Габриель, мне надо с тобой поговорить. Молчание. Я видел, что это была девушка, кто она? Никакого ответа. Я видел, что в комнате был погашен свет и заперта дверь, кто эта девушка? Не скажу. Я прекрасно знаю и сам, а спрашиваю тебя единственно с целью дать тебе шанс ничего от меня не скрывать, но если ты не желаешь ничего рассказывать, мне остается предполагать наихудшее, поэтому мой долг – поставить в известность о произошедшем ее отца. Если ты это сделаешь. Я это сделаю. Это подло. Думай, что говоришь, Габриель. Это подлость из подлостей.
В зеркале отражалось солнце. Он спустился по лестнице и вышел из дому, после дождя дорожка была мокрой и твердой. Он позвонил в дверь.
– Мама вышла на минутку. Чувствуй себя как дома. Тебе чай или кофе?
– Все равно. Можно я сяду на террасе?
– Конечно.
Он устроился в кресле-качалке. Она ходила из дома на террасу и обратно. Напевала что-то себе под нос. На него снизошел покой, физическое и душевное умиротворение, которое он испытывал и раньше, но крайне редко.
– Хорошо живешь!
– Ты думаешь?
– Эта терраса и сад.
– Он требует много забот, а лето слишком короткое. Ты забыл, наверно, каково здесь зимой.
Чай с лимоном, сыр и печенье, визг электропилы вдалеке.
– Если б ты знала, сколько раз я проходил мимо вашей ограды и мечтал о таком же замечательном саде.
– У вас тоже хороший.
– В нем нет ни единого места, которое бы не просматривалось из дома. Я не мог уединиться ни в саду, ни в доме, только в подвале.
– Разве у тебя не было своей комнаты?
– Была, но я не осмеливался запирать дверь. У меня не должно было быть никаких секретов от них, поэтому они входили, когда хотели, без стука. Ящики моего письменного стола тоже запирались, но спрятать ключ я не смел. Не помню, чтобы мне впрямую запрещали, это само собой разумелось. Все свое я хранил в других местах. Помню, однажды я забыл на столике у кровати свой дневник, маленький такой блокнот желтого цвета, который легко прятать. Мне было лет пятнадцать-шестнадцать, и на первой странице я написал, что это мое личное, и я запрещаю кому бы то ни было прикасаться к нему. Мать не только прочла его, но и начертала карандашом поверх одной из страниц: Бог видит все.
– А из-за чего конкретно ты уехал?
– Не знаю. Уже не вспомню. Я понимаю, это звучит глупо, ведь прошло не так много времени, но я действительно не помню. Иногда я думаю, что я сбежал после того, как увидел, что отец избивает мать, но на самом деле после этого прошло много времени.
– Странно.
– Да. Я многого не помню. А про некоторые вещи я не знаю, были они или я все придумал, хотя это тоже происходило недавно. Но и то, что я помню отчетливо, мне трудно привязать ко времени: было мне тогда восемь, а может, десять или пятнадцать. Самое удивительное, что в какие-то периоды моей жизни мне из ночи в ночь снилось одно и то же, и в конце концов я стал верить, что это не сон, что так было наяву. Одно время я считал, что не получил аттестата из-за того, что не сдал письменного экзамена по-английскому, причем я не завалил его, вовсе нет, это был хороший сон, в котором я во время экзамена сидел и глядел на остальных ребят, я знал, что мне нет нужды писать тест, что он слишком легкий для меня и лучше б я пошел погулять по лесу, поэтому я встал и вышел. Как ни чудно это звучит, но долгое время, несколько месяцев, я наполовину верил, что действительно ушел с экзамена, хотя я знал правду... жаль, я не смогу объяснить...
– Я понимаю, – сказала она. И встала. – Я сейчас вернусь.
Чувство умиротворения исчезло. Я должен спросить отца, он один может сказать мне, если может и захочет.
– Мне пора.
