– провозгласил Лапченко.
– Спасибо, братья-борзописцы! – Крюков одним движением выплеснул в рот коньяк и причмокнул. – Отличная штука! Это чей?
– Испанский.
– Нужно запомнить, мы как раз в Барселоне через месячишко будем. Спасибо, ребята, за просветработу. А то, знаете, у тренера свет в окошке – стадион да отель, в Англии ли ты, или в Штатах, в Бразилии, или там, скажем, на Фаррерских островах…
– Насчет Фаррерских ты, правда, загнул – там нет пока ни единого стадиона, насколько мне известно, – сказал я. Крюков почему-то меня раздражал: мне никогда не нравилось, когда человек так явно, так специально работает на публику. А он работал! Причем объектом был выбран я, не Саня, нет, Саня был прикрытием для Крюкова, испытательным стендом, где проверялась моя реакция на слова. «Ну, чего тебе, Вадюня, не сидится, что ты мечешь икру? – мысленно обратился я к Крюкову. – Ведь весь ты сейчас изголяешься передо мной, чтоб доказать, как ты добр и порядочен. Не мельчи. Ну, забрал ты Федю, увел из-под носа у его законного хозяина, ну, согласен, не то слово – не хозяина, но человека, тоже имеющего законные права на этот потрясающий успех Нестеренко. Если ты считаешь, и Федор думает, что так для вас лучше, а значит, для нашего спорта на Олимпиаде в Сеуле, а я – истовый патриот, чтоб ты не сомневался! – я две руки подниму „за“. Удач вам, ребята! Но ведь что-то тебя грызет, Вадим, я ведь с тобой хоть пуд соли не съел, но пообщался ой-ой-ой сколько. Вижу: как на раскаленной сковородке крутишься. Боишься, что я напишу, что успехом-то Федя обязан Ивану Кравцу? Не напишу, можешь быть спокоен, мелко это и не для меня…»
– А как пресса оценивает Федин финиш? – не выдержал Крюков, прорвало-таки его.
– Вы такое сделали, Вадим Васильевич! Теперь и Бенсону стоит всерьез задуматься! – восхищенно изрек Саня.
Но Крюков глазом не повел – он меня пас, он моего слова ждал.
– Знаешь, какая мне мысль сейчас в голову пришла, а? – раздумчиво, глядя в упор на Крюкова, произнес я. Тот превратился в слух, он буквально поедал меня глазами. А я возьми и сморозь – кой черт меня дернул! – Вот только не пойму, кто на кого похож: Бенсон на Нестеренко или Нестеренко на Бенсона?
Крюкова словно кто-то толкнул в грудь – он отпрянул назад, кресло затрещало. Он чуть не задохнулся от гнева. Я, честно скажу, растерялся, ведь ничего худого не имел в виду. Хотел просто польстить, подыграть ему, потрафить его гордыне, что ли…
– Борзописцы, вам бы только в дерьме копаться! – взорвался Крюков.
– Ты чего это, Вадим? Я ведь не хотел ничего ска…
– Пошли вы все… – Он вскочил на ноги и, чуть не вытолкнув в проход Саню, вылетел из нашего ряда.
– Что это с ним? – растерялся Лапченко.
Я пожал плечами.
Пачка газет, купленных в аэропорту Шхеват, наконец-то дождалась своего часа. Я раскрывал газету за газетой, листал страницы. Кубок отодвинул другую информацию на другой план. И почти везде – портреты Бенсона: Джон завязывает шиповки, раздает автографы, рвет финишную ленточку, обнимает тренера Гарри Трамбла, а вот и Федя Нестеренко пожимает руку Джону – оба на седьмом небе от счастья, а чуть в отдалении, точно оберегая питомцев, рядышком, плечом к плечу, стоят Крюков и Гарри Трамбл, тренер Бенсона.
Из головы не выходила необъяснимая, дикая вспышка Крюкова. Не открою Америку, если скажу, что чаще всего мы начинаем вспоминать плохое о человеке, когда он нас чем-то заденет, обидит. Не лучший способ добиваться истины, но что поделаешь с неуправляемым процессом мышления: хочешь ты того или нет, а вдруг накатится на тебя нежданное, потаенное, часто давным-давно забытое, казалось бы, оцененное и засланное в самые дальние, космические тайники памяти.
Не люблю себя в такие минуты, когда логика и разум отступают под натиском эмоций, стыд и грусть охватывают после таких душевных «откровений»: стыдно от того, что сам уподобляешься тому, кто вызвал этот фонтан воспоминаний, грустно, что в такие минуты ты сам теряешь и теряет тот, кто стал объектом ответной реакции.
