— А приговор каков? — спросила с любопытством старая, и Сиуатль тихое прервала пенье.
— Останусь узником я здесь, отшельником. Лишь вы или другие женщины прислуживать мне будете, готовить пищу.
— Будем мы, — сказала Сиуатль твердо.
— Как долго будет в заточении наш господин? — спросила старая служанка.
— Столько, сколько осталось мне до часа смерти.
— Смерти! Смерти! Везде и всюду смерть! — шепелявила старуха. — Смерть бродит возле нас, как самка жадного койота! Глядит глазницами пустыми, своею голою кивает головой и щерится клыками острыми!
— Но господин не может умереть, — сказала Сиуатль. — Он не такой, как мы. Я не могу себе представить, что он умрет; не верю, что голова его оборотится в череп! Мой господин прекрасен! Он бессмертен! И приговор исполниться не может!
— Нет, Сиуатль, живое гибнет. Кецалькоатль пойдет туда, куда уходят все. Не может он бессмертным быть, не должен!
— Но господин мой — Бог, пришедший издалека!
— Нет, Сиуатль! Не божество, а человек я бренный. Видишь эту руку? Ты видишь руку человека, который бурей выброшен сюда, который падал и вставал и кончит жизнь, когда его пора настанет.
Нежно дотронулась она до рук Кецалькоатля, долго держала их в ладонях теплых, лбом к ним прижалась и шептала:
— Нет, господин мой — Бог и не умрет!
— Не стану я о смерти думать, — молвил Кецалькоатль. — Ныне я оживаю, радость испытываю оттого, что суд свершился.
— Что есть смерть? — спросила Сиуатль.
— Жужжанье тусклое в кромешной тьме, — сказал Кецалькоатль.
— А потом, — шепнула Сиуатль, — мы будем теми, кто мы есть?
— Не знаю, Сиуатль! Я не знаю! Сомненье мне мешает смерть принять и примириться с нею. Буду ли тем, кто есть? Останешься ли ты собой? Ответь мне, Сиуатль, что думаешь об этом ты?
— Когда бы я от родов умерла, мне говорили мудрецы, я попаду в прекрасный сад.
— Когда б ты умерла… А если будешь жить? И жить достойно? Что наградит нас воскрешением? Подарит его жизнь или смерть? Мир странный создан на земле, где смерть людей — не жизнь — их будущее бытие определяет, хотя должно бы быть иначе. Когда солдат здесь умирает, сам загубив немало душ, он отправляется в чудесный сад. И в счет его былая жизнь не идет. А разве, Сиуатль, жизнь, полная свершений, минут решающих, поступков добрых, злых деяний, в счет не берется? Только смерть повелевает?
— Я думаю, что смерть, — сказала Сиуатль, — превыше нашего рожденья. Дети всегда при матери. Мы терпим холод, но мать с нами. В смерти, господин, мы одиноки.
— Да, одиноки мы. Ты хорошо сказала. Мы одни среди творений всех земных. А может, не среди; быть может, мы — конец творений. Сомнения меня одолевают, и потому не умираю, смерть от себя гоню.
— Смерть — самка койота злая и голодная. Ей в масках нравится бродить, — вмешалась старая служанка. — Койота самка, древняя, облезлая, ее мне хочется убить!
— Смерть хочешь ты убить? Смешно! Зачем? — спросил Кецалькоатль.
— Чтобы самой не умереть! — ответила старуха. — Я, как и ты, желаю жить!
— Но день придет, и жить расхочешь. Когда-нибудь я сам не пожелаю дни и года считать на свете. Пусть поживет еще койотова подруга.
— Нет, жить хотеть я буду вечно, — ему ответила старуха.
— А ты что скажешь, Сиуатль? — спросил ее Кецалькоатль.
— Я буду жить хотеть, пока живет мой господин! Когда умрешь, и я умру. Но ведь Кецалькоатль бессмертен, правда?