– Так быстро?
– Я должен поговорить с отцом. Я могу тебе позвонить?
– Конечно.
Он шел быстро, чтобы решимость не остыла. Я должен сделать это, теперь или никогда, чего я боюсь, ребенком я боялся его побоев, но теперь я боюсь по старой привычке, он ничего мне не сделает, это я могу вставить ему, если захочу, он может только рассказать мне все, а правды я не боюсь.
– Габриель, это ты?
– Да.
– Уже вернулся? Хочешь кофе?
– Нет, спасибо.
Он сел за стол в маленькой гостиной. Солнце склонилось к западу и светило в северное окно, лучи упирались в портьеру.
– Я хотел спросить тебя.
– Спрашивай.
– Не чтобы ворошить старое, я спрашиваю только потому, что я, как ни странно это звучит, действительно не знаю, – почему я сбежал из дому?
– Давай не будем об этом. Забыли и забыли.
– Но я должен выяснить.
– Я пытался понять, как это могло произойти, в чем моя вина. Не думай, что я обвиняю во всем тебя одного.
– Давай не будем искать виноватых. Что ты имеешь в виду?
– Может, я слишком сильно любил тебя.
– Вот как ты на это смотришь.
– Или моя любовь была чрезмерно взыскательной.
– Ты хотел, чтоб я стал таким, как ты.
– Это обвинение?
– Я не хотел быть похожим на тебя. Если только в самом раннем детстве, не помню, но потом точно нет. Я называл тебя Авраамом.
– Авраамом?
– А себя Исааком. Сколько себя помню, я всегда боялся тебя, не только потому, что ты меня наказывал...
– Я никогда не наказывал тебя беспричинно.
– Я тоже так думал, поэтому всегда чувствовал себя виноватым и был слишком мал, чтобы отличить, где проступок, а где ощущение греховности.
– Это одно и то же.
– Нет. Почему мама чуть что краснела?
– Оставь свою мать в покое.
– Она в покое. Почему ты наказывал ее?
– Наказывал?
– Бил.
– Когда?
– Не знаю. Я видел это. Потому что она потакала мне?
– Габриель! Ты для этого приехал?
– Нет, нет! Мне не следовало приезжать.
– Тебе следовало приехать с другим настроем.
– Скажи мне, из-за чего я сбежал.
– Спроси об этом у своей совести.
– Что ты имеешь в виду?
– Ты сбежал не с пустыми руками.
– Я знаю.
– Твоя мать никогда не оправилась от этого потрясения.
Габриель поднялся.
– Я вижу, мы не договоримся. Ты взялся за старое, ты опять играешь на моем чувстве вины и прикрываешься Господом Богом. Значит, ты никогда не наказывал меня беспричинно? А что считать причинами? У инквизиторов тоже были веские причины! Ты переживаешь, что любил меня слишком сильно? Меряй свою любовь часами, которые я провел взаперти в чулане на чердаке!
– Ты вправду думаешь, что я наказывал тебя с легким сердцем?
– Не знаю. Но ты делал это с чистой совестью.
– Да. А вот можешь ли ты сказать так о своих поступках?
– Нет. Зато могут палачи из концлагерей. Но разве это снимает с них вину?
– Все, Габриель, хватит. Ты наговорил больше, чем я позволил бы сказать любому другому человеку. Придет день, когда ты поймешь, что поступил со мной несправедливо. Я уже старый человек и могу и не дожить до этого, но однажды ты осознаешь...
– Замолчи!
– Имею я право сказать в своем собственном доме!
– Тогда дождись, пока я уйду!
Коридор, лестница наверх, меня трясет, хорошо, хоть я высказал ему все, его жалеть, еще чего, впредь я избавлю его от своего присутствия, куда чемодан запропастился, он меня не поборол, это точно, хотя что значит победа, в конце концов все мы терпим поражение, временные победы суть отсроченные поражения, но я-то приехал сюда не танцевать на костях, раз в жизни я хотел сдаться на милость победителя, на место ничего не повешу, это будет мой последний привет, БОГ ЕСТЬ ЛЮБОВЬ среди хлама – как раз то, что нужно, это было недолгое свидание, если только он сейчас сам.
