте, что я настолько неблагодарен, чтобы преуменьшить вашу роль в том деле. Но боюсь, что на этот раз вы позволили вашим теориям сбить себя с толку. Этот случай представляет из себя то, что полиция называет «явно-тайным» делом.
– Гораздо более тайным, чем явным, – сухо дополнил Ванс. – И вы, и полиция будете в грустном положении бездейственного ожидания, пока ваша подозреваемая жертва не проболтается о чем-нибудь.
– Я согласен, что положение трудное, – угрюмо признал Маркхэм. – Но даже если это так, я все же не считаю возможным применить к нему ваши психологические методы. Вся беда в том, что тут все слишком ясно. Нам сейчас нужны не теории, а улики. Если бы не постоянные романтические измышления газетчиков, интерес к этому случаю давно бы угас.
– Маркхэм, – тихо, но с неожиданной серьезностью сказал Ванс, – если вы действительно так думаете, вам лучше сразу оставить это дело. Вы все равно обречены на неудачу. Вам кажется, что тут все ясно – обычное преступление. Так позвольте мне сказать вам, что это преступление изощренное, умное, невероятно утонченное. Поверьте мне, его совершил не обычный преступник. Его совершил человек высокого интеллекта и поразительной изобретательности.
Уверенный голос Ванса звучал очень убедительно, и Маркхэм, отказавшись от желания посмеяться, принял вид снисходительной иронии.
– Но объясните же мне, – сказал он, – в результате какого загадочного умственного процесса вы пришли к такому фантастическому выводу?
– С удовольствием, – Ванс несколько раз затянулся сигаретой и лениво посмотрел вслед завиткам дыма, подымавшимся к потолку. – Понимаете, – начал он, по привычке растягивая слова, – в каждой подлинно творческой работе должно быть то, что критики называют энтузиазм и желание работать, а также свобода творческой мысли. Копия с произведения искусства или подражение ему утрачивает эту творческую печать – они слишком тщательно сделаны, слишком приглажены, слишком рабски соблюдены в них все правила. Я думаю, что даже просвещенным жрецам закона известно, что Боттичелли страдал плохим рисунком, а у Рубенса часто не соблюдены пропорции.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66