Хорошенько взопрев в лесу, очень приятно прополоскать горло холодным пивом. Потом — есть добыча, нет добычи, не важно — обязательная трапеза. Затем двустволки прислоняются к дереву, шапки вешаются на ветки, пойнтеры и фокстерьеры тяжело дышат, высунув языки, впрочем, это лишь для снимка. И душа твоя наполняется радостным трепетом, прочь проблемы и проблемишки, прочь телефонные звонки и униженный стук в двери и дверцы — наступает полное слияние с природой.
А Манчев страдает стенокардией и не может
порезвиться вволю на природе! И охотника из него не выйдет.
А вечером, поставив на стол бутылку «Джонни Уокер» и соленые орешки, Цене велел жене: «Ну-ка, Дуня, подай сюда альбом с охотничьими снимками. Пусть Манчо посмотрит, какого фазана я подстрелил в прошлом месяце, а то здоровье не позволяет ему ходить на охоту, грустно, да что поделаешь. Пусть хоть на фотографии посмотрит, что значит настоящая охота на лоне природы…» И подмигивает Дуне, а Дуня с пониманием кивает и достает большой кожаный альбом, где на первом листе красуется Цено Кол баков, снятый на цветной пленке в полный рост, в руке у него карабин для охоты на крупную дичь, а на заднем плане…
Манчев рассматривает эти фотографии, и желтая зависть заливает его лицо. Да, он стал кандидатом наук, зато слова путного сказать не может про диких кабанов и гончих псов, перепелок и куропаток, о метком выстреле — прицелился, взял зверя на мушку — бац! — и прямо в сердце. А Цено умеет воспроизводить охотничьи сцены, умеет подавать все так, будто он подстрелил не фазана, что доверчиво склевывает зерно с руки охотника, а бенгальского тигра! Бац — прямо в сердце, дернется пару раз-и готов.
Цено Колбаков входит в раж и начинает рассказывать о том, с кем он был на охоте — это очень важно, с кем ты охотишься и проводишь отстрел дичи. «К твоему сведению, Манчо, — благостным тоном произносит Колбаков и снова подмигивает Дуне, — это называется отстрел дичи. В последний раз я был на охоте с шефом объединения. Он всегда увязывается за мной, потому что я никогда не возвращаюсь с пустыми руками — бац — и прямо в сердце. И если шеф ничего не настрелял, — а это случается довольно часто, — я и для него добываю немного дичи, неудобно, когда у тебя полный ягдташ, а шеф тащится порожняком…»
Так вы говорите, ученое звание, а? Да отпечатай Манчев на своей визитной карточке хоть десять званий да еще какую-нибудь ерунду в придачу, куда ему до Колбакова! Слушает Цено, как сопит приятель, внимая его рассказам про охоту и отстрел, и на душу его проливается бальзам. Дурак этот Манчев и ничего больше, тоже мне, нашел перед кем нос задирать! Если Колбаков захочет, он может сделать себе еще и не такое звание, просто сейчас ему надо пристроить Джамбо, потому как сынок его — лентяй, хотя котелок у него варит…
— Так вот, — говорит Цено Колбаков и поднимает тяжелый бокал с «Джонни Уокером», — когда мы в последний раз охотились (на диких кабанов…
И он снова подмигивает Дуне, а та мигает ему в ответ. Я, присутствовавший при этой сцене тихо и незаметно, пожалел, что у меня нет фотоаппарата, чтобы заснять эти красноречивые перемигивания: сколько жизни в лицах этих сильных и непобедимых Цено и Дуни, ведь стоит им только захотеть — и я вам заявляю это совершенно серьезно! — стоит только захотеть, и оба они станут кандидатами наук.
И даже поболее того.
…
На этом записи в дневнике обрываются.
…
А вот и текст второго письма:
«Дорогой редактор!
Я тебя не знаю, и не знаю, что ты подумаешь, прочтя это письмо. Но, честно говоря, меня это особо и не волнует. Не хочу, чтобы мои слова прозвучали обидно, но что бы ты там ни подумал, от этого ничего не изменится. Дневник моего подопечного — потому что, действительно довольно продолжительное время я был его духовным попечителем — в любом случае увидит белый свет. Ведь вы очертя голову кидаетесь на подобные вещицы. Задыхаетесь от восторга, раскопав подобную историю. Глаза ваши так и горят от радости: «Вот сейчас я собственными руками нанесу удар Злу! Сейчас я разоблачу этого — как вы там его называете? -»отрицательного героя»! Я…» И с юношеским задором вскакиваете на ноги и начинаете нервно вышагивать по комнате, точно открыли Америку.