1 2 3
В зеркале отражалось солнце. Он спустился по лестнице и вышел из дому, после дождя дорожка была мокрой и твердой. Он позвонил в дверь.
– Мама вышла на минутку. Чувствуй себя как дома. Тебе чай или кофе?
– Все равно. Можно я сяду на террасе?
– Конечно.
Он устроился в кресле-качалке. Она ходила из дома на террасу и обратно. Напевала что-то себе под нос. На него снизошел покой, физическое и душевное умиротворение, которое он испытывал и раньше, но крайне редко.
– Хорошо живешь!
– Ты думаешь?
– Эта терраса и сад.
– Он требует много забот, а лето слишком короткое. Ты забыл, наверно, каково здесь зимой.
Чай с лимоном, сыр и печенье, визг электропилы вдалеке.
– Если б ты знала, сколько раз я проходил мимо вашей ограды и мечтал о таком же замечательном саде.
– У вас тоже хороший.
– В нем нет ни единого места, которое бы не просматривалось из дома. Я не мог уединиться ни в саду, ни в доме, только в подвале.
– Разве у тебя не было своей комнаты?
– Была, но я не осмеливался запирать дверь. У меня не должно было быть никаких секретов от них, поэтому они входили, когда хотели, без стука. Ящики моего письменного стола тоже запирались, но спрятать ключ я не смел. Не помню, чтобы мне впрямую запрещали, это само собой разумелось. Все свое я хранил в других местах. Помню, однажды я забыл на столике у кровати свой дневник, маленький такой блокнот желтого цвета, который легко прятать. Мне было лет пятнадцать-шестнадцать, и на первой странице я написал, что это мое личное, и я запрещаю кому бы то ни было прикасаться к нему. Мать не только прочла его, но и начертала карандашом поверх одной из страниц: Бог видит все.
– А из-за чего конкретно ты уехал?
– Не знаю. Уже не вспомню. Я понимаю, это звучит глупо, ведь прошло не так много времени, но я действительно не помню. Иногда я думаю, что я сбежал после того, как увидел, что отец избивает мать, но на самом деле после этого прошло много времени.
– Странно.
– Да. Я многого не помню. А про некоторые вещи я не знаю, были они или я все придумал, хотя это тоже происходило недавно. Но и то, что я помню отчетливо, мне трудно привязать ко времени: было мне тогда восемь, а может, десять или пятнадцать. Самое удивительное, что в какие-то периоды моей жизни мне из ночи в ночь снилось одно и то же, и в конце концов я стал верить, что это не сон, что так было наяву. Одно время я считал, что не получил аттестата из-за того, что не сдал письменного экзамена по-английскому, причем я не завалил его, вовсе нет, это был хороший сон, в котором я во время экзамена сидел и глядел на остальных ребят, я знал, что мне нет нужды писать тест, что он слишком легкий для меня и лучше б я пошел погулять по лесу, поэтому я встал и вышел. Как ни чудно это звучит, но долгое время, несколько месяцев, я наполовину верил, что действительно ушел с экзамена, хотя я знал правду... жаль, я не смогу объяснить...
– Я понимаю, – сказала она. И встала. – Я сейчас вернусь.
Чувство умиротворения исчезло. Я должен спросить отца, он один может сказать мне, если может и захочет.
– Мне пора.
– Так быстро?
– Я должен поговорить с отцом. Я могу тебе позвонить?
– Конечно.
Он шел быстро, чтобы решимость не остыла. Я должен сделать это, теперь или никогда, чего я боюсь, ребенком я боялся его побоев, но теперь я боюсь по старой привычке, он ничего мне не сделает, это я могу вставить ему, если захочу, он может только рассказать мне все, а правды я не боюсь.
