Ее провели к
Наседкину, старшему следователю по делу текстильщиков. Потом я в
подробностях узнал биографию этого человека. Это был сын протоиерея. В
гимназии он учился легко, хорошо пел, отличался приветливым и покладистым
нравом и всем нравился. Но в 14 лет понял, что с его поповским
происхождением все дороги для него закрыты. Это было в 1920 году. Он сбежал
и, как беспризорник, пристал к чекистской воинской части, которая
прочесывала Крым. Став воспитанником полка, он быстро превратился во
всеобщего любимца - был запевалой, рассказчиком и жадно хватался за самые
рискованные поручения, стремясь во что бы то ни стало выделиться. Он ходил в
отчаянные засады, учился выслеживать, узнавать то, чего узнать никто не мог,
и не гнушался ничем. Когда потребовалось расстрелять двух дезертиров, а
назначенные для этого солдаты заколебались, он вызвался один исполнить
приговор. Пошел и застрелил парней.
Теперь в качестве старшего следователя он тоже хотел делать что-нибудь
такое, что другие не могли. Заставлять подследственных сознаваться было дело
нехитрым. "Это каждый финкельштейн может",- думал он про себя. Он достаточно
хорошо понимал, что этим чистосердечным признанием никто не верит. И вот он
хотел показать, что он-то в отличие от других может не только добиться
признаний в совершении преступлений, но и найти фактическое подтверждение
этих преступлений.
Муж Ливановой, бывая за границей, имел неосторожность положить в банк
небольшие деньги. Наседкин по каким-то намекам догадывался об этом и считал,
что, если бы он смог получить документ, подтверждающий это, он сумел бы не
только признаниями, но и вещественными доказательствами обосновать, что
инженеры за вредительство получали деньги от иностранцев. Но Ливанов не
сознавался.
В разговоре с Ольгой Владимировной, у которой было трое маленьких детей,
Наседкин постарался проявить все свое умение располагать к себе людей. Он
сказал, ссылаясь на вымышленные показания ее мужа, что за границей у них
лежат деньги, которые он может перевести для нее на Торгсин, если она
принесет ему банковскую книжку. Хотя Ольга Владимировна не имела
представления об этих деньгах, она пообещала поискать.
Наседкин чувствовал, что получит эту банковскую книжку. Потом ее отдадут
Ягоде. Ягода на самых верхах будет показывать ее как неопровержимое
доказательство полной правдоподобности полученных в ГПУ признаний. И,
конечно, Ягоде скажут, кто сумел обнаружить и получить это доказательство.
Через несколько дней Ольга Владимировна позвонила и сказала, что нашла
книжку. В дальнейшем именно это решило судьбу Ливанова, а Наседкин пошел
вверх по службе.
Примерно через год после начала арестов в газетах было опубликовано
пространное сообщение о том, что ГПУ раскрыло могущественную
контрреволюционную партию, члены которой руководили всеми отраслями
народного хозяйства и вредили в них, чтобы свергнуть Советскую власть и
создать свое правительство во главе с Рамзиным. Эта партия была названа
Промпартией. Она якобы успешно действовала за спиной господствовавшей в
стране двухмиллионной Коммунистической партии, и никто этого не замечал.
Вскоре после этого начался открытый процесс над Рамзиным и еще несколькими
инженерами, отобранными из числа многих тысяч арестованных. Суд проходил в
Доме Союзов. Я сумел получить билет на то заседание, на котором с
обвинительной речью выступал Верховный прокурор Крыленко.
Скамья подсудимых была ярко освещена для киносъемок. С самого края сидел
профессор Рамзин. Он явно позировал для кино. За ним - старик Чарновский,
дальше, прикрываясь от сильного света, в черных очках - Федотов и еще дальше
другие подсудимые. Крыленко с наигранным негодованием описывал ужасы
вредительства. Когда он патетически возгласил: "И вот они собирались
свергнуть...",- Чарновский, покорно признавший себя виновным, не смог
удержаться от усмешки.
После судебного приговора все остальные арестованные уже без суда были
приговорены к максимальному тогда десятилетнему сроку заключения. Нескольким
осужденным почему-то дали только по пять лет. Ливанова расстре-ляли.
Перед отправкой отца в лагерь нам разрешили свидание с ним. Мама с раннего
утра заняла очередь в тюрьме. Когда мы с братом часам к девяти приехали, то
в огромной комнате ожиданий народу было так много, что даже стоять было
трудно. Здесь были преимущественно пожилые женщины и молодежь вроде нас -
дети арестованных. Около десяти часов вошел тюремный надзиратель и стал
выкликать фамилии и называть номера окон, через которые должен был
происходить разговор. Когда мы подбежали к названному нам окну, то
оказалось, что оно отделено от противоположного, у которого стоял отец,
полутораметровым проходом. По этому проходу ходили надзиратели. Времени на
свидание давалось 15 минут.
