Ушел он, чтобы сохранить мне жизнь, и вот я снова возродился. Я получаю имя от воды, смывающей любую грязь. Я поселяю имя новое в груди.
Отныне в ней два сердца бьются, части равные, мне Богом данные. Обоими сердцами любить я буду эту землю. Идите, люди, и запомните. Теперь я также — Се-Акатль.
Ликуя, люди разошлись: опять средь них Кецалькоатль, а в сердце — Се-Акатль у него, его родимый Брат-близнец.
День минул и другой. Кецалькоатль обратился к Татле:
— Сын, первое, чего желаю я, когда ко мне вернутся силы, станет строительство Великой Пирамиды, которую хотел построить Се-Акатль. Ему ее мы посвящаем. Она прекрасной будет и высокой. На всех ее террасах высечем изображенье Змея, окрашенного в четыре цвета; красоты камня станут достойны боли Се-Акатля.
— Красивой будет Пирамида, — задумчиво промолвил Татле.
Юноша разумен был не по годам. Вот что затем сказал он:
— Кецалькоатль, ты мне — отец родной. С тех пор как полумертвым я тебя увидел на песке у моря и палкой ткнул, прошло немало лет. Ты завладел моею волей, я за тобой вослед иду пока, как ты сказал, твой путь не кончится земной. Меж тем я стал почти мужчиной, и странным кажется теперь мне этот мир. Печалит многое меня. Спросить хочу и получить ответ. Я видел, как Акатль преобразился: он уже не был в этом мире, когда я влез на Пирамиду и умолял его для твоего спасенья что-то сделать. Я увидал, как, не колеблясь, он ринулся в огонь, как будто бы спешил на праздник. Жутко вспомнить: вспомню — и пробирает дрожь. Я говорил себе тогда и говорю сейчас: а нужно ль это было? Нужны ли на земле страданья и печали? Нужна ли наша боль? Та боль, которую мы сами ищем, принимаем и даже радуемся ей? К чему она? Иль что-нибудь она дает? Зачем нам глупое и жгучее страданье, которое является без спроса, как дротик меткий настигает нас на бегу, и насмерть бьет, и пожирает, и жизнь заставляет ненавидеть, родившую его. Нужно ль страданье, господин? Или оно — та плата, что с нас за все берется в мире, где мы живем? Или страдание, как дым копаля, уходит ввысь, пьянит богов? Зачем оно, мой господин, зачем? Я видел, как Акатль мучился, пылал огнем и сделался водой. Но для чего?
— Молчи, мой Татле, помолчи. Ты говоришь такое, мальчик, о чем не смею я и думать. Нет у меня ответа, нет монеты, чтобы отдать за твой вопрос. Могу лишь разделить с тобою боль, что причиняет мне мое незнанье. Да, Татле, я не знаю! Было время, когда меня о том расспрашивали старцы, но в пору ту нельзя им было не ответить. Теперь ко мне взывают молодость и смерть Акатля, и отвечает им мое неведенье: не знаю, Татле! Я — в тумане. Знаю только, что следую судьбе; не вправе изменять порядок, сложившийся по воле Бога. Знаю только, что я по доброй воле боль и страдание приемлю точно так же, как почитаю Бога. Ты не думай и не терзай себя вопросом, ибо молчание в ответ — страшнейшее и беспредельное мученье.
— Что говоришь, Кецалькоатль! Значит ли, что думать, мучиться, любить — все это страшное и беспредельное безмолвие? Но есть ведь все-таки предел? Не ты, так кто же даст ответ? Где мне искать? Чем отплатить тому, кто мне ответит?
— Акатль нашел ответ, мой Татле. Знаю. В него вошла любовь, он преисполнился желаньем дать.
— Но нет его, и нет ответа.
— Татле, ты хочешь знать, а он давать хотел, и он ушел.
— Отец Кецалькоатль! Мне плакать хочется — о всех и обо всем! Мне хочется на части разорваться и каждой частью улететь на поиски ответа, а когда его я встречу, радоваться на небе, на земле, повсюду. Но сейчас мне больно, о Кецалькоатль! За людей мне больно. И за Бога.
— Ты страдаешь, Татле. Плачь. Мы вместе будем плакать, сын!
ПИРАМИДА
Кецалькоатль поборол болезнь, но все не приступал к строительству Великой Пирамиды в честь Акатля. Прошел уж год, а он лишь изучал движенье звезд с мудрейшими из мудрецов-Тольтеков. С вождями Топильцин к нему пришел и так сказал:
— Кецалькоатль, наш народ горит желаньем строить храм великий, храм-пирамиду для Змеи, такую Пирамиду, какой на свете нет. И строить ее будем мы, как ты предначертаешь.
— Я не забыл о храме, Топильцин. Он должен быть обращен на все четыре части света и отражать ход дней и лет. И вот я небо изучаю с мудрейшими из мудрецов-Тольтеков; чтоб отраженье было точным, соединяем наши знанья. Но не могу решиться я. Великое строение отнимет много времени и много сил; оно должно быть грандиозное, как пламень, тот, что поглотил Акатля.
