Мне кажется... да,
точно, именно на Кузнецком, пробираясь сквозь толпу книжных спекулянтов,
я впервые услышал твои позывные, еще слабые совсем, еще едва в шуме
Центра различимые. У Пассажа они пропали, но когда, поднявшись по Сто-
лешникам, я увидел бронзовый зад могучего жеребца и державную спину кня-
зя Юрия, по преданию основавшего этот огромный город с кубистским безу-
мием окраин, они снова тревожной азбукой Морзе застучали в моей голове.
И, выйдя на Стрит, я бросился бежать - вдруг ты уже на Пушке?
За двадцать лет это слово так обтрепали, что из него сквозь простор-
ные прорехи давно выдуло первоначальный смысл. Тогда тусоваться означало
- просто быть рядом, когда ты вместе и в то же время сам по себе. Тусов-
щики никогда ни о чем не спорили, не пускались в рассуждения, не желали
вникать ни в какие житейские подробности - на фоне огромной, неведомой
истины слова теряли всякую цену и годились только для того, чтобы
стрельнуть сигарету, спросить о времени да еще, пожалуй, уточнить, на
чьем флэту сегодня засветится, скажем, соло-гитара из "Чистой случайнос-
ти", делавшей Дип Папл один к одному. Тусовщики никогда не интересова-
лись, кто ты, откуда пришел и куда собираешься уйти, - здесь никто не
посягал на свободу другого, и сегодня на Пушке я был равным среди равных
- почти: ядовитые испарения окраины все же проникали на поверхность,
поднимаясь с самого дна души, но испортить этот день были не в силах:
"Супер-Райфл" и "сорокопятка" на груди под свитером надежно хранили меня
от них.
В том сентябре тусовка, еще не оправившаяся после распада "Beatles",
была напрочь раздавлена известием о смерти Джимми Хендрикса. Несколько
переносных катушечных магнитофонов крутили их вещи, и бронзовый поэт,
такой же, как и мы, тусовщик, сложив на груди руки и чуть склонив голо-
ву, пытался вникнуть в новые для него гармонии. Дважды нас сгоняла мили-
ция, мы молча уходили, но вскоре снова стекались почти в том же составе;
сквозь нас, квантуемая светофором, в тщете бессмысленного движения про-
сеивалась чем-то озабоченная толпа, голуби подходили совсем близко, не-
которые даже позволяли трогать себя, по ветреному небу разматывалось,
будто гигантский рулон слежавшейся ваты, скучное серое облако, норовя
слопать солнце, и ничто: ни смерть, ни милиция - не могло отнять у нас
свободу и любовь.
Напротив, у подножия памятника, на чугунной цепи сидела девушка: зо-
лотистые волосы, слинявшие до белизны джинсы в кожаных заплатках, на
груди, подвешенный на шнурке, настоящий живой кактус в крохотном пласт-
массовом горшочке (все мы дети цветов); мы долго смотрели друг на друга,
не отводя глаз. Она улыбнулась первой, и я кинул ей пачку "Стюардессы";
подцепив сигарету зубами, она наклонилась к соседу, рыжему цветочку, на-
ряженному в перекрашенную в черный цвет офицерскую шинель с блестящими
пуговицами (он играл что-то несусветное на детской, в три четверти,
расстроенной скрипке) - и из-за сплошного занавеса ее волос выпорхнуло
(тут же в клочья растерзанное ветром) облачко дыма; она снова мне улыб-
нулась и так же, по воздуху, над головами толпы, переправила пачку, но
это ровным счетом ничего не значило: цветы просто растут, каждый сам по
себе, даже если их высадить в клумбу.
Когда я понял, что тебя здесь нет? Когда наблюдал за слегка сдвинутой
герлой со смешной, ступеньками обстриженной челкой над пухлым детским
лицом, сосредоточенно выдувавшей в толпу мыльные пузыри? Или когда заме-
тил, что ветер стих, а небо сделалось зеленым, и по нему пролегли длин-
ные узкие облака, похожие на острова в море? Или тому виной бесконечный,
рвущий нервы хендриксовский запил? - его, отматывая ленту назад, снова и
снова повторял уплывший на колесах мен с узким рябым лицом, одетый в
длинную безрукавку, скроенную из картофельного мешка и расшитую цветными
пацификами: вот что я тебе скажу, парень, раз за разом повторяла сумас-
шедшая гитара Хендрикса, белый ты или черный, не все ли равно, ты -
Адам, однажды изгнанный из рая, но ты вернешься туда, если пройдешь че-
рез этот огромный город; не слушай, парень, ничьих советов, забей пок-
репче кляп в паскудные глотки сирен, а на распутьях полагайся только на
свое сердце и помни, что стоит опоздать всего на одну секунду или сде-
лать каких-нибудь три лишних шага, ты, парень, потеряешь все: случай,
подготовленный судьбой, лопнет, как мыльный пузырь, выпущенный этой соп-
ливой герлой; и если я сказал тебе неправду, парень, - мне наплевать,
белый ты или черный, - клянусь, я разобью свою гитару об асфальт!