А Америка уже давно открыта, дорогой редактор, так давно, что порядком состарилась. Как устарело и все то, что мой недавний помощник кропал втайне (думая, что Цено Колбаков ничего не замечает и его можно обвести вокруг пальца), во всем этом нет никакого открытия. Все, о чем он пишет, было известно еще во времена римлян, а может, и раньше. Во времена египтян. Суть в том, чтобы уметь извлечь уроки из прошлого и использовать их в настоящем. Мой биограф продемонстрировал — это следует признать объективности ради — неплохие литературные способности. Он раскрыл разные черты моего характера, воспитания и поведения. И вполне возможно, меряя все на свой аршин, он в чем-то и прав. Однако дело в том, милый мой редактор, что я-то меряю все своим аршином! Вот тут-то мы с ним и расходимся во взглядах. Приблизив его к себе, я сразу понял, что следует направлять этого глупого — хотя и талантливого — человека. Почему я должен терять его как помощника, а в перспективе и как компаньона? Почему бы мне не привлечь его на свою сторону? И я взялся выправить его близорукость. Позволил ему быть подле меня. Наблюдать и изучать методы моей работы и мой стиль жизни. Говорят, что существует «американский образ жизни». Возможно, он и существует. Для меня, однако, важен именно «колбаковский образ жизни». Я живу так, а не иначе, и именно это хотел показать сему юнцу. Показать для того, чтобы заставить его на путь истинный, сделать из него человека. И он стал наблюдать за мной. Следить. Изучать. Начал вести заметки на каких-то листках, которые с виноватым видом прятал под столом, стоило мне бросить на него взгляд. Я не спрашивал его ни о чем, я и так обо всем догадывался. Потом я добрался до его первых записей. Прочитал их и остался очень доволен: он вступал на правильный путь! Он начал делать первые шаги, приобщавшие его ко мне. Почему? Да потому, — здесь прояви предельно внимание, дорогой ты мой редактор, — потому, что он стал мне завидовать. В его душе началась борьба противоречивых чувств — восхищения и ненависти, а ведь известно, чем все это кончается. Сначала подобные люди трубят о своих принципах, режут правду-матку, но стоит им хоть раз вздохнуть: эх, живут же те, кто не бравирует своими принципами! — и все, конец. Моего помощника скрутило от корчей, вызванных терзаниями прежней совести и новым восприятием жизни. Он не находил себе места от мысли, что ему не достает доблести вцепиться мне в глотку. И тогда он стал искать другие способы уязвить меня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12
А Манчев страдает стенокардией и не может
порезвиться вволю на природе! И охотника из него не выйдет.
А вечером, поставив на стол бутылку «Джонни Уокер» и соленые орешки, Цене велел жене: «Ну-ка, Дуня, подай сюда альбом с охотничьими снимками. Пусть Манчо посмотрит, какого фазана я подстрелил в прошлом месяце, а то здоровье не позволяет ему ходить на охоту, грустно, да что поделаешь. Пусть хоть на фотографии посмотрит, что значит настоящая охота на лоне природы…» И подмигивает Дуне, а Дуня с пониманием кивает и достает большой кожаный альбом, где на первом листе красуется Цено Кол баков, снятый на цветной пленке в полный рост, в руке у него карабин для охоты на крупную дичь, а на заднем плане…
Манчев рассматривает эти фотографии, и желтая зависть заливает его лицо. Да, он стал кандидатом наук, зато слова путного сказать не может про диких кабанов и гончих псов, перепелок и куропаток, о метком выстреле — прицелился, взял зверя на мушку — бац! — и прямо в сердце. А Цено умеет воспроизводить охотничьи сцены, умеет подавать все так, будто он подстрелил не фазана, что доверчиво склевывает зерно с руки охотника, а бенгальского тигра! Бац — прямо в сердце, дернется пару раз-и готов.