— Это деяние, достойное Тольтеков, — заметил Топильцин.
— Но, — возразил Кецалькоатль, — устанем мы, людей нам может не хватить. Замыслил я ее сложить из колоссальных тесаных камней. Одна доставка этих глыб всецело силы исчерпает. Не все Тольтеки смогут участвовать в постройке Пирамиды. Кто на полях, кто в городе: все люди заняты делами, которые нельзя остановить. Теперь они не могут жить без благ, которых не знавали раньше.
— Народ желает строить храм, Кецалькоатль. Мы сможем!
— Не выдержать нам, Топильцин, ведь должно строить пирамиду, достойную величия Се-Акатля.
— И всемогущества Змеи Пернатой, — добавил Топильцин. — Пойду спрошу совета я у нашего народа.
Наутро он пришел к Кецалькоатлю со словами:
— Народ воздвигнет Пирамиду, какую ты задумал. Будем работать с самого восхода и до захода солнца. Мы желаем чтить память Се-Акатля, дань уважения отдать твоему Брату-близнецу.
— Да будет так, — сказал Кецалькоатль. — Лишь бы потом раскаяться нам не пришлось.
Спустя примерно год после гибели Акатля затеялось строительство Великой Пирамиды. Она росла, а с нею вместе мощь и богатство Тулы возрастали. И земли все Анауака, все области соседние зависеть начали от Тулы, ее признали превосходство, попали под ее влияние. Тогда-то начали Тольтеки другим давать тяжелую работу, которую считали низкой. Огромнейшие глыбы камня катили на катках деревянных по всем дорогам, что сходились в центре великой Тулы. И на своем горбу тащили люди из дальних мест материалы, чтобы прославить, возвеличить Тулу. Уже не местные, другие везли, терпели, волочили. Но все ж строительство не быстро подвигалось.
— Рук нету для работ тяжелых, ныне не по сердцу Тольтекам труд простой, и нет людей для этого труда, — вздохнул Кецалькоатль.
— Нам надо заманить побольше чужеземцев, — промолвил Топильцин. — Давно я думаю об этом. Мы сможем показать всем племенам Анауака мощь Тулы, их соблазним богатством, вовлечем в торговлю, пообещаем обучить искусствам разным.
Так люди из соседних областей поддались явному соблазну и в Тулу потянулись, где изнуряющая их ждала работа.
— Здесь, в Туле, кроме каменной растет другая Пирамида, — заметил как-то Татле. — Люди пришлые у нас становятся фундаментом. Почти не вижу я знакомых лиц, и нет уже ни равенства, ни братства: один сторонний, разношерстный люд, который не легко любить, хотя любить ты учишь всех, Кецалькоатль.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31
Отныне в ней два сердца бьются, части равные, мне Богом данные. Обоими сердцами любить я буду эту землю. Идите, люди, и запомните. Теперь я также — Се-Акатль.
Ликуя, люди разошлись: опять средь них Кецалькоатль, а в сердце — Се-Акатль у него, его родимый Брат-близнец.
День минул и другой. Кецалькоатль обратился к Татле:
— Сын, первое, чего желаю я, когда ко мне вернутся силы, станет строительство Великой Пирамиды, которую хотел построить Се-Акатль. Ему ее мы посвящаем. Она прекрасной будет и высокой. На всех ее террасах высечем изображенье Змея, окрашенного в четыре цвета; красоты камня станут достойны боли Се-Акатля.
— Красивой будет Пирамида, — задумчиво промолвил Татле.
Юноша разумен был не по годам. Вот что затем сказал он:
— Кецалькоатль, ты мне — отец родной. С тех пор как полумертвым я тебя увидел на песке у моря и палкой ткнул, прошло немало лет. Ты завладел моею волей, я за тобой вослед иду пока, как ты сказал, твой путь не кончится земной. Меж тем я стал почти мужчиной, и странным кажется теперь мне этот мир. Печалит многое меня. Спросить хочу и получить ответ. Я видел, как Акатль преобразился: он уже не был в этом мире, когда я влез на Пирамиду и умолял его для твоего спасенья что-то сделать. Я увидал, как, не колеблясь, он ринулся в огонь, как будто бы спешил на праздник. Жутко вспомнить: вспомню — и пробирает дрожь. Я говорил себе тогда и говорю сейчас: а нужно ль это было? Нужны ли на земле страданья и печали? Нужна ли наша боль? Та боль, которую мы сами ищем, принимаем и даже радуемся ей? К чему она? Иль что-нибудь она дает? Зачем нам глупое и жгучее страданье, которое является без спроса, как дротик меткий настигает нас на бегу, и насмерть бьет, и пожирает, и жизнь заставляет ненавидеть, родившую его. Нужно ль страданье, господин? Или оно — та плата, что с нас за все берется в мире, где мы живем? Или страдание, как дым копаля, уходит ввысь, пьянит богов? Зачем оно, мой господин, зачем? Я видел, как Акатль мучился, пылал огнем и сделался водой. Но для чего?