У Никитских ворот я съел, обливаясь соком, плод манго, а косточку,
похожую на глаз с ресницами, выбросил в урну.
Теперь я знал о тебе все: я знал про поджатые губы, красные сухие
глаза и отекшие от ожидания у окна варикозные ноги матери, когда ты
возвращалась во втором часу ночи домой, и про внезапный ожог пощечины на
располосованной уличным фонарем кухне; я знал про духоту ночей и неуто-
ленную муку тела, будившую фантазии, о которых некому рассказать, и про
сокровенные минуты стыда и радости, и про мгновенный жар, бросавшийся в
лицо при воспоминании о давешнем сне, когда крошащийся в рукав мелок
учителя глухо постукивал по исцарапанному глянцу школьной доски; я знал,
как завуч с бульдожьим лицом и мелкой завивкой, сквозь которую просвечи-
вала розовая младенческая кожа, требовала удлинить радикально подрезан-
ное коричневое школьное платье и запрещала появляться в школе в джинсах,
и как тебя выставляли с уроков обществоведения, заставляя смыть накра-
шенные, как у Моники Витти (помнишь фильм "Не промахнись, Асунта!"?)
глаза, и как, выйдя в пустынный школьный коридор, где тоскливо начинало
тянуть под ложечкой от хлористой вони туалетов и развешанных по стенам
стендов с жирными диаграммами, ты уже не возвращалась в класс, а, стрях-
нув с себя окраину одним изящно-брезгливым движением плеч, ехала оття-
нуться в Центр, потому что Центр - это праздник воров, наркоманов, педе-
растов, проституток, бывших знаменитостей, хиппи и таких, как ты и я, -
неприкаянных, выдумавших свою любовь из ненависти и одиночества.
Калининский кто-то обозвал вставной челюстью, а на языке тусовки он
был Калинкой. Мне нравился ветреный простор мощенных плиткой тротуаров;
мне нравилось разглядывать витрины без всякой мысли что-то купить - му-
ляжи колбас и сыров, подвешенные на нитках башмаки и плоские, будто рас-
катанные катком, брюки, восторженные манекены были лишь причудливой фан-
тазией, принадлежавшей всем и никому; мне нравилось, задрав голову, си-
деть на бетонном бортике тротуара - если долго смотреть на высотки, ста-
новилось заметным, как они покачиваются от ветра, как скользит и дышит в
их стеклах отраженное небо.
1 2 3 4 5
точно, именно на Кузнецком, пробираясь сквозь толпу книжных спекулянтов,
я впервые услышал твои позывные, еще слабые совсем, еще едва в шуме
Центра различимые. У Пассажа они пропали, но когда, поднявшись по Сто-
лешникам, я увидел бронзовый зад могучего жеребца и державную спину кня-
зя Юрия, по преданию основавшего этот огромный город с кубистским безу-
мием окраин, они снова тревожной азбукой Морзе застучали в моей голове.
И, выйдя на Стрит, я бросился бежать - вдруг ты уже на Пушке?
За двадцать лет это слово так обтрепали, что из него сквозь простор-
ные прорехи давно выдуло первоначальный смысл. Тогда тусоваться означало
- просто быть рядом, когда ты вместе и в то же время сам по себе. Тусов-
щики никогда ни о чем не спорили, не пускались в рассуждения, не желали
вникать ни в какие житейские подробности - на фоне огромной, неведомой
истины слова теряли всякую цену и годились только для того, чтобы
стрельнуть сигарету, спросить о времени да еще, пожалуй, уточнить, на
чьем флэту сегодня засветится, скажем, соло-гитара из "Чистой случайнос-
ти", делавшей Дип Папл один к одному. Тусовщики никогда не интересова-
лись, кто ты, откуда пришел и куда собираешься уйти, - здесь никто не
посягал на свободу другого, и сегодня на Пушке я был равным среди равных
- почти: ядовитые испарения окраины все же проникали на поверхность,
поднимаясь с самого дна души, но испортить этот день были не в силах:
"Супер-Райфл" и "сорокопятка" на груди под свитером надежно хранили меня
от них.
В том сентябре тусовка, еще не оправившаяся после распада "Beatles",
была напрочь раздавлена известием о смерти Джимми Хендрикса. Несколько
переносных катушечных магнитофонов крутили их вещи, и бронзовый поэт,
такой же, как и мы, тусовщик, сложив на груди руки и чуть склонив голо-
ву, пытался вникнуть в новые для него гармонии. Дважды нас сгоняла мили-
ция, мы молча уходили, но вскоре снова стекались почти в том же составе;
сквозь нас, квантуемая светофором, в тщете бессмысленного движения про-
сеивалась чем-то озабоченная толпа, голуби подходили совсем близко, не-
которые даже позволяли трогать себя, по ветреному небу разматывалось,
будто гигантский рулон слежавшейся ваты, скучное серое облако, норовя
слопать солнце, и ничто: ни смерть, ни милиция - не могло отнять у нас
свободу и любовь.
