Рассказы – 00
OCR: Денис
Оригинал: Dashiel Hammett, “Diamond Wager”
Перевод: В. Постников, И. Золотарев
Дэшил Хэммет
Несообразность
* * *
Папа был, хотя, возможно, кое-кто и упрекнет меня в неучтивости, явно не в духе. Он так выпятил свой подбородок, глядя на меня из-за стола, что эпитет «грубый», которым наградил его однажды какой-то рассерженный журналист, подходил ему сейчас как нельзя лучше: а в усах его точно желчь разлилась — во всяком случае у меня сложилось именно такое впечатление. Конечно, усы его на самом деле вряд ли могли претерпеть какие-либо изменения — их цвет, в каком бы папа ни пребывал настроении, всегда бросался в глаза.
— Так ты, значит, не оставил свои дурачества?
На столе я заметил письмо, прикрытое папиной ладонью. Судя по форме и цвету — от редактора «Жонглера»: несколькими днями раньше я послал ему сонет.
— Если ты имеешь в виду мое сочинительство... — почтительно, но с достоинством заговорил я. Прошло всего несколько месяцев с тех пор, как мне исполнилось тридцать, и я полагал, что имею право на свободу в выборе занятия, даже если это занятие не очень-то приятно папе. — Если ты имеешь в виду мое сочинительство, то смею тебя заверить, папа, что никакие это не дурачества, а совершенно серьезное дело.
— Но какого же... — Если я, передавая папины выражения, иногда их искажаю, то это, прошу поверить, вовсе не потому, что моему родителю свойственна некая непоследовательность мысли. Дело в том, что он зачастую находит нужным пожертвовать любезностями ради того, что он называет живостью выражения. — ... какого же ... ты кропаешь стишки? Или больше не о чем писать? Господи, Робин, да ты бы мог подготовить несколько толковых, серьезных статей о нашем деле — таких, которые представили бы публике нашу работу во всей красе и одновременно послужили бы нам хорошей рекламой.
— Человек пишет то, к чему у него склонность, — не слишком уверенно, как уже было не раз, начал я. — Вдохновению не прикажешь.
— Флоренс!
Не хочу утверждать, что папа проревел это слово, но более мягкие синонимы совершенно не годятся для того, чтобы в точности передать силу звука, которую он вложил в новое имя нашей стенографистки — отец заявил, что будет называть ее именно так и никак не иначе.
В дверях появилась мисс Кинан, поведшая себя на этот раз несколько странно — вместо того чтобы направиться к папиному столу с той легкомысленной шумливостью и самоуверенностью, которой, как уверяет склонная к преувеличениям пресса, отличаются секретарши, она так и осталась стоять в дверях, ожидая дальнейших приказаний.
— Флоренс, проследите, чтобы на мой стол впредь не попадала корреспонденция, имеющая отношение к рифмоплетству моего сына.
— Хорошо, мистер Тин, — ответила она голосом удивительно кротким для человека, привыкшего разговаривать с папой, точно она была членом его семьи.
— Дорогой папа, — попробовал было возразить я, когда мисс Кинан удалилась, — я и впрямь думаю...
— Не смей называть меня дорогим папой! И вовсе ты ни о чем не думаешь! Тот, кто думает, не станет таким...
Бессмысленно повторять здесь папины слова, большей частью совершенно безрассудные. Даже глубокое чувство сыновней преданности не могло сдержать возмущения, которое — и я это чувствовал — отразилось на моем лице. Но я выслушал все молча и, когда он, сделав нажим на последних словах, швырнул мне письмо из «Жонглера», я удалился к себе.
В письме, которое попало папе на стол из-за небрежности редактора, не дописавшего после нашего имени «младшему», речь шла о сонете, уже упомянутом мною, — о сонете под названием «Притворные слезы». Редактор полагал, что заключительное двустишие — и он приводил его в своем письме — не соответствует, как он деликатно выразился, моему обычному уровню и просил это двустишие переделать, поточнее соотнеся с тоном предыдущих строк, для которых, по его мнению, тон этот был чересчур серьезен:
Нелепее, чем блеск рождественского шара
На мертвой ветке мрачного анчара.
Я вспомнил, вытаскивая словарь рифм из-за тома «Криминальной психологии» Гросса, где, ради спокойствия в семье, его обычно прятал, что я сам был не особенно доволен этими двумя строчками, но, как ни бился, ничего более подходящего найти так и не смог. И вот сейчас, заслышав полуденные заводские гудки, я вытащил копию сонета, отпечатанного на машинке, и собрался посвятить спокойствие часа, отведенного на ленч, созданию нового сравнения, которое выразило бы необходимую несообразность в ином, легком свете.
И я отдался этой задаче, до такой степени погрузившись в нее, что когда услышал, как папа зовет «Робин!», да еще с такой силой, что три разделяющие нас перегородки начали дрожать, то словно очнулся, подозревая, что зов, донесшийся до меня, был далеко не первым. Мое подозрение подтвердилось, когда, убрав бумаги и книги, я поспешил к нему в кабинет.
— До того увлекся чириканьем пичужек, что и меня перестал слышать?
Но это была лишь показная грубоватость, глаза его светились радостью, и я уже почти знал, что он скажет дальше.
— Барнабла ограбили. Дуй туда что есть мочи.
Магазинчик ювелирной компании Барнабла находился в шести кварталах от нас. Не прошло и пяти минут, как папа отдал свое короткое распоряжение, а я, воспользовавшись подошедшим трамваем, уже был на месте. Магазинчик занимал часть нижнего этажа «Булвер Билдинг» с северной стороны О'Фаррел-стрит между Пауэлл— и Стоктон-стрит. Рядом с магазином, в нижнем этаже того же здания к востоку, в сторону Стоктон-стрит — «Галантерея» (в витрине я, между прочим, заметил красивый бледно-лиловый халат), парикмахерская и табачная лавка, а к западу, в сторону Пауэлл-стрит — главный вход и вестибюль «Булвер Билдинг», аптека, шляпный салон и закусочная.
У дверей ювелира я увидел полицейского в мундире. Он занимался тем, что не давал любопытным — большей частью это были, вероятно, служащие, вышедшие на перерыв, — скапливаться на тротуаре и входить в магазин. Растолкав зевак, я кивнул полисмену — не потому, что был с ним знаком, просто опыт научил меня, что дружеский кивок зачастую избавляет от ненужных расспросов, — и вошел в магазин.
Там уже находились сержант-детектив Фоли и сыщик Стронг из департамента полиции. Первый держал в руке темно-серую кепку и небольшой пистолет — предметы эти, похоже, не принадлежали никому из тех людей, с которыми детективы сейчас беседовали и среди которых я тут же узнал мистера Барнабла и его помощника, двое мужчин и женщина были мне не знакомы.
— Доброе утро, джентльмены, — обратился я к детективам. — Могу я принять участие в расследовании?
— А, мистер Тин!
Большегубый рот здоровяка Фоли, казалось, не принимал ни малейшего участия в формировании слов, он лишь узкой щелью приоткрывался, чтобы выпустить их, неряшливых и стертых так, что разобрать стоило немалого труда.
1 2 3 4 5