— Молчи, мой Татле, помолчи. Ты говоришь такое, мальчик, о чем не смею я и думать. Нет у меня ответа, нет монеты, чтобы отдать за твой вопрос. Могу лишь разделить с тобою боль, что причиняет мне мое незнанье. Да, Татле, я не знаю! Было время, когда меня о том расспрашивали старцы, но в пору ту нельзя им было не ответить. Теперь ко мне взывают молодость и смерть Акатля, и отвечает им мое неведенье: не знаю, Татле! Я — в тумане. Знаю только, что следую судьбе; не вправе изменять порядок, сложившийся по воле Бога. Знаю только, что я по доброй воле боль и страдание приемлю точно так же, как почитаю Бога. Ты не думай и не терзай себя вопросом, ибо молчание в ответ — страшнейшее и беспредельное мученье.
— Что говоришь, Кецалькоатль! Значит ли, что думать, мучиться, любить — все это страшное и беспредельное безмолвие? Но есть ведь все-таки предел? Не ты, так кто же даст ответ? Где мне искать? Чем отплатить тому, кто мне ответит?
— Акатль нашел ответ, мой Татле. Знаю. В него вошла любовь, он преисполнился желаньем дать.
— Но нет его, и нет ответа.
— Татле, ты хочешь знать, а он давать хотел, и он ушел.
— Отец Кецалькоатль! Мне плакать хочется — о всех и обо всем! Мне хочется на части разорваться и каждой частью улететь на поиски ответа, а когда его я встречу, радоваться на небе, на земле, повсюду. Но сейчас мне больно, о Кецалькоатль! За людей мне больно. И за Бога.
— Ты страдаешь, Татле. Плачь. Мы вместе будем плакать, сын!
ПИРАМИДА
Кецалькоатль поборол болезнь, но все не приступал к строительству Великой Пирамиды в честь Акатля. Прошел уж год, а он лишь изучал движенье звезд с мудрейшими из мудрецов-Тольтеков. С вождями Топильцин к нему пришел и так сказал:
— Кецалькоатль, наш народ горит желаньем строить храм великий, храм-пирамиду для Змеи, такую Пирамиду, какой на свете нет. И строить ее будем мы, как ты предначертаешь.
— Я не забыл о храме, Топильцин. Он должен быть обращен на все четыре части света и отражать ход дней и лет. И вот я небо изучаю с мудрейшими из мудрецов-Тольтеков; чтоб отраженье было точным, соединяем наши знанья. Но не могу решиться я. Великое строение отнимет много времени и много сил; оно должно быть грандиозное, как пламень, тот, что поглотил Акатля.
— Это деяние, достойное Тольтеков, — заметил Топильцин.
— Но, — возразил Кецалькоатль, — устанем мы, людей нам может не хватить. Замыслил я ее сложить из колоссальных тесаных камней. Одна доставка этих глыб всецело силы исчерпает. Не все Тольтеки смогут участвовать в постройке Пирамиды. Кто на полях, кто в городе: все люди заняты делами, которые нельзя остановить. Теперь они не могут жить без благ, которых не знавали раньше.
— Народ желает строить храм, Кецалькоатль. Мы сможем!
— Не выдержать нам, Топильцин, ведь должно строить пирамиду, достойную величия Се-Акатля.
— И всемогущества Змеи Пернатой, — добавил Топильцин. — Пойду спрошу совета я у нашего народа.
Наутро он пришел к Кецалькоатлю со словами:
— Народ воздвигнет Пирамиду, какую ты задумал. Будем работать с самого восхода и до захода солнца. Мы желаем чтить память Се-Акатля, дань уважения отдать твоему Брату-близнецу.
— Да будет так, — сказал Кецалькоатль. — Лишь бы потом раскаяться нам не пришлось.
Спустя примерно год после гибели Акатля затеялось строительство Великой Пирамиды. Она росла, а с нею вместе мощь и богатство Тулы возрастали. И земли все Анауака, все области соседние зависеть начали от Тулы, ее признали превосходство, попали под ее влияние. Тогда-то начали Тольтеки другим давать тяжелую работу, которую считали низкой. Огромнейшие глыбы камня катили на катках деревянных по всем дорогам, что сходились в центре великой Тулы. И на своем горбу тащили люди из дальних мест материалы, чтобы прославить, возвеличить Тулу. Уже не местные, другие везли, терпели, волочили. Но все ж строительство не быстро подвигалось.
— Рук нету для работ тяжелых, ныне не по сердцу Тольтекам труд простой, и нет людей для этого труда, — вздохнул Кецалькоатль.
— Нам надо заманить побольше чужеземцев, — промолвил Топильцин. — Давно я думаю об этом. Мы сможем показать всем племенам Анауака мощь Тулы, их соблазним богатством, вовлечем в торговлю, пообещаем обучить искусствам разным.
Так люди из соседних областей поддались явному соблазну и в Тулу потянулись, где изнуряющая их ждала работа.
— Здесь, в Туле, кроме каменной растет другая Пирамида, — заметил как-то Татле. — Люди пришлые у нас становятся фундаментом. Почти не вижу я знакомых лиц, и нет уже ни равенства, ни братства: один сторонний, разношерстный люд, который не легко любить, хотя любить ты учишь всех, Кецалькоатль.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31