Без друга - никогда. Нет жизни без верного кореша. Нет опоры. А землячки, детки - фить, разлетелись в разные стороны, кричи - охрипнешь!
Он заворочался в кровати так, что пружины застонали. Достал со стула папиросы. Закурил.
- Я вот, Коля, в детдоме вырос. А где родился - не знаю. И не интересуюсь. Без роду, Коля, я и без племени. Сколько себя помню - все с места на место кочевал. Из детдома в детдом. И никуда меня не тянет. Знаешь, как говорится, рос мал, вырос пьян, ничего не знал. - Григорий громко, натужно захохотал. - А спросят меня, откуда я, - "отовсюду", отвечу.
Потом они долго лежали молча. Николай Ильич курил, думал. И, уже совсем засыпая, сказал мечтательно:
- Нет, Гриша, что ты ни говори, а напишу я сыну письмо.
Мокригин не ответил. "Наверное, уже спит, - подумал Николай Ильич. Ну да бог с ним. Проспится - отойдет. И чего он разошелся?"
Но утром Григорий встал хмурый. Молча поел картошки, поджаренной с лосятиной, выпил полстакана водки. А когда оделся и собрался уходить, сказал:
- Ты вот что, Коля, поступай как знаешь. Только я тебя родным считал. Надеялся, что друг за друга держаться будем. А ты... - Он посмотрел на Зотова долгим тяжелым взглядом. - Смотри, Колюн, не прогадай. Ты меня знаешь... Пошлю письмо прокурору, а сам слиняю. Я-то крышу везде найду. А вот как ты с сынком встретишься? Сдохнешь в тюряге. Тебе и трех лет хватит.
Повернулся и ушел, хлопнув дверью и пнув в сенях подбежавшего приласкаться пса.
- У-у, разбойная рожа, - прошептал Николай Ильич, глядя из окошка на удаляющуюся фигуру Мокригина. "Сдурел мужик. Будто белены объелся. "Я тебе друг, я тебе друг!" А как поперек что скажешь, того и гляди в рожу заедет. И откуда он свалился на мою голову? И чего ярится?"
Зотов долго сидел не двигаясь, тяжело навалясь на стол. Глядел пустыми глазами сквозь замерзающее оконце на темный ельник, где только что скрылся Григорий. Ледяные мохнатые веточки незаметно, будто сами собой, рисовались на стекле, сплетались в причудливые узоры, постепенно закрывая от Николая Ильича белую поляну с небольшим стожком и синеющий в рассветной мгле лес.
"Не доведут меня до добра мои думы, - вздохнул Зотов, оторвав наконец взгляд от заледеневшего окна. - Делом надо заняться". Он убрал со стола и сел подшивать валенки: давно собирался, да все было недосуг. Николай Ильич принес из кладовки кусок войлока, вар, дратву. Сапожный нож оказался туповат, и старик долго точил его на бруске. Ему вспомнилось, как он познакомился в колонии под Архангельском с Гришей. Гриша только что прибыл из пересыльной тюрьмы и сразу же проигрался в карты. Наутро он отправился на работу в лес, напялив на себя несусветное тряпье. На ногах у него болтались голенища от валенок, а на ступни были намотаны прикрученные веревкой тряпки. Вечером Николай Ильич стал свидетелем того, как, прижав в углу барака совсем молоденького плачущего паренька, Мокригин сдрючивал с него старенькие валенки. Зотову стало жаль мальчишку, и он сказал Грише:
- На что позарился? Через два дня будешь голыми пятками сверкать... А из твоих голенищ я фартовые валеночки слеплю. Сноса не будет.
Мокригин глянул на него зверем. Спросил:
- Сколько паек?
- За так сделаю, - махнул рукою Зотов и за вечер смастерил Грише из голенищ приличную обувку. Батина школа пригодилась - Илья Куприянович Зотов был лучшим сапожником на всю волость.
Николай Ильич подшивал валенки и вспоминал про колонию, про то, как сошлись они с Гришей. Тогда разница в годах была особенно заметна. Это сейчас она почти стерлась, не чувствуется. А в то время Мокригин против Николая Ильича совсем мальчишкой выглядел. Зотов подумал о том, что в первое время их знакомства, глядя на Гришу, все сына вспоминал. И нет-нет да рождалась тревожная мысль: ну как и сын по кривой дорожке пошел? Так же, как этот Гриша Собачник, сидевший за грабеж. Только раньше злость на Тельмана все другие мысли пересиливала. Вспомнит, погорюет, да и снова забудет надолго.
Чего уж стал покровительствовать ему Гриша, Николай Ильич в толк взять не мог. Да и задумываться не хотелось. Сдружились - и ладно. Может, оттого, что родителей Мокригин не знал? А может, из-за того, что Николай Ильич всегда был ровным, спокойным, не обижался на злые Гришины выходки.
Он подумал об этом, и сейчас жалость к Мокригину шевельнулась в нем, но тут же погасла. "Женился бы и жил спокойно", - подумал Николай Ильич, хотя раньше любая мысль об этом вызывала в нем легкое чувство ревности.
