Он сидит в кресле, и лампа сбоку от кресла неразборчиво пересыпает песок в песочных часах своего желтого света. Он сидит в кресле, время от времени фокусируя взгляд на черном окне в хрустально острой усталости, в пронзительной скуке — такой знакомой и близкой. Ему так же просто войти в ощущение близости, как и самому этому ощущению. Близость — удобная и уютная, а ощущение — это стена. Но это всего лишь молоденький мальчик, который сидит в одиночестве, ночью, покуривая сигарету, пока его девушка спит за стеной. Он растерян и парализован распознанной мыслью, что люди любят либо плоды своего воображения, либо вообще все, но обязательно что-нибудь любят, в то время, как он, мистер Блэк, все ненавидит — и что тогда остается? Его собственный разум, который противен ему больше всего остального. Вот он, наедине со своим сознанием, все тот же старый вампир. Его это заводит. О Господи. Я обречен, думает он. Ням-ням, объедение. Но он также осознает, что он сейчас предает человека, который обожает Мелиссу. А дальше приходят такие мысли: я всего лишь бессодержательная метафора для… и даже не я, а мой разум, где происходят эти искажения, он всего лишь метафора, случайный аналог, параллель для… чего-то другого, что происходит на самом деле. Когда же я выберусь из своего сознания, сойду с ума и попаду в это «что-то другое»? В голове — пусто. Открытые глаза ничего не видят. Он доступен. Для… нет… он начинает качаться в кресле. Кресло скрипит. Он старается качаться плавне, и скрип умолкает, он качается плавно-плавно, вперед-назад, беззвучно, как человек, погружающийся в дремоту, он качается плавно-плавно… отяжелевшие веки, терпимый вступительный взнос — два доллара, руки со следом, чтобы положить в рот, на который есть деньги у каждого — твоя интересная внешность, на тебя очень приятно смотреть: дай мне лицо, и я посмотрю на него приятно, я полюблю этот взгляд, а потом я пройду посвящение и вступлю в… приключение… испытание… где каждый медленно падает на свой собственный остров, и его преподносят, как вишню, на добросовестно произведенном, чтобы исполнить твои желания, вмятина, прорезь, входишь туда, где ждут сиськи, исподволь истекая, тебе по щекам, пока ты не станешь настолько грязным, что тебя не отмоет уже ничто, кроме любви, пока ты дремлешь, представляя себе ливень, скомпонованный пересаженной кожей, плотью, костями… выходишь из брызг, и тебя там встречают — человек, о котором ты думал вчера. Он немного поправился и напоминает тебе человека, к которому ты прикасаешься ночь за ночью за ночью за темно синий чернильный и влажный бархат пачкает тебе руки, и ты понимаешь, что больше не выдержишь — объяснять еще раз, почему они у тебя такие. Рот заставляет себя подняться через слои серебристых волн с дурным вкусом, лишенный памяти, с пустой головой, прозрачный, свободный от всяких душевных волнений, далекий от всего, он не оставляет следов на земле. Ни следов, ни впечатлений. От его кожи не отражается даже свет, он сидит неподвижно, но он — великан, и продолжает расти еще, наружу, вовне, он растет и растет, он уже больше, чем мир, он — часть сознания всех и каждого, дыра у него в груди, его живот будет наполнен слезами. Он — магнит для слез, существо, которое тянет воду из глаз человека, он не задумывается об этом, все происходит само собой, просто такая у него функция — высасывать слезы, впивать их в себя через рот и разбухать от избытка влаги, когда они наполняют его нижние веки, выкачанные из слезных каналов людей — тех, кто нечаянно приподнимают внутренние уголки бровей к небу и падают в изнеможении, падают на пол и катятся, пытаясь наполнить легкие, ничего не понимая, в полной растерянности, нет, так не бывает, не может быть, чтобы ты делал такое со мной, не может быть, чтобы это происходило со мной, я сдаюсь, их слезы сочатся сквозь стены и сквозь деревья, они сочатся сквозь кожу Рта, пока он сидит, люди полосуют себя по горлу в экстазе вступления в не могу остановиться, островок безопасности, хватит хрипят они, пожалуйста, помоги мне, спаси меня, вода стекает у них по лицам, сотрясаясь в конвульсиях, теперь ты это видел Господи теперь ты счастлив, я хочу сделать тебя счастливым, прости меня, прости меня, отдаюсь тебе на милость, я такой слабый, такой слабый вот правда прости что я притворялся, я — твой, одно слово и я победил, о нет, нет, я не разговариваю ни с кем, я разговариваю с никем, я — никто, от меня ничего не осталось, кроме судороги, эта судорога, я — судорога, что разражается жутким смехом, делает кувырок, бьется о стену и лежит на полу, раскинув руки, закрыв глаза, Рот на другом конце света пьет слезы человека, который сжимается в черную точку, жалея, что это не смерть, потерянный, и идти все равно некуда, точка точка точка, точка точка точка, точка точка точка…
КОНЕЦ
ПОСЛЕСЛОВИЕ
(1995)
«Пустоид» был написан в 1973 году в маленькой меблирашке на Десятой стрит в Ист-Вилидж. Я тогда жил с Дженнифер («ее мысли и она сама — как корабли, проплывающие в ночи») в ее квартире, что выходила окнами на кладбище при церкви Святого Марка. «The Neon Boys» совершенно застопорились, потому что мы никак не могли найти второго гитариста… Каждый день я брал бутылку дешевого вина и отправлялся в крошечную меблирашку через дорогу, которую снимал за 16 долларов в неделю специально для того, чтобы там писать. Работал я по такому методу: писал, пока не доходил до конца страницы, напечатанной через один интервал, что было весьма и весьма неплохо. Через час я просыпался с жутким сушняком и хлестал воду. Иногда, если у меня вдруг случались лишние деньги, я отправлялся в аптеку на Второй авеню, покупал пузырек сиропа от кашля с кодеином, возвращался обратно к себе и снова ложился в кровать. Я был весь несчастный и жалкий, но не до крайности. Я был счастлив, когда писал. Или когда заканчивал писать. Или когда был уверен, что в конечном итоге я обязательно буду счастлив по этому поводу.
Комната представляла собой узкий пенал наподобие коробки из-под дешевых батончиков, где были кровать, ночной столик, кухонная табуретка и крошечный комодик. На комодик я ставил свой портативный кассетник, а на стол — маленькую переносную пишущую машинку. Сидя на табуретке, я мог дотянуться до всех углов. Я помню, что замок на входной двери можно было открыть кусочком картона, поэтому я всегда носил с собой молоток — на тот случай, если стук пишущей машинки не отпугнет потенциальных воров. Кассетник был совершенно убитый — хуже уже просто некуда. У меня там были все две кассеты, которые я крутил снова и снова. «My Generation» группы «The Who» и «Live at the Apollo» Джеймса Брауна, потому что от них шел драйв, и при этом они были как фон и не отвлекали от работы (хотя я заметил, что строчки из «Live at the Apollo» все-таки просочились в текст).
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12