Как не заталкивал вовнутрь, как не душил медленно раскручивающуюся спираль воспоминаний, как не гнал мысли о Крюкове, хоть он и обидел, больше – оскорбил своей интонацией, презрением, черной энергией, опалившей сердце, а перед глазами, как наваждение, стоял Дима – Дим Димыч. Не по годам согбенный, с изрезанным ранними морщинами лицом, улыбавшийся мне жалкой, стыдливой и кривой улыбкой: у него не хватало двух передних зубов. Он был на два года моложе меня, мы когда-то вместе плавали за сборную Украины. Но Дима сошел с дорожки раньше – за год до окончания института физкультуры, стал быстро делать шаги в науке, после получения диплома вскоре защитился. Его заметили, выдвигали, поддерживали. Он был легок на подъем, чтоб встретить очередного столичного гостя, принять его в реабилитационном центре, организовать достойные приезжего шашлыки. Словом, обычная рутинная жизнь функционера в «провинции».
Но, по-видимому, круг полезных знакомых включал в себя и лиц, способных двигать по иерархической лестнице. Дима долго колебался, нервничал, потому как был из коренных киевлян, – а это люди оседлые, привязанные к своему неповторимому Крещатику, к бесподобным золотым куполам Лавры и многоликим картинам, открывающимся с высоких берегов правобережья на заднепровские дали, к «Динамо» и Караваевским баням, верные своим кафе и кладбищам и еще тысяче и одной «мелочи», без которых им не жить.
Со мной Дима провел тоже немало бесед, уговаривая «укатить в столицу» (как раз подоспело такое предложение и мне, в солидный журнал – с перспективой), всякий раз приводя «несокрушимый» довод:
– Старина, ведь дорога за границу начинается из Москвы, усек?
Я остался в Киеве и не жалею об этом. А Дима – Дмитрий Дмитриевич – бросил свою кафедру в институте и ринулся в руководители. Нет, я неплохо знал Диму – он не был карьеристом в худшем значении этого слова. Да, он хотел сделать карьеру, реализовав свои способности и желание работать.
Несколько лет бывший киевлянин процветал, даже поползли слухи, что Дим Димыч, так его звали в Комитете, непременно займет пост заместителя начальника управления. Вид у него был процветающий: эдакий американский деловой человек, знающий себе цену.
Потом он исчез с горизонта, да так внезапно, что я не мог даже толком выяснить, куда он запропастился. Особо спрашивать было не у кого, потому что Крюков, а именно под его началом делал карьеру Дим Димыч, сам уволился из Комитета, занявшись тренерской работой.
Столкнулись мы с Дим Димычем… как вы думаете где?
В Киеве, в новом бассейне на Лесном массиве, куда я однажды в поисках воды («Динамо» закрылся на очередной, из серии бесконечных, ремонт) заехал холодным, дождливым вечером, я не узнал в мелком согбенном старичке еще недавно блестящего и энергичного, всегда подтянутого Диму.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75
– Спасибо, братья-борзописцы! – Крюков одним движением выплеснул в рот коньяк и причмокнул. – Отличная штука! Это чей?
– Испанский.
– Нужно запомнить, мы как раз в Барселоне через месячишко будем. Спасибо, ребята, за просветработу. А то, знаете, у тренера свет в окошке – стадион да отель, в Англии ли ты, или в Штатах, в Бразилии, или там, скажем, на Фаррерских островах…
– Насчет Фаррерских ты, правда, загнул – там нет пока ни единого стадиона, насколько мне известно, – сказал я. Крюков почему-то меня раздражал: мне никогда не нравилось, когда человек так явно, так специально работает на публику. А он работал! Причем объектом был выбран я, не Саня, нет, Саня был прикрытием для Крюкова, испытательным стендом, где проверялась моя реакция на слова. «Ну, чего тебе, Вадюня, не сидится, что ты мечешь икру? – мысленно обратился я к Крюкову. – Ведь весь ты сейчас изголяешься передо мной, чтоб доказать, как ты добр и порядочен. Не мельчи. Ну, забрал ты Федю, увел из-под носа у его законного хозяина, ну, согласен, не то слово – не хозяина, но человека, тоже имеющего законные права на этот потрясающий успех Нестеренко. Если ты считаешь, и Федор думает, что так для вас лучше, а значит, для нашего спорта на Олимпиаде в Сеуле, а я – истовый патриот, чтоб ты не сомневался! – я две руки подниму „за“. Удач вам, ребята! Но ведь что-то тебя грызет, Вадим, я ведь с тобой хоть пуд соли не съел, но пообщался ой-ой-ой сколько. Вижу: как на раскаленной сковородке крутишься. Боишься, что я напишу, что успехом-то Федя обязан Ивану Кравцу? Не напишу, можешь быть спокоен, мелко это и не для меня…»
– А как пресса оценивает Федин финиш? – не выдержал Крюков, прорвало-таки его.
– Вы такое сделали, Вадим Васильевич! Теперь и Бенсону стоит всерьез задуматься! – восхищенно изрек Саня.
Но Крюков глазом не повел – он меня пас, он моего слова ждал.
– Знаешь, какая мне мысль сейчас в голову пришла, а? – раздумчиво, глядя в упор на Крюкова, произнес я. Тот превратился в слух, он буквально поедал меня глазами. А я возьми и сморозь – кой черт меня дернул! – Вот только не пойму, кто на кого похож: Бенсон на Нестеренко или Нестеренко на Бенсона?