14
Николай Ильич всю ночь не находил себе места. Вставал, закуривал и, накинув на плечи телогрейку, ходил бесконечно по комнате, вздрагивая от скрипа половиц. Дружок, чувствуя, что хозяин не спит, жалобно повизгивал в сенях.
Под утро он затопил печь, чтобы хоть как-то занять время, отвлечься. И долго сидел у огня, глядя, как пожирает пламя сухие березовые поленья, машинально подбирая отскочившие угольки и бросая их снова в топку.
"Ну что же делать? Что делать? - никак не мог решить он. - Писать Тельману или нет? Ведь Гриша такой - на все способен!"
Чуть занялся рассвет, Николай Ильич надел лыжи и отправился в Пехенец, на почту. Купив конверт с маркой, он уселся за маленький столик, забрызганный чернилами и замазанный клеем, и долго сидел над чистым листом бумаги, пока наконец не вывел: "Здравствуйте, Тельман Николаевич..." Он написал письмо, заклеил конверт и поинтересовался у почтальонши, когда отправка. Оказалось, что через полчаса машина увезет почту на Мшинскую. "Что ж, завтра-послезавтра, должно быть, получит Тельман", - прикинул Зотов и подумал: а не позвонить ли Грише? Может, отмяк его друг-приятель?
Николай Ильич заказал разговор с Гатчиной и долго ждал, пока соединят. Кроме него, на почте не было ни одного посетителя. Сонная тишина стояла в комнате. Время от времени начинал стрекотать телеграф, да вполголоса обсуждали какую-то Люську телефонистка и еще одна востроносая очкастая девица, наверное, завпочтой. Резкий звонок заставил Николая Ильича вздрогнуть. Телефонистка молча протянула ему из-за барьера трубку.
- Кто? - отрывисто прозвучало в трубке. Это был голос Мокригина. Он всегда говорил по телефону деловито и важно. Николай Ильич никак не мог привыкнуть к этому и молчал, растерянно соображая, чего бы ему ответить. Вот и сейчас он помолчал чуток, потом спросил, сдержанно кашлянув:
- Григорий?
- Говорите, - буркнул Мокригин. Видать, не признал Зотова.
- Григорий, это я, Николай.
- А-а, Колюн! - наконец узнал Мокригин. - Здравствуй!
Он сказал это с растяжечкой, и Николай Ильич уловил недобрые нотки в голосе друга. "Сердится", - подумал Зотов и вздохнул.
- Ты чего молчишь, Колюн? - спросил Мокригин. - Как дела?
- Да все нормально, - скучным голосом ответил Николай Ильич. Он уже жалел, что позвонил.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41
Он заворочался в кровати так, что пружины застонали. Достал со стула папиросы. Закурил.
- Я вот, Коля, в детдоме вырос. А где родился - не знаю. И не интересуюсь. Без роду, Коля, я и без племени. Сколько себя помню - все с места на место кочевал. Из детдома в детдом. И никуда меня не тянет. Знаешь, как говорится, рос мал, вырос пьян, ничего не знал. - Григорий громко, натужно захохотал. - А спросят меня, откуда я, - "отовсюду", отвечу.
Потом они долго лежали молча. Николай Ильич курил, думал. И, уже совсем засыпая, сказал мечтательно:
- Нет, Гриша, что ты ни говори, а напишу я сыну письмо.
Мокригин не ответил. "Наверное, уже спит, - подумал Николай Ильич. Ну да бог с ним. Проспится - отойдет. И чего он разошелся?"
Но утром Григорий встал хмурый. Молча поел картошки, поджаренной с лосятиной, выпил полстакана водки. А когда оделся и собрался уходить, сказал:
- Ты вот что, Коля, поступай как знаешь. Только я тебя родным считал. Надеялся, что друг за друга держаться будем. А ты... - Он посмотрел на Зотова долгим тяжелым взглядом. - Смотри, Колюн, не прогадай. Ты меня знаешь... Пошлю письмо прокурору, а сам слиняю. Я-то крышу везде найду. А вот как ты с сынком встретишься? Сдохнешь в тюряге. Тебе и трех лет хватит.
Повернулся и ушел, хлопнув дверью и пнув в сенях подбежавшего приласкаться пса.
- У-у, разбойная рожа, - прошептал Николай Ильич, глядя из окошка на удаляющуюся фигуру Мокригина. "Сдурел мужик. Будто белены объелся. "Я тебе друг, я тебе друг!" А как поперек что скажешь, того и гляди в рожу заедет. И откуда он свалился на мою голову? И чего ярится?"
Зотов долго сидел не двигаясь, тяжело навалясь на стол. Глядел пустыми глазами сквозь замерзающее оконце на темный ельник, где только что скрылся Григорий. Ледяные мохнатые веточки незаметно, будто сами собой, рисовались на стекле, сплетались в причудливые узоры, постепенно закрывая от Николая Ильича белую поляну с небольшим стожком и синеющий в рассветной мгле лес.