Напротив, у подножия памятника, на чугунной цепи сидела девушка: зо-
лотистые волосы, слинявшие до белизны джинсы в кожаных заплатках, на
груди, подвешенный на шнурке, настоящий живой кактус в крохотном пласт-
массовом горшочке (все мы дети цветов); мы долго смотрели друг на друга,
не отводя глаз. Она улыбнулась первой, и я кинул ей пачку "Стюардессы";
подцепив сигарету зубами, она наклонилась к соседу, рыжему цветочку, на-
ряженному в перекрашенную в черный цвет офицерскую шинель с блестящими
пуговицами (он играл что-то несусветное на детской, в три четверти,
расстроенной скрипке) - и из-за сплошного занавеса ее волос выпорхнуло
(тут же в клочья растерзанное ветром) облачко дыма; она снова мне улыб-
нулась и так же, по воздуху, над головами толпы, переправила пачку, но
это ровным счетом ничего не значило: цветы просто растут, каждый сам по
себе, даже если их высадить в клумбу.
Когда я понял, что тебя здесь нет? Когда наблюдал за слегка сдвинутой
герлой со смешной, ступеньками обстриженной челкой над пухлым детским
лицом, сосредоточенно выдувавшей в толпу мыльные пузыри? Или когда заме-
тил, что ветер стих, а небо сделалось зеленым, и по нему пролегли длин-
ные узкие облака, похожие на острова в море? Или тому виной бесконечный,
рвущий нервы хендриксовский запил? - его, отматывая ленту назад, снова и
снова повторял уплывший на колесах мен с узким рябым лицом, одетый в
длинную безрукавку, скроенную из картофельного мешка и расшитую цветными
пацификами: вот что я тебе скажу, парень, раз за разом повторяла сумас-
шедшая гитара Хендрикса, белый ты или черный, не все ли равно, ты -
Адам, однажды изгнанный из рая, но ты вернешься туда, если пройдешь че-
рез этот огромный город; не слушай, парень, ничьих советов, забей пок-
репче кляп в паскудные глотки сирен, а на распутьях полагайся только на
свое сердце и помни, что стоит опоздать всего на одну секунду или сде-
лать каких-нибудь три лишних шага, ты, парень, потеряешь все: случай,
подготовленный судьбой, лопнет, как мыльный пузырь, выпущенный этой соп-
ливой герлой; и если я сказал тебе неправду, парень, - мне наплевать,
белый ты или черный, - клянусь, я разобью свою гитару об асфальт!
У Никитских ворот я съел, обливаясь соком, плод манго, а косточку,
похожую на глаз с ресницами, выбросил в урну.
Теперь я знал о тебе все: я знал про поджатые губы, красные сухие
глаза и отекшие от ожидания у окна варикозные ноги матери, когда ты
возвращалась во втором часу ночи домой, и про внезапный ожог пощечины на
располосованной уличным фонарем кухне; я знал про духоту ночей и неуто-
ленную муку тела, будившую фантазии, о которых некому рассказать, и про
сокровенные минуты стыда и радости, и про мгновенный жар, бросавшийся в
лицо при воспоминании о давешнем сне, когда крошащийся в рукав мелок
учителя глухо постукивал по исцарапанному глянцу школьной доски; я знал,
как завуч с бульдожьим лицом и мелкой завивкой, сквозь которую просвечи-
вала розовая младенческая кожа, требовала удлинить радикально подрезан-
ное коричневое школьное платье и запрещала появляться в школе в джинсах,
и как тебя выставляли с уроков обществоведения, заставляя смыть накра-
шенные, как у Моники Витти (помнишь фильм "Не промахнись, Асунта!"?)
глаза, и как, выйдя в пустынный школьный коридор, где тоскливо начинало
тянуть под ложечкой от хлористой вони туалетов и развешанных по стенам
стендов с жирными диаграммами, ты уже не возвращалась в класс, а, стрях-
нув с себя окраину одним изящно-брезгливым движением плеч, ехала оття-
нуться в Центр, потому что Центр - это праздник воров, наркоманов, педе-
растов, проституток, бывших знаменитостей, хиппи и таких, как ты и я, -
неприкаянных, выдумавших свою любовь из ненависти и одиночества.
Калининский кто-то обозвал вставной челюстью, а на языке тусовки он
был Калинкой. Мне нравился ветреный простор мощенных плиткой тротуаров;
мне нравилось разглядывать витрины без всякой мысли что-то купить - му-
ляжи колбас и сыров, подвешенные на нитках башмаки и плоские, будто рас-
катанные катком, брюки, восторженные манекены были лишь причудливой фан-
тазией, принадлежавшей всем и никому; мне нравилось, задрав голову, си-
деть на бетонном бортике тротуара - если долго смотреть на высотки, ста-
новилось заметным, как они покачиваются от ветра, как скользит и дышит в
их стеклах отраженное небо.
1 2 3 4 5