Крюкова словно кто-то толкнул в грудь – он отпрянул назад, кресло затрещало. Он чуть не задохнулся от гнева. Я, честно скажу, растерялся, ведь ничего худого не имел в виду. Хотел просто польстить, подыграть ему, потрафить его гордыне, что ли…
– Борзописцы, вам бы только в дерьме копаться! – взорвался Крюков.
– Ты чего это, Вадим? Я ведь не хотел ничего ска…
– Пошли вы все… – Он вскочил на ноги и, чуть не вытолкнув в проход Саню, вылетел из нашего ряда.
– Что это с ним? – растерялся Лапченко.
Я пожал плечами.
Пачка газет, купленных в аэропорту Шхеват, наконец-то дождалась своего часа. Я раскрывал газету за газетой, листал страницы. Кубок отодвинул другую информацию на другой план. И почти везде – портреты Бенсона: Джон завязывает шиповки, раздает автографы, рвет финишную ленточку, обнимает тренера Гарри Трамбла, а вот и Федя Нестеренко пожимает руку Джону – оба на седьмом небе от счастья, а чуть в отдалении, точно оберегая питомцев, рядышком, плечом к плечу, стоят Крюков и Гарри Трамбл, тренер Бенсона.
Из головы не выходила необъяснимая, дикая вспышка Крюкова. Не открою Америку, если скажу, что чаще всего мы начинаем вспоминать плохое о человеке, когда он нас чем-то заденет, обидит. Не лучший способ добиваться истины, но что поделаешь с неуправляемым процессом мышления: хочешь ты того или нет, а вдруг накатится на тебя нежданное, потаенное, часто давным-давно забытое, казалось бы, оцененное и засланное в самые дальние, космические тайники памяти.
Не люблю себя в такие минуты, когда логика и разум отступают под натиском эмоций, стыд и грусть охватывают после таких душевных «откровений»: стыдно от того, что сам уподобляешься тому, кто вызвал этот фонтан воспоминаний, грустно, что в такие минуты ты сам теряешь и теряет тот, кто стал объектом ответной реакции.
Как не заталкивал вовнутрь, как не душил медленно раскручивающуюся спираль воспоминаний, как не гнал мысли о Крюкове, хоть он и обидел, больше – оскорбил своей интонацией, презрением, черной энергией, опалившей сердце, а перед глазами, как наваждение, стоял Дима – Дим Димыч. Не по годам согбенный, с изрезанным ранними морщинами лицом, улыбавшийся мне жалкой, стыдливой и кривой улыбкой: у него не хватало двух передних зубов. Он был на два года моложе меня, мы когда-то вместе плавали за сборную Украины. Но Дима сошел с дорожки раньше – за год до окончания института физкультуры, стал быстро делать шаги в науке, после получения диплома вскоре защитился. Его заметили, выдвигали, поддерживали. Он был легок на подъем, чтоб встретить очередного столичного гостя, принять его в реабилитационном центре, организовать достойные приезжего шашлыки. Словом, обычная рутинная жизнь функционера в «провинции».
Но, по-видимому, круг полезных знакомых включал в себя и лиц, способных двигать по иерархической лестнице. Дима долго колебался, нервничал, потому как был из коренных киевлян, – а это люди оседлые, привязанные к своему неповторимому Крещатику, к бесподобным золотым куполам Лавры и многоликим картинам, открывающимся с высоких берегов правобережья на заднепровские дали, к «Динамо» и Караваевским баням, верные своим кафе и кладбищам и еще тысяче и одной «мелочи», без которых им не жить.
Со мной Дима провел тоже немало бесед, уговаривая «укатить в столицу» (как раз подоспело такое предложение и мне, в солидный журнал – с перспективой), всякий раз приводя «несокрушимый» довод:
– Старина, ведь дорога за границу начинается из Москвы, усек?
Я остался в Киеве и не жалею об этом. А Дима – Дмитрий Дмитриевич – бросил свою кафедру в институте и ринулся в руководители. Нет, я неплохо знал Диму – он не был карьеристом в худшем значении этого слова. Да, он хотел сделать карьеру, реализовав свои способности и желание работать.
Несколько лет бывший киевлянин процветал, даже поползли слухи, что Дим Димыч, так его звали в Комитете, непременно займет пост заместителя начальника управления. Вид у него был процветающий: эдакий американский деловой человек, знающий себе цену.
Потом он исчез с горизонта, да так внезапно, что я не мог даже толком выяснить, куда он запропастился. Особо спрашивать было не у кого, потому что Крюков, а именно под его началом делал карьеру Дим Димыч, сам уволился из Комитета, занявшись тренерской работой.
Столкнулись мы с Дим Димычем… как вы думаете где?
В Киеве, в новом бассейне на Лесном массиве, куда я однажды в поисках воды («Динамо» закрылся на очередной, из серии бесконечных, ремонт) заехал холодным, дождливым вечером, я не узнал в мелком согбенном старичке еще недавно блестящего и энергичного, всегда подтянутого Диму.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75