Отец очень сильно похудел, был острижен наголо, чувствовалось, что он хочет
за 15 минут сказать нам обо всем, что он пережил и передумал. После первых
восклицаний и вопросов о здоровье он сказал:
- Что бы вам ни говорили, вы должны знать, что я...- Тут голос его задрожал,
и он замолчал, чтобы не заплакать.
Это было так тяжело видеть, что и я, и брат закричали:
- Да мы это знаем! Это все знают! Не надо!
- Нет, я должен сказать. Наверное, мы больше не увидимся.- Голос его опять
задрожал от слез, и он выкрикнул: - Я ни в чем не виноват! Ни перед людьми,
ни перед правительством!
Стараясь перекричать страшный шум в зале, я крикнул:
- Не надо! Мы все знаем!
Отец взял себя в руки и начал успокаиваться. Я задал давно подготовленный
вопрос:
- Скажи лучше, кто все это подстроил? Кого бояться?
Он задумался. Потом усмехнулся и очень серьезно ответил:
- Разве это кто-нибудь один делал? Никакой паршивец не смог бы.
Потом в общем шуме уже трудно было говорить, мы кричали о том, что дать в
дорогу, что присылать. Он хотел что-то сказать, но только прокричал:
- Лишь бы тащить полегче!
Надзиратели объявили, что время истекло. По пахнущему карболкой коридору мы
пошли к выходу. На улице нас ослепил солнечный сентябрьский день. Над
бульварами далеко ввысь уходило чистое синее небо, на нем ярко выделялись
оранжево-желтые липы, а стаи молодых воробьев кричали с такой жизнерадостной
силой, что уличный шум как бы отодвинулся и гудел в стороне.
Месяца через три от отца пришло письмо. Оказывается, его увезли в лагеря,
работавшие на Кузнецкстрое. Мама решила ехать туда. Ее всячески
отговаривали. Но она твердо стояла на своем. Она сказала:
- Если он может жить там, значит, и я могу.
Но и проезд в район Кузнецких лагерей, и жизнь там были, конечно, очень
тяжелыми.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11
Наседкину, старшему следователю по делу текстильщиков. Потом я в
подробностях узнал биографию этого человека. Это был сын протоиерея. В
гимназии он учился легко, хорошо пел, отличался приветливым и покладистым
нравом и всем нравился. Но в 14 лет понял, что с его поповским
происхождением все дороги для него закрыты. Это было в 1920 году. Он сбежал
и, как беспризорник, пристал к чекистской воинской части, которая
прочесывала Крым. Став воспитанником полка, он быстро превратился во
всеобщего любимца - был запевалой, рассказчиком и жадно хватался за самые
рискованные поручения, стремясь во что бы то ни стало выделиться. Он ходил в
отчаянные засады, учился выслеживать, узнавать то, чего узнать никто не мог,
и не гнушался ничем. Когда потребовалось расстрелять двух дезертиров, а
назначенные для этого солдаты заколебались, он вызвался один исполнить
приговор. Пошел и застрелил парней.
Теперь в качестве старшего следователя он тоже хотел делать что-нибудь
такое, что другие не могли. Заставлять подследственных сознаваться было дело
нехитрым. "Это каждый финкельштейн может",- думал он про себя. Он достаточно
хорошо понимал, что этим чистосердечным признанием никто не верит. И вот он
хотел показать, что он-то в отличие от других может не только добиться
признаний в совершении преступлений, но и найти фактическое подтверждение
этих преступлений.
Муж Ливановой, бывая за границей, имел неосторожность положить в банк
небольшие деньги. Наседкин по каким-то намекам догадывался об этом и считал,
что, если бы он смог получить документ, подтверждающий это, он сумел бы не
только признаниями, но и вещественными доказательствами обосновать, что
инженеры за вредительство получали деньги от иностранцев. Но Ливанов не
сознавался.
В разговоре с Ольгой Владимировной, у которой было трое маленьких детей,
Наседкин постарался проявить все свое умение располагать к себе людей. Он
сказал, ссылаясь на вымышленные показания ее мужа, что за границей у них
лежат деньги, которые он может перевести для нее на Торгсин, если она
принесет ему банковскую книжку. Хотя Ольга Владимировна не имела
представления об этих деньгах, она пообещала поискать.
