Но вот так непотребно и поступает история: ничтожества двигают умными и великими, берут с них непосильную дань.
Все мы данники.
Так подумал Корнилов про себя, у Митрохина же он спросил:
— Как это ты речь кайзера запомнил?
— А я грамотный! — как и следовало ожидать, ответил Митрохин.— Я газеты уже столько годов читаю непрерывно... И в политике разбираюсь! До конца! Ну, не до конца, так довольно-таки сильно! — Чтобы доказать, что «довольно-таки сильно», он быстренько сбегал в палатку и принес не то большой бумажник, не то небольшую папку в потрепанном и когда-то прекрасном кожаном переплете с замысловатым тиснением, торопливо стал вынимать оттуда газетные вырезки и читать, захлебываясь от значительности этого чтения.— «Россия заняла такое же положение в мире, как раньше занимал только один из ее сынов — Лев Толстой. Прежде он в одиночку добивался всемирной правды, а теперь это делает вся Россия... Сдача наших позиций — это возвращение к прошлому. С царем или без царя — это сказать трудно, но что с капиталистами и помещиками, это наверняка, да еще не со своими, а с иностранными. Россия станет колонией, в нее нагрянут иностранцы, они будут называть себя ее спасителями и все приберут к своим рукам... и погибнем мы и само дело освобождения человечества. Мне не хочется этому верить. Кто организовал многочисленную красную армию, тот может организовать и хозяйство. Кто приносил жертвы в войне, тот может принести их и в мире. Дайте же победу добру над злом в этой вековой борьбе между трудящимися и эксплуататорами!»
— А это кто? Кто пишет? — спросил Корнилов. Митрохина не очень интересовали авторы, и он сказал:
— А не все ли одно, кто сказал и написал? Я считаю, это все одно, лишь бы истина была высказана печатным способом!
Но Корнилов на краешке газетной вырезки прочел-таки: это бывший член ЦК кадетской партии профессор Гредескул публиковал свое воззвание к рабочим.
Ну как же! И тут опять обнаружилось: Николая Андреевича Гредескула, преподавателя Петербургского политехникума, Корнилов в свое время знавал! Любопытная была личность... Был он сослан правительством в Архангельскую, кажется, губернию, но возвращен оттуда после избрания в депутаты Первой думы от города Харькова. А в Думе был избран товарищем председателя. Потом снова отбывал заключение. Потом был редактором газеты «Русская воля»... И теперь, совсем уже недавно, дошел до Корнилова слух, будто Николай Андреевич написал книгу «Россия прежде и теперь», весьма левого, если уж не большевистского толка.
В свое время не то чтобы близкое, но и не шапочное знакомство имел с этим человеком Корнилов на почве кадетства. Корнилова интересовала эта проблема: наследственная и тем самым совершенно независимая личность монарха и народный совещательный орган при нем, по-русски — Дума. Было в этом что-то от натурфилософии, было, было, догадывался Корнилов, но так к 14 февраля 1915 года и не догадался, не успел.
Второго варианта действительности не бывает, и проверить догадку не было никакой возможности...
А Митрохин радовался своей неожиданной роли, был Корнилову чем-то интересен и вот применял и применял к нему искусство устной агитации и пропаганды, спешил ликвидировать политическую неграмотность собеседника...
«В какой еще стране крестьяне своим новорожденным дают имена Ленин, Ленина?» — читал он в следующей газетной вырезке.
«Где еще в каждой крестьянской избе висит портрет вождя мировой революции?»
«В какой стране треть местных самоуправлений находится в рабочих руках и где даже самые правые из реформистов все же открещиваются от своего родства с желтым интернационалом?»
«Для нынешней рабоче-крестьянской Италии Советская Россия — манящая путеводная звезда».
«Мы принуждены будем вступить в деловые отношения с итальянским буржуазным правительством, и это рабочая Италия поймет, но нам нужно не забывать, что в борьбе за эту нашу возможность пролита кровь итальянских пролетариев, нам не нужно забывать, что нигде наш каждый шаг не будет под таким пытливым, критическим оком высококультурного пролетария, как в Италии. Нам нужно там найти ту линию поведения, которая...»
«Торговля с Бухарой. Бухарским отделением Внешторга на бухарском рынке приобретены крупные партии разных товаров: пшеницы, клевера, зернофуража, кишмиша, яиц, спичек».
«Собинов жив! Получена телеграмма, что артист Собинов жив и заведует в Севастополе отделом искусств».
Тут стало казаться Корнилову, будто он слышит от Митрохина, такого сегодняшнего, такого восторженно-грамотного, чьи-то воспоминания... Дела давно или недавно, но только уже минувших дней?