"Не доведут меня до добра мои думы, - вздохнул Зотов, оторвав наконец взгляд от заледеневшего окна. - Делом надо заняться". Он убрал со стола и сел подшивать валенки: давно собирался, да все было недосуг. Николай Ильич принес из кладовки кусок войлока, вар, дратву. Сапожный нож оказался туповат, и старик долго точил его на бруске. Ему вспомнилось, как он познакомился в колонии под Архангельском с Гришей. Гриша только что прибыл из пересыльной тюрьмы и сразу же проигрался в карты. Наутро он отправился на работу в лес, напялив на себя несусветное тряпье. На ногах у него болтались голенища от валенок, а на ступни были намотаны прикрученные веревкой тряпки. Вечером Николай Ильич стал свидетелем того, как, прижав в углу барака совсем молоденького плачущего паренька, Мокригин сдрючивал с него старенькие валенки. Зотову стало жаль мальчишку, и он сказал Грише:
- На что позарился? Через два дня будешь голыми пятками сверкать... А из твоих голенищ я фартовые валеночки слеплю. Сноса не будет.
Мокригин глянул на него зверем. Спросил:
- Сколько паек?
- За так сделаю, - махнул рукою Зотов и за вечер смастерил Грише из голенищ приличную обувку. Батина школа пригодилась - Илья Куприянович Зотов был лучшим сапожником на всю волость.
Николай Ильич подшивал валенки и вспоминал про колонию, про то, как сошлись они с Гришей. Тогда разница в годах была особенно заметна. Это сейчас она почти стерлась, не чувствуется. А в то время Мокригин против Николая Ильича совсем мальчишкой выглядел. Зотов подумал о том, что в первое время их знакомства, глядя на Гришу, все сына вспоминал. И нет-нет да рождалась тревожная мысль: ну как и сын по кривой дорожке пошел? Так же, как этот Гриша Собачник, сидевший за грабеж. Только раньше злость на Тельмана все другие мысли пересиливала. Вспомнит, погорюет, да и снова забудет надолго.
Чего уж стал покровительствовать ему Гриша, Николай Ильич в толк взять не мог. Да и задумываться не хотелось. Сдружились - и ладно. Может, оттого, что родителей Мокригин не знал? А может, из-за того, что Николай Ильич всегда был ровным, спокойным, не обижался на злые Гришины выходки.
Он подумал об этом, и сейчас жалость к Мокригину шевельнулась в нем, но тут же погасла. "Женился бы и жил спокойно", - подумал Николай Ильич, хотя раньше любая мысль об этом вызывала в нем легкое чувство ревности.
14
Николай Ильич всю ночь не находил себе места. Вставал, закуривал и, накинув на плечи телогрейку, ходил бесконечно по комнате, вздрагивая от скрипа половиц. Дружок, чувствуя, что хозяин не спит, жалобно повизгивал в сенях.
Под утро он затопил печь, чтобы хоть как-то занять время, отвлечься. И долго сидел у огня, глядя, как пожирает пламя сухие березовые поленья, машинально подбирая отскочившие угольки и бросая их снова в топку.
"Ну что же делать? Что делать? - никак не мог решить он. - Писать Тельману или нет? Ведь Гриша такой - на все способен!"
Чуть занялся рассвет, Николай Ильич надел лыжи и отправился в Пехенец, на почту. Купив конверт с маркой, он уселся за маленький столик, забрызганный чернилами и замазанный клеем, и долго сидел над чистым листом бумаги, пока наконец не вывел: "Здравствуйте, Тельман Николаевич..." Он написал письмо, заклеил конверт и поинтересовался у почтальонши, когда отправка. Оказалось, что через полчаса машина увезет почту на Мшинскую. "Что ж, завтра-послезавтра, должно быть, получит Тельман", - прикинул Зотов и подумал: а не позвонить ли Грише? Может, отмяк его друг-приятель?
Николай Ильич заказал разговор с Гатчиной и долго ждал, пока соединят. Кроме него, на почте не было ни одного посетителя. Сонная тишина стояла в комнате. Время от времени начинал стрекотать телеграф, да вполголоса обсуждали какую-то Люську телефонистка и еще одна востроносая очкастая девица, наверное, завпочтой. Резкий звонок заставил Николая Ильича вздрогнуть. Телефонистка молча протянула ему из-за барьера трубку.
- Кто? - отрывисто прозвучало в трубке. Это был голос Мокригина. Он всегда говорил по телефону деловито и важно. Николай Ильич никак не мог привыкнуть к этому и молчал, растерянно соображая, чего бы ему ответить. Вот и сейчас он помолчал чуток, потом спросил, сдержанно кашлянув:
- Григорий?
- Говорите, - буркнул Мокригин. Видать, не признал Зотова.
- Григорий, это я, Николай.
- А-а, Колюн! - наконец узнал Мокригин. - Здравствуй!
Он сказал это с растяжечкой, и Николай Ильич уловил недобрые нотки в голосе друга. "Сердится", - подумал Зотов и вздохнул.
- Ты чего молчишь, Колюн? - спросил Мокригин. - Как дела?
- Да все нормально, - скучным голосом ответил Николай Ильич. Он уже жалел, что позвонил.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41