— Нет, Сиуатль. Кецалькоатль смертен.
— Я бы желала одарить тебя бессмертием, — сказала Сиуатль.
Все трое смолкли. Старая задумалась, потом сказала:
— Ты можешь одарить его бессмертием.
— Я? Как сделать это мне?
— Ты подари ему детей! — ответила старуха и ушла, оставив их наедине.
Вот так произошло, что в ночь того же дня, когда себя судил Кецалькоатль, соблазну он поддался стать бессмертным и понял истину Омейокана. Двойного места, двуединства, где все есть два, чтоб воедино слиться, но ощущать себя двумя. И он почувствовал, как в нем, во глубине его нутра ожили, двинулись, пришли в движение миры, взметнулся светлый ураган и молнии разили в центр всей Вселенной, где сразу и живешь и умираешь, — там, в срединной точке всех туманностей небесных.
У Сиуатль родились двое — сын-мальчик, а потом дочь-девочка.
При родах дочери мать умерла.
Стал Татле тоже пленником. Бежал он с чичимеками. Под сумрачным покровом темной ночи заглохли крики. Только слышался стук пяток по земле да шум дыхания людей, не прекращавших бег свой до рассвета.
Маштла, израненный, с трудом за ними поспевавший, свалился наземь замертво.
— Маштла погиб! — кричал вдогонку людям Татле. — Стойте!
Чичимеки, пьяные от завоеванной свободы, вдруг поняли, что им дозволен отдых поутру в траве, росой им ноги омывавшей. Окончен бег, но сердце еще бьется, и людям чудится — не солнце им плывет навстречу, равнина вся сама несется в объятья яркого светилы. Увидели бескровное лицо Маштлы.
— Он умирает, он умрет. — Они сказали. — Жить не хочет. Один умрет. Бежим! Скорее! Дальше!
Многие собрались бег продолжить.
— Не можем бросить мы его, как загнанного зверя! — им крикнул Татле. — Стойте! Он первым вслух спросил, призвал к побегу! Надо ему помочь.
— Нельзя задерживаться здесь! К исходу дня мы до горы должны дойти! — так говорили многие.
— Мы понесем его, потащим на носилках, — просил их Татле.
— Нет, бежать не сможем мы. Нас всех догонят. Он умрет. Он уже прах. Бежим! — настаивали люди.
— Он вас спасал, он первый был. Не можете оставить его тут на растерзание сопилотам.
— Он был лишь голос чичимеков. Все так же думали, как он, и то же самое сказать могли. Мы все уйти хотели. У чичимеков нет вождей. Мы все свободны. Он свободен. Мы за собой не тащим мертвых. Свободен он. Уходит в смерть. А мы бежим! Бежим!
И все ушли. Остались только Татле, дрожавший от усталости, и сын Маштлы, ровесник Татле: хотел он проводить отца. А чичимеки молчаливо продолжили свой неустанный бег. Земля затихла и уже не отвечала на легкие удары ног, их смуглые тела скрыл утренний туман.
Густая тишина накрыла всех троих на мокрой от росы траве. Лишь частое дыханье Маштлы иголками дырявило безмолвие. Ни Татле, ни его товарищ знать не знали, как провожают в смерть. Они Маштлу удобней уложили, пучок травы под шею сунули, прикрыли раны листьями и стали ждать, когда его согреет солнце.
— Что надо делать, Татле?
— Брат, мы ничего не можем! Но его мы не оставим. Пусть он знает: мы будем с ним до часа его смерти, и унесем с собой его последнее дыхание, и станем дальше жить. Сейчас отгоним сопилотов: не выклевали б раньше срока ему глаза. Теперь нам только это надо сделать!
Вдали еще мелькали на холме фигурки беглых чичимеков. А юноши на корточках возле Маштлы сидели и молча ждали. Утро силу набрало, солнце стало большим и жарким и раненого разбудило.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31