— Митрохин? А много ли времени этим газетным вырезкам? Уж очень сильно они у тебя потрепаны-замусолены?
Оказалось, четыре года тому назад они были вырезаны из газет, относились к году 1921-му от Р. X.
— А может, уже и поболее, чем четыре. Может, им уже пять годов! Однем словом, было все это в ту еще пору, когда я работал
159
начальником семенихинской почты... В ту пору я газетами свободно располагал!
Ладно. Ну, а те, не газетные, а устные высказывания Митрохина, которыми он поразил Корнилова, они откуда? О беспартийном революционере Короленко? О колонизаторах — англичанах и русских — защитниках? О кайзере Вильгельме Втором, наконец?
Что-то не помнил Корнилов, чтобы русские газеты широко печатали речи кайзера военного времени, а Митрохин все равно их помнил.
И что же в конце концов выяснилось?
Многие-многие годы жил на квартире в избе Митрохина политический ссыльный Федор Красильников, Федор Данилович, сам себя именовавший беспартийным революционером, так вот он-то, странный тот революционер, и запал со своими мыслями в митрохинскую душу
Кайзер Вильгельм со своей ура-патриотической речью к солдатам, и Короленко, и еще многое другое — это все был хорошо, Федор Данилович.
— А что,— спросил Митрохина Сенушкин,— когда он у тебя в избе жил, твой Красильников, он кошку по ночам слушал?
— Какую такую?
— Ну, твою собственную! Которая нам спать не давала, когда мы ночевали в твоей избе? Которую я хотел убить, а ты никак не дал?
— А она, правда что, еще молодая была в ту пору, кошка, так пуще, чем сейчас, ревела. Здоровье у ее было сильнее, голос, само собою, больше!
— Где же Красильников, твой друг-приятель, в настоящее время? Тебе известно? — хотел узнать Корнилов, но Митрохин этого не знал.
— В тысяча девятьсот двадцать втором годе сошел он с моей квартиры, сошел, уехал из Семенихи, да и сгинул с горизонта. Как в воду канул, не иначе, не жилец уже... К тому же какой он мне друг? Тем более приятель? Он человек высокомысленный, молчит и думает, молчит и думает, который раз так и обедать забудет, после только и выскажется, а я?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133
Все мы данники.
Так подумал Корнилов про себя, у Митрохина же он спросил:
— Как это ты речь кайзера запомнил?
— А я грамотный! — как и следовало ожидать, ответил Митрохин.— Я газеты уже столько годов читаю непрерывно... И в политике разбираюсь! До конца! Ну, не до конца, так довольно-таки сильно! — Чтобы доказать, что «довольно-таки сильно», он быстренько сбегал в палатку и принес не то большой бумажник, не то небольшую папку в потрепанном и когда-то прекрасном кожаном переплете с замысловатым тиснением, торопливо стал вынимать оттуда газетные вырезки и читать, захлебываясь от значительности этого чтения.— «Россия заняла такое же положение в мире, как раньше занимал только один из ее сынов — Лев Толстой. Прежде он в одиночку добивался всемирной правды, а теперь это делает вся Россия... Сдача наших позиций — это возвращение к прошлому. С царем или без царя — это сказать трудно, но что с капиталистами и помещиками, это наверняка, да еще не со своими, а с иностранными. Россия станет колонией, в нее нагрянут иностранцы, они будут называть себя ее спасителями и все приберут к своим рукам... и погибнем мы и само дело освобождения человечества. Мне не хочется этому верить. Кто организовал многочисленную красную армию, тот может организовать и хозяйство. Кто приносил жертвы в войне, тот может принести их и в мире. Дайте же победу добру над злом в этой вековой борьбе между трудящимися и эксплуататорами!»
— А это кто? Кто пишет? — спросил Корнилов. Митрохина не очень интересовали авторы, и он сказал:
— А не все ли одно, кто сказал и написал? Я считаю, это все одно, лишь бы истина была высказана печатным способом!
Но Корнилов на краешке газетной вырезки прочел-таки: это бывший член ЦК кадетской партии профессор Гредескул публиковал свое воззвание к рабочим.
Ну как же! И тут опять обнаружилось: Николая Андреевича Гредескула, преподавателя Петербургского политехникума, Корнилов в свое время знавал! Любопытная была личность... Был он сослан правительством в Архангельскую, кажется, губернию, но возвращен оттуда после избрания в депутаты Первой думы от города Харькова. А в Думе был избран товарищем председателя. Потом снова отбывал заключение. Потом был редактором газеты «Русская воля»... И теперь, совсем уже недавно, дошел до Корнилова слух, будто Николай Андреевич написал книгу «Россия прежде и теперь», весьма левого, если уж не большевистского толка.