Цено Колбаков входит в раж и начинает рассказывать о том, с кем он был на охоте — это очень важно, с кем ты охотишься и проводишь отстрел дичи. «К твоему сведению, Манчо, — благостным тоном произносит Колбаков и снова подмигивает Дуне, — это называется отстрел дичи. В последний раз я был на охоте с шефом объединения. Он всегда увязывается за мной, потому что я никогда не возвращаюсь с пустыми руками — бац — и прямо в сердце. И если шеф ничего не настрелял, — а это случается довольно часто, — я и для него добываю немного дичи, неудобно, когда у тебя полный ягдташ, а шеф тащится порожняком…»
Так вы говорите, ученое звание, а? Да отпечатай Манчев на своей визитной карточке хоть десять званий да еще какую-нибудь ерунду в придачу, куда ему до Колбакова! Слушает Цено, как сопит приятель, внимая его рассказам про охоту и отстрел, и на душу его проливается бальзам. Дурак этот Манчев и ничего больше, тоже мне, нашел перед кем нос задирать! Если Колбаков захочет, он может сделать себе еще и не такое звание, просто сейчас ему надо пристроить Джамбо, потому как сынок его — лентяй, хотя котелок у него варит…
— Так вот, — говорит Цено Колбаков и поднимает тяжелый бокал с «Джонни Уокером», — когда мы в последний раз охотились (на диких кабанов…
И он снова подмигивает Дуне, а та мигает ему в ответ. Я, присутствовавший при этой сцене тихо и незаметно, пожалел, что у меня нет фотоаппарата, чтобы заснять эти красноречивые перемигивания: сколько жизни в лицах этих сильных и непобедимых Цено и Дуни, ведь стоит им только захотеть — и я вам заявляю это совершенно серьезно! — стоит только захотеть, и оба они станут кандидатами наук.
И даже поболее того.
…
На этом записи в дневнике обрываются.
…
А вот и текст второго письма:
«Дорогой редактор!
Я тебя не знаю, и не знаю, что ты подумаешь, прочтя это письмо. Но, честно говоря, меня это особо и не волнует. Не хочу, чтобы мои слова прозвучали обидно, но что бы ты там ни подумал, от этого ничего не изменится. Дневник моего подопечного — потому что, действительно довольно продолжительное время я был его духовным попечителем — в любом случае увидит белый свет. Ведь вы очертя голову кидаетесь на подобные вещицы. Задыхаетесь от восторга, раскопав подобную историю. Глаза ваши так и горят от радости: «Вот сейчас я собственными руками нанесу удар Злу! Сейчас я разоблачу этого — как вы там его называете? -»отрицательного героя»! Я…» И с юношеским задором вскакиваете на ноги и начинаете нервно вышагивать по комнате, точно открыли Америку.
А Америка уже давно открыта, дорогой редактор, так давно, что порядком состарилась. Как устарело и все то, что мой недавний помощник кропал втайне (думая, что Цено Колбаков ничего не замечает и его можно обвести вокруг пальца), во всем этом нет никакого открытия. Все, о чем он пишет, было известно еще во времена римлян, а может, и раньше. Во времена египтян. Суть в том, чтобы уметь извлечь уроки из прошлого и использовать их в настоящем. Мой биограф продемонстрировал — это следует признать объективности ради — неплохие литературные способности. Он раскрыл разные черты моего характера, воспитания и поведения. И вполне возможно, меряя все на свой аршин, он в чем-то и прав. Однако дело в том, милый мой редактор, что я-то меряю все своим аршином! Вот тут-то мы с ним и расходимся во взглядах. Приблизив его к себе, я сразу понял, что следует направлять этого глупого — хотя и талантливого — человека. Почему я должен терять его как помощника, а в перспективе и как компаньона? Почему бы мне не привлечь его на свою сторону? И я взялся выправить его близорукость. Позволил ему быть подле меня. Наблюдать и изучать методы моей работы и мой стиль жизни. Говорят, что существует «американский образ жизни». Возможно, он и существует. Для меня, однако, важен именно «колбаковский образ жизни». Я живу так, а не иначе, и именно это хотел показать сему юнцу. Показать для того, чтобы заставить его на путь истинный, сделать из него человека. И он стал наблюдать за мной. Следить. Изучать. Начал вести заметки на каких-то листках, которые с виноватым видом прятал под столом, стоило мне бросить на него взгляд. Я не спрашивал его ни о чем, я и так обо всем догадывался. Потом я добрался до его первых записей. Прочитал их и остался очень доволен: он вступал на правильный путь! Он начал делать первые шаги, приобщавшие его ко мне. Почему? Да потому, — здесь прояви предельно внимание, дорогой ты мой редактор, — потому, что он стал мне завидовать. В его душе началась борьба противоречивых чувств — восхищения и ненависти, а ведь известно, чем все это кончается. Сначала подобные люди трубят о своих принципах, режут правду-матку, но стоит им хоть раз вздохнуть: эх, живут же те, кто не бравирует своими принципами! — и все, конец. Моего помощника скрутило от корчей, вызванных терзаниями прежней совести и новым восприятием жизни. Он не находил себе места от мысли, что ему не достает доблести вцепиться мне в глотку. И тогда он стал искать другие способы уязвить меня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12