Наседкин чувствовал, что получит эту банковскую книжку. Потом ее отдадут
Ягоде. Ягода на самых верхах будет показывать ее как неопровержимое
доказательство полной правдоподобности полученных в ГПУ признаний. И,
конечно, Ягоде скажут, кто сумел обнаружить и получить это доказательство.
Через несколько дней Ольга Владимировна позвонила и сказала, что нашла
книжку. В дальнейшем именно это решило судьбу Ливанова, а Наседкин пошел
вверх по службе.
Примерно через год после начала арестов в газетах было опубликовано
пространное сообщение о том, что ГПУ раскрыло могущественную
контрреволюционную партию, члены которой руководили всеми отраслями
народного хозяйства и вредили в них, чтобы свергнуть Советскую власть и
создать свое правительство во главе с Рамзиным. Эта партия была названа
Промпартией. Она якобы успешно действовала за спиной господствовавшей в
стране двухмиллионной Коммунистической партии, и никто этого не замечал.
Вскоре после этого начался открытый процесс над Рамзиным и еще несколькими
инженерами, отобранными из числа многих тысяч арестованных. Суд проходил в
Доме Союзов. Я сумел получить билет на то заседание, на котором с
обвинительной речью выступал Верховный прокурор Крыленко.
Скамья подсудимых была ярко освещена для киносъемок. С самого края сидел
профессор Рамзин. Он явно позировал для кино. За ним - старик Чарновский,
дальше, прикрываясь от сильного света, в черных очках - Федотов и еще дальше
другие подсудимые. Крыленко с наигранным негодованием описывал ужасы
вредительства. Когда он патетически возгласил: "И вот они собирались
свергнуть...",- Чарновский, покорно признавший себя виновным, не смог
удержаться от усмешки.
После судебного приговора все остальные арестованные уже без суда были
приговорены к максимальному тогда десятилетнему сроку заключения. Нескольким
осужденным почему-то дали только по пять лет. Ливанова расстре-ляли.
Перед отправкой отца в лагерь нам разрешили свидание с ним. Мама с раннего
утра заняла очередь в тюрьме. Когда мы с братом часам к девяти приехали, то
в огромной комнате ожиданий народу было так много, что даже стоять было
трудно. Здесь были преимущественно пожилые женщины и молодежь вроде нас -
дети арестованных. Около десяти часов вошел тюремный надзиратель и стал
выкликать фамилии и называть номера окон, через которые должен был
происходить разговор. Когда мы подбежали к названному нам окну, то
оказалось, что оно отделено от противоположного, у которого стоял отец,
полутораметровым проходом. По этому проходу ходили надзиратели. Времени на
свидание давалось 15 минут.
Отец очень сильно похудел, был острижен наголо, чувствовалось, что он хочет
за 15 минут сказать нам обо всем, что он пережил и передумал. После первых
восклицаний и вопросов о здоровье он сказал:
- Что бы вам ни говорили, вы должны знать, что я...- Тут голос его задрожал,
и он замолчал, чтобы не заплакать.
Это было так тяжело видеть, что и я, и брат закричали:
- Да мы это знаем! Это все знают! Не надо!
- Нет, я должен сказать. Наверное, мы больше не увидимся.- Голос его опять
задрожал от слез, и он выкрикнул: - Я ни в чем не виноват! Ни перед людьми,
ни перед правительством!
Стараясь перекричать страшный шум в зале, я крикнул:
- Не надо! Мы все знаем!
Отец взял себя в руки и начал успокаиваться. Я задал давно подготовленный
вопрос:
- Скажи лучше, кто все это подстроил? Кого бояться?
Он задумался. Потом усмехнулся и очень серьезно ответил:
- Разве это кто-нибудь один делал? Никакой паршивец не смог бы.
Потом в общем шуме уже трудно было говорить, мы кричали о том, что дать в
дорогу, что присылать. Он хотел что-то сказать, но только прокричал:
- Лишь бы тащить полегче!
Надзиратели объявили, что время истекло. По пахнущему карболкой коридору мы
пошли к выходу. На улице нас ослепил солнечный сентябрьский день. Над
бульварами далеко ввысь уходило чистое синее небо, на нем ярко выделялись
оранжево-желтые липы, а стаи молодых воробьев кричали с такой жизнерадостной
силой, что уличный шум как бы отодвинулся и гудел в стороне.
Месяца через три от отца пришло письмо. Оказывается, его увезли в лагеря,
работавшие на Кузнецкстрое. Мама решила ехать туда. Ее всячески
отговаривали. Но она твердо стояла на своем. Она сказала:
- Если он может жить там, значит, и я могу.
Но и проезд в район Кузнецких лагерей, и жизнь там были, конечно, очень
тяжелыми.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11