В свое время не то чтобы близкое, но и не шапочное знакомство имел с этим человеком Корнилов на почве кадетства. Корнилова интересовала эта проблема: наследственная и тем самым совершенно независимая личность монарха и народный совещательный орган при нем, по-русски — Дума. Было в этом что-то от натурфилософии, было, было, догадывался Корнилов, но так к 14 февраля 1915 года и не догадался, не успел.
Второго варианта действительности не бывает, и проверить догадку не было никакой возможности...
А Митрохин радовался своей неожиданной роли, был Корнилову чем-то интересен и вот применял и применял к нему искусство устной агитации и пропаганды, спешил ликвидировать политическую неграмотность собеседника...
«В какой еще стране крестьяне своим новорожденным дают имена Ленин, Ленина?» — читал он в следующей газетной вырезке.
«Где еще в каждой крестьянской избе висит портрет вождя мировой революции?»
«В какой стране треть местных самоуправлений находится в рабочих руках и где даже самые правые из реформистов все же открещиваются от своего родства с желтым интернационалом?»
«Для нынешней рабоче-крестьянской Италии Советская Россия — манящая путеводная звезда».
«Мы принуждены будем вступить в деловые отношения с итальянским буржуазным правительством, и это рабочая Италия поймет, но нам нужно не забывать, что в борьбе за эту нашу возможность пролита кровь итальянских пролетариев, нам не нужно забывать, что нигде наш каждый шаг не будет под таким пытливым, критическим оком высококультурного пролетария, как в Италии. Нам нужно там найти ту линию поведения, которая...»
«Торговля с Бухарой. Бухарским отделением Внешторга на бухарском рынке приобретены крупные партии разных товаров: пшеницы, клевера, зернофуража, кишмиша, яиц, спичек».
«Собинов жив! Получена телеграмма, что артист Собинов жив и заведует в Севастополе отделом искусств».
Тут стало казаться Корнилову, будто он слышит от Митрохина, такого сегодняшнего, такого восторженно-грамотного, чьи-то воспоминания... Дела давно или недавно, но только уже минувших дней?
— Митрохин? А много ли времени этим газетным вырезкам? Уж очень сильно они у тебя потрепаны-замусолены?
Оказалось, четыре года тому назад они были вырезаны из газет, относились к году 1921-му от Р. X.
— А может, уже и поболее, чем четыре. Может, им уже пять годов! Однем словом, было все это в ту еще пору, когда я работал
159
начальником семенихинской почты... В ту пору я газетами свободно располагал!
Ладно. Ну, а те, не газетные, а устные высказывания Митрохина, которыми он поразил Корнилова, они откуда? О беспартийном революционере Короленко? О колонизаторах — англичанах и русских — защитниках? О кайзере Вильгельме Втором, наконец?
Что-то не помнил Корнилов, чтобы русские газеты широко печатали речи кайзера военного времени, а Митрохин все равно их помнил.
И что же в конце концов выяснилось?
Многие-многие годы жил на квартире в избе Митрохина политический ссыльный Федор Красильников, Федор Данилович, сам себя именовавший беспартийным революционером, так вот он-то, странный тот революционер, и запал со своими мыслями в митрохинскую душу
Кайзер Вильгельм со своей ура-патриотической речью к солдатам, и Короленко, и еще многое другое — это все был хорошо, Федор Данилович.
— А что,— спросил Митрохина Сенушкин,— когда он у тебя в избе жил, твой Красильников, он кошку по ночам слушал?
— Какую такую?
— Ну, твою собственную! Которая нам спать не давала, когда мы ночевали в твоей избе? Которую я хотел убить, а ты никак не дал?
— А она, правда что, еще молодая была в ту пору, кошка, так пуще, чем сейчас, ревела. Здоровье у ее было сильнее, голос, само собою, больше!
— Где же Красильников, твой друг-приятель, в настоящее время? Тебе известно? — хотел узнать Корнилов, но Митрохин этого не знал.
— В тысяча девятьсот двадцать втором годе сошел он с моей квартиры, сошел, уехал из Семенихи, да и сгинул с горизонта. Как в воду канул, не иначе, не жилец уже... К тому же какой он мне друг? Тем более приятель? Он человек высокомысленный, молчит и думает, молчит и думает, который раз так и обедать забудет, после только и выскажется, а я?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133