– Габриель, это ты?
– Да.
– Уже вернулся? Хочешь кофе?
– Нет, спасибо.
Он сел за стол в маленькой гостиной. Солнце склонилось к западу и светило в северное окно, лучи упирались в портьеру.
– Я хотел спросить тебя.
– Спрашивай.
– Не чтобы ворошить старое, я спрашиваю только потому, что я, как ни странно это звучит, действительно не знаю, – почему я сбежал из дому?
– Давай не будем об этом. Забыли и забыли.
– Но я должен выяснить.
– Я пытался понять, как это могло произойти, в чем моя вина. Не думай, что я обвиняю во всем тебя одного.
– Давай не будем искать виноватых. Что ты имеешь в виду?
– Может, я слишком сильно любил тебя.
– Вот как ты на это смотришь.
– Или моя любовь была чрезмерно взыскательной.
– Ты хотел, чтоб я стал таким, как ты.
– Это обвинение?
– Я не хотел быть похожим на тебя. Если только в самом раннем детстве, не помню, но потом точно нет. Я называл тебя Авраамом.
– Авраамом?
– А себя Исааком. Сколько себя помню, я всегда боялся тебя, не только потому, что ты меня наказывал...
– Я никогда не наказывал тебя беспричинно.
– Я тоже так думал, поэтому всегда чувствовал себя виноватым и был слишком мал, чтобы отличить, где проступок, а где ощущение греховности.
– Это одно и то же.
– Нет. Почему мама чуть что краснела?
– Оставь свою мать в покое.
– Она в покое. Почему ты наказывал ее?
– Наказывал?
– Бил.
– Когда?
– Не знаю. Я видел это. Потому что она потакала мне?
– Габриель! Ты для этого приехал?
– Нет, нет! Мне не следовало приезжать.
– Тебе следовало приехать с другим настроем.
– Скажи мне, из-за чего я сбежал.
– Спроси об этом у своей совести.
– Что ты имеешь в виду?
– Ты сбежал не с пустыми руками.
– Я знаю.
– Твоя мать никогда не оправилась от этого потрясения.
Габриель поднялся.
– Я вижу, мы не договоримся. Ты взялся за старое, ты опять играешь на моем чувстве вины и прикрываешься Господом Богом. Значит, ты никогда не наказывал меня беспричинно? А что считать причинами? У инквизиторов тоже были веские причины! Ты переживаешь, что любил меня слишком сильно? Меряй свою любовь часами, которые я провел взаперти в чулане на чердаке!
– Ты вправду думаешь, что я наказывал тебя с легким сердцем?
– Не знаю. Но ты делал это с чистой совестью.
– Да. А вот можешь ли ты сказать так о своих поступках?
– Нет. Зато могут палачи из концлагерей. Но разве это снимает с них вину?
– Все, Габриель, хватит. Ты наговорил больше, чем я позволил бы сказать любому другому человеку. Придет день, когда ты поймешь, что поступил со мной несправедливо. Я уже старый человек и могу и не дожить до этого, но однажды ты осознаешь...
– Замолчи!
– Имею я право сказать в своем собственном доме!
– Тогда дождись, пока я уйду!
Коридор, лестница наверх, меня трясет, хорошо, хоть я высказал ему все, его жалеть, еще чего, впредь я избавлю его от своего присутствия, куда чемодан запропастился, он меня не поборол, это точно, хотя что значит победа, в конце концов все мы терпим поражение, временные победы суть отсроченные поражения, но я-то приехал сюда не танцевать на костях, раз в жизни я хотел сдаться на милость победителя, на место ничего не повешу, это будет мой последний привет, БОГ ЕСТЬ ЛЮБОВЬ среди хлама – как раз то, что нужно, это было недолгое свидание, если только он сейчас